Гамма

      — Хоби-хё-он! Смотри! Я одеяльная гу-усеничка! — довольно пропел Тэхён своим низким, глубоким голоском и по-идиотски улыбнулся, щуря глаза.       Их было всего двое в гостиничном номере. Ви развалился на кровати, по горло обмотав себя белоснежным, воздушным одеялом и походил скорее на нежное, сахарное безе с необычной тёмной начинкой, нежели на личинку некоего насекомого. И он продолжал бы казаться хёну вкусным французским десертом, если бы тот не корчился на кровати, как изворотливое, несчастное червеобразное и не издавал при этом нелепых клокочущих звуков. Хосок смеялся над ним долго и заливисто, когда Тэхён попытался перевернуться на живот и, выпятив задницу, захотел встать; и чуть было не упал с постели, потому что не рассчитал своего расположения, довольно близкое к краю постели.       Перелёт был изнурителен, но даже усталость, пленившая тело соблазнительным желанием лечь и заснуть крепким, блаженным сном, не могла противостоять Хосоковой решимости поработать — как он сказал — ещё немного. Но неусидчивая, заводная бестия по имени Ким Тэхён, которая мигрировала из своего гостиничного номера в номер Хосока и Чимина, постоянно привлекала к себе внимание какими-нибудь глупостями, вроде этой «одеяльной гусенички». И хён не сердился, не просил прекратить бессмысленные, ребячьи игры и инопланетную — ясную лишь этому чуду — несуразицу. Ему очень даже нравилось слушать бредовые рассказы.       Озорной, неудержимо-бойкий характер Ви затих и Хоуп этого даже не заметил, мало-помалу погружаясь в рабочий процесс. Будучи завёрнутым в лёгкое «безе», младший устроился поперёк постели, — которая, несомненно, принадлежала Хосоку, — прижимая ноги к груди, вкрадчиво наблюдал за ним, сидящим за рабочим столом напротив. Хосоковы жесты были весьма скучны и монотонны, но Тэхён не задумывался над этим: его привлекали изящные нежные ладошки с длинными ровными пальцами, которыми хён часто потирал уставшую, перенапряжённую шею. «Могу ли я просить большего? — думал юноша и сжимал одеяло, натянув немного выше, к губам. — Ох! Твои руки… они идеальны!.. Всё твоё существование — собрание лучшего, самого прекрасного, что есть в мире. Ты наравне с красотой рассвета пылающего солнца в утренней дымке и несравним с его потухающим, вечерним закатом. Ты неповторим, ты идеален, ты то, что я люблю… — Он прикрыл глаза и неслышно горько вздохнул. — Ты породил во мне сумасшедшего, который мечтает чувствовать всего тебя каждым трепетным касанием и волнительным вдохом твоего запаха… Хочет стать твоим вдохновителем! твоей музой! твоей фавориткой!..»       Утомлённость Ви дала о себе знать, и вскоре юноша погрузился в томительный, приятный сон. Как и любому влюблённому, ему снились его потаённые пристрастия и мечты. Правда, в немного искажённом свете. Ему снился Хосок, который предстал пред ним неподвижной фарфоровой куклой, прекрасно выполненной ручной работы, какие нечасто выпускают кукольники, делая добычей для тех, кто жаждет видеть их в своей редкой коллекции. Лицо было — как и всегда — милым, с едва заметным румянцем, но только — до ноющего, скоблящегося где-то в сердце чувства — холодным и безразличным. Глаза черны, и тягостная пустота поселилась в них. Губы сомкнуты в лёгкой, искусственной улыбке. Тэхён дотрагивается до него кончиками пальцев, смотрит печально и не ощущает живого тепла своего хёна. Только непроницаемый фарфоровый облик одаривает ответным бесчувствием. Пальцы юноши пробегают по слегка заострённому Хосоковому носу, губам, проводят по щеке, которую ничуть не согревал тот фальшивый румянец, нарисованный неизвестным мастером, — и замирают. Ви не смотрит в его глаза, потому что страшно. Страшно видеть в них своё отражение, вязнувшее во тьме.        Тэхёну боязно, но он приближается.       Он целует бесстрастные, стеклянные губы. Подобно Герде, он борется за освобождение своего Кая из цепких лап кукольного бездушия; греет его оледеневшее сердце.       И этот кошмар прекратил истязать Тэхёновы чувства, как только тёплая, мягкая ладонь хёна накрыла его руку, а губы перестали казаться закаменелыми и безжизненными и отвечали на поцелуй, в который Тэхён вложил всю ту любовь, на которую только было способно его сердце. Тэхён будто бы ощущает жизнь в первый раз. Любовь в его руках.

***

      Ви бесстыдно дозволил себе немного больше, прикасаясь кончиками пальцев к закрытым векам спящего хёна, который примостился против него, подложив согнутую в локте руку под голову, и тихо-тихо посапывал. Хосок сладко причмокивал губами, его ресницы подрагивали от того, что Тэхёновы невесомые касания щекотали кожу. Тэхён приближался. Бесцеремонно и бездумно.       Но Хосок делает шумливый вдох — и младший одёргивает руку, прячась по глаза за одеялом, как мальчишка нашкодивший. Он ожидает его пробуждения, затаив дыхание, и губы покусывает. Хён неохотно размыкает глаза, щурится от яркого света утреннего солнца, наполнившим комнату, чьи лучи не может сдержать даже плотно сомкнутые жалюзи. Хоуп зевает, взбадривается и смотрит в два больших наивных глаза, обращённых на него из-под одеяла. Он смеётся тихо, хрипло — спросонок.       Хосоков дружелюбный смех снимает скованность младшего и тот вылезает из своего укрытия. Они молча переглядываются, а тонюсенькая струйка света, закрадывающаяся в щель жалюзи, делит их постель на две равных половинки; на два равных составляющих — два мира. Они смотрят сквозь золотистую дорожку друг на друга — и их лица сияют.       — Извини меня, — в смущении говорит Тэхён.       Хосок поджимает губы, улыбается так, что появляются две милые ямочки, делая их обладателя ещё красивее.       — За что? — спрашивает он.       — Я взял твоё одеяло. — Голос Тэхёна всё тише, неуверенней.       — Ерунда. — Хоуп улыбкой доброй-доброй одаряет.       И Ви тоже уголки губ рефлекторно приподнимает.       — А ещё занял твою кровать, — продолжает он.       — Это пустяки, Тэхён-а. К тому же, я люблю пробовать новое. Вот, к примеру, никогда раньше не засыпал поперёк кровати... — Старший в спине прогибается от неудобства, морщится, зажмуривая один глаз и нарочно кряхтит, как старик, чтобы скрасить неловкую обстановку.       Тэхён виновато улыбается, сочувствующим взглядом смотрит на Хосока и вновь за одеялом скрывается.       — Ты улыбался сегодня во сне, — с минуту говорит хён. — Тебе снилось что-то хорошее?       Ви глаза опустил и коротко кивнул.       — Расскажешь?       Лукавая полуулыбка проскользнула на Тэхёновом лице — и он отрицательно повёл головой.       — Жаль.       Сейчас пять утра. В гостинице царит млевший покой. На соседней кровати, заключив в объятия подушку, дремал Чимин; за пределами стен их комнаты, в других номерах, гости окутаны шёлковыми одеяниями сновидения; в ближней комнате наверняка похрапывает Намджун, ничуть не колыша крепкий ленивый шуговский сон, где-то по коридорам бродит безмолвие, мерно шагая своими беззвучными ногами, — и лишь они не спят, увлечённые друг другом.       Тэхён переворачивается на живот, упираясь локтями в матрац, и прослеживает ниточку солнечного луча.       — Что там? — интересуется Хосок, наблюдая за Ви.       Младший молчит. Он ищет: осматривает жалюзи, пробегает глазами по бежевой стене и задерживает взгляд на пятнышке светового зайчика, что играл на обоях, переливаясь с ними перламутровым оттенком. Нашёл.       — Мой сон, — говорит Тэхён.       — Тебе снились шторы? — смеётся Хоуп, проследив за Ви.       — Нет! — хихикает младший, понимая глупость сложившихся обрывочных фраз. — Мой сон был похож на перламутр.       — Интересно... — неоднозначно говорит Хосок и выдыхает.       Тэхён почувствовал, как стремительно кровь прилила к ушам и те запылали. Но, не придав этому значения, он обратился к Хосоку:       — А тебе что-нибудь снилось?       — Да, но я тоже тебе о нём ничего не расскажу. — Задоринка блеснула в его глазах.       — А какого он был цвета? — поразмыслив, спрашивает младший.       — М-м… — Хоуп мечтательно задумался, лёг на спину, сомкнув руки замочком на затылке. — Пе-ерсиковый, — умильно растягивает он. — Мягкий, нежный, сладкий, как персик. А почему перламутровый?       — Сложно сказать, — ответил второй и снова взглянул на солнечный зайчик. — Честно, самому ещё не до конца ясен этот необычайный цвет. Мой сон был похож на настоящую сказку. В нём присутствовала и нежность, и своеобразная эстетика, изысканность и трепетность чувств… Это как настоящий чувственный розовый, который переплетался с недосягаемым, неестественным золотым оттенком. Всегда думал, что золотой — цвет роскоши, недоступности. Взять вот в пример солнце. Мы восхваляли и продолжаем восхвалять его красоту. Его тоже можно назвать золотым — и люди не наделены той властью, что даёт возможность его коснуться. Перламутр переливается от бледно-розового к золотистому...       Тэхён вдруг умолкает. И Хосок незамедлительно просит, с упоением внимая каждое его слово:       — Прошу, продолжай.       — Между ними тонкая условная грань, — говорит тот. — Как перламутр создаёт новую неповторимую гамму при разном углу наклона световых лучей, так и мой сон переливается из-за моих чувств: от земного, человеческого к печальному осознанию неправды.       — Что же в нём было неправдивого?       Младший ничего не ответил. Только сдержанно помотал головой и тускло улыбнулся.       — Моя неправда была слишком реальна, — огорчённо шепчет Хоуп.       Он не спускал своих глаз с Тэхёна, чьё лицо безропотно охватывал поток струящегося солнца. «Персик», — думает Хосок.