Быть может, в сентябре...

      Старый город оживал. Ловили льющееся жаркое солнце оконные проемы, грелись в летнем мареве каменные улочки. Звонко смеялись дети, бегущие стайкой за балованной пятнисто-рыжей собакой, и пыль поднималась из-под их ног. Звенел воздух. Отражал голоса, звуки, множество звуков. Скрип колодезного ворота и бряцанье конской сбруи; шаркающие или легкие, почти неслышные шаги; крики продавцов и птичьи крики. Шелест ткани на ветру. Запахи. Свежий хлеб и зелень, пряности и специи, ременная кожа и полевые травы. Солнце. У солнца тоже есть свой, неповторимый, удивительный запах — лучи пахнут летом.       Босые ступни касались нагретой брусчатки, мелкие камешки кололи нежную кожу. Зажмурившись, медленно, ощупью — ведя левой рукой по прохладной от тени стене здания и — пальцы нырнули в спутанный плющ.       — Смотри под ноги, там лестница! — осторожный, предупреждающий голос. Он вливался в иллюзию медленно, аккуратно, точно тоже только нащупывал себе дорогу в ее сознании.       — Я… чувствую… — не открывая глаз, Шадоу тихо засмеялась, действительно, ощущая каким-то шестым чувством, что впереди — ступеньки. Широкие, кривоватые, точно высеченные быстрой, уверенной рукой исполинского скульптора — прямо в скале. И, когда уже пальцами правой ноги девушка коснулась теплого края, ее подхватил волшебный солоноватый воздух. Океан. Он вдруг возник, оттеснив все и вся, заполнив пространство вокруг собой — невидимой сквозь плотно зажмуренные веки водной массой чудесного бирюзового цвета. И брызгами. Солеными, теплыми, пряными, заполняющими легкие, воздух вокруг, всю ее. — Вода…       — Все семьсот ступенек ты будешь карабкаться, как слепой паук? — нежно-шутящий низкий тембр борется с океанскими брызгами — он тоже в ней.       — Боюсь взглянуть…       — Не бойся! — и теперь он смеется. Больше нет ничего, только ласкающий, такой родной смех.       Шадоу раскрывает глаза. Сидит в комнате перед неоконченной работой, бессильно уронив на колено руку с кистью. Холст наполовину заполнен цветом, наполовину — тонким, нервным наброском жирным мягким карандашом. В этом наброске — лестница, убегающая в океан, такая зыбкая, неверная, возможно, не имеющая возможности жить. А в масле — вылепливающийся из жаркого солнечного зноя старый город. Совершенно пустой лабиринт каменно-желтых стен, увитый мертвыми темными стеблями плюща. Город точно собирается стечь в океанские волны, но — их нет, только карандашные буруны и желтоватый холст. И сил оживить мечту отчего-то не хватает.       Безнадежно вздохнув, Шадоу втыкает кисть в скрученные узлом волосы и отворачивается от незаконченной картины к окну. Ждать не сложно, но с каждым днем все труднее верить. Верить в то, что разбросанные на постели письма, написанные мелкими печатными буквами, странно ровными для его безудержного, неспокойного нрава, действительно, существуют, а не только мерещатся ей на стеганном покрывале. Верить в то, что встреча — желанная, обещанная встреча на каменной лестнице, бегущей в океан, когда-то будет. Не приснится или примечтается в духоте нарезанных жилых блоков общежития, а действительно — будет. Иногда ей становится странно — ну что в нем? Что в нем иного? Почему не удается вычеркнуть из памяти дом и начать все сначала, ведь здесь столько… сколько? Кого? Ни одного, похожего на него, здесь нет. Они все — ветер, наполненный брызгами, и только. А он один — темный, лазурный, бескрайний, бездонный. Настоящий, а не оттенок, не осколок, принесенный ветром. Океан.