Почему я ненавижу фанфики

      В субботу я проснулся от воплей.       Нехотя выкарабкался из постели, нацепил первые попавшиеся футболку и шорты и, расчесав гнездо на голове, двинулся на шум.       Мать с отцом развели на кухне политический спор, чем довели попугая до истерики. Ньютон, мамин жако, бегал туда-сюда по жердочке, хлопая крыльями и генерируя больше звука, чем турбина реактивного самолета.       Папа сидел за столом. Склонившись над тарелкой с яичницей, он пилил маму взглядом, пока та вертелась возле окна. Они ожесточенно спорили и так увлеклись, что умудрялись не замечать ньютоновской арии.       Достав из шкафа банку с арахисом, я сунул пару орешков сквозь прутья. Ньютон перестал орать, как потерпевший и, косясь хитрым светлым глазом, аккуратно взял протянутое лапой.       — Добрый вечер, — сказал он.       — Ага, — хмыкнул я. — Почти угадал.       — Нью-нью, — возразил жако, поддев орешек клювом.       — Доброе утро, Костя, — первой меня заметила мама. — Поедешь с нами в торговый центр?       Она улыбнулась, закручивая длинные шелковые волосы в шишку и скрепляя их крабом. Папа на горизонте активно показывал отделение головы от тела посредством ребра ладони, что помогло мне принять решение в считанные секунды.       — Не, — я включил чайник. — Я бы ещё поспал. Вы меня разбудили.       — Мать совсем попутала, — недовольно буркнул папа.       — Андрей! — рявкнула она так, что у меня заложило уши. — Ещё слово, и я тебе усы сбрею!       — Ох уж эти запрещенные приемы, — подмигнув мне, он вернулся к завтраку. — Ань, иди собирайся, я пока сгоняю заправлюсь и буду ждать внизу.       — Вы скоро? — поинтересовался я.       — Скорее всего да, мне нужно в мебельный, — ответила мама.       — Ясно, — я спер несколько орешков из банки и, подхватив кружку с чаем, поплелся назад в комнату.       Думаю, с семьей мне повезло.       Мои родители были представителями среднего класса и увлеченными фанатами своего дела, а точнее — фанатами роскошных отпусков, на которые требовались воистину заоблачные суммы. Порой доходило до абсурда: они могли копить на поездку два или три года, чтобы потратить всё накопленное за неделю. Но я не вмешивался — пока меня никто не трогал, всё шло своим чередом.       Больше всего радовало отсутствие очевидного лидера. Наша семья не делилась на королей и подданных, в доме царило равноправие, баланс и демократия.       Как раз из равноправия росли корни постоянных споров — мои родные жарили друг друга в битвах доказательств круглыми сутками. Так часто, что это превратилось в повседневный ритуал. Если они не спорили о чем-нибудь, то находились слишком далеко, отвлекались на еду или на просмотр новостей.       Отец работал в сфере продаж, так что наглости ему было не занимать, и, думаю, характером я пошел в него. Что касается отношений между нами, то мама всегда держалась немножко «по ту сторону берега», а мы с папой сходились во мнениях и дипломатично поддерживали друг друга в тех вопросах, в которых они не могли найти золотую середину.       Но в споры я не лез, даже если чаще соглашался с сильной стороной семьи, а потому являлся наблюдателем и судьей, которому периодически перепадало последнее слово. Например, в выборе цвета обоев в зал.       Они меня любили, но никогда не сюсюкались по причине тотальной загруженности, и потому предоставляли свободу почти во всем — выбирать себе хобби, друзей, сферу интересов, девушек. Контроль держали лишь на двух фронтах: в вопросах выбора одежды правила мама, в вопросах денежных ресурсов — папа.       У моей матери была страшная аллергия на безвкусицу. Она просто на дух не выносила глупые вещицы, которые так любил Даня — поэтому её стараниями мой гардероб содержал вещи приглушенных тонов, в разных вариациях черного, белого, темно-синего, серого и прочих унылых оттенков. Яркие вещи у нас были практически запрещены, так что штуки вроде подаренной первой девчонкой ярко-желтой футболки с вызывающей надписью на пузе мне приходилось прятать с усердием наркодилера.       Нет, я не бунтовал против системы и не пытался противиться модному терроризму — у меня никогда не болела голова на тему, да и привык, с детства-то. Но её несгибаемость меня забавляла до сих пор, притом настолько, что иногда доходило до открытой провокации.       К примеру, как-то раз я притащил шапку адского фиолетового цвета, с помпоном и косичками до пупка, доставшуюся мне даром от одной подруги. Напялил её на себя и, радостно вылетев из комнаты навстречу вернувшейся с фотосессии матери, приготовился слушать.       «Сними это дерьмо немедленно, а то жопу надеру так, что кожа слезет, ты, неблагодарная личинка»! — орала она, переходя на ультрачастоты.       Короче, от шапочки я избавлялся, как от трупа — выносил в черном пакете и под покровом ночи.       Отец же был человеком практично-лаконичным, довольно сдержанным, но с убийственным чувством юмора, который я называл не иначе, как космический. А всё потому, что он говорил так, что понять в чем соль подъеба было элементарно, но никогда никого открыто не оскорблял.       — Выкинь мусор, — как-то попросила мама, тыкая пальцем в дисплей мультиварки.       — Пошли, сын, — серьезно кивнул батя, вытащив меня из анналов интернета.       — Куда? — не понял я, прослушав разговор и приняв его серьезное лицо за чистую монету. Даже из-за стола встал.       — Внимательность, — заметил папа и улыбнулся так, что пятно съехало в лучинки глаз. — Интернет делает из охотников несчастных жертв. Я начинаю бояться за человечество. Вот так уведет кто-нибудь парня под венец — не заметит же.       — Чё-ё-ё-ё? — всё еще недоумевал я.       — Этот мусор нам ещё пригодится, Андрей, — рассмеялась мама. — Еще два курса, и он сам себя отсюда вынесет. Я про этот.       И указала на свежезавязанный узелком пакет.       Короче, своеобразные у меня были родители.       Тема семьи захватила мою голову целиком и безраздельно. Я думал о Даньке и о том, что хочу знать подробности. Если честно, я хотел знать всё. Хотел убедиться, что этот человек тот, за кого себя выдает, потому что он нравился мне весь, целиком и полностью. Но ведь даже у него должны быть минусы. Настоящие, отвратительные человеческие слабости?       Я хотел увидеть их, прежде чем дать себе ответ на вопрос, хочу ли чего-то большего. Некрасивая была мысль, но возникла она не на пустом месте — из страха неудачи. Я страшно боялся всё разрушить. И был уверен, что из-за моей придирчивости всё пойдет по пизде.       Шанс проверить Даньку на терпение представился довольно скоро — в воскресенье.       Я притащился к нему без разрешения и самым жестоким образом вытащил из кровати в восемь утра. Он открыл дверь лохматый, в одних семейниках в шотландскую клетку, офигевший и, сонными глазами осмотрев мою хмурую физиономию, без вопросов пропустил в коридор.       — Что случилось? — спросил он.       — Хрень, — признался я.       С меня не капало — лилось, поскольку выскочил я в первом, что попало под руку, а этим предметом оказалось пальто без капюшона.       — Проблема даже внимания твоего не стоит, если честно, — прошептал я, прислонившись спиной к стене и забыв даже о Рите. — Сам не знаю, зачем пришел.       — Ты весь промок, — вздохнул он. — Я пойду умоюсь, а ты пока раздевайся. Потом всё расскажешь.       И скрылся в глубине квартиры.       Рита вышла из дальней комнаты, процокала по полу, облапала пристальным взглядом мою истекающую дождевой водой фигуру и, чудо чудное, ушла обратно досыпать.       Через полчаса я сидел в спальне Новикова, на сложенном диване, сгорбившись над чашкой горячего чая и с накинутым на голову полотенцем.       — Рассказывай, — сказал Даня, подъехав ко мне на своем шикарном кожаном кресле на колесиках.       — Я с отцом поругался, — начал я, сделав крупный глоток и отставив чашку от греха подальше. — Мама сказала, что нашла врача, который готов взяться за моё лицо. Но обмолвилась, что придется подписать соглашение о том, что какими бы ни были последствия, я отказываюсь от претензий. Я спросил, какие последствия он пророчит. Потеря зрения, воспаление нерва при неудачной операции или неправильном уходе… в принципе, то же самое, что я слышал у тех врачей, которые отказались.       — Ты согласился? — я ожидал услышать насмешку, но Данька слушал очень внимательно и спокойно.       — Отец запретил. Он очень редко бывает так категоричен — вышел из себя, когда я начал спорить. Сказал, что не позволит лечь под лазер, даже если это возможно. И что случиться может что угодно, и вообще… мы вспылили.       Данька положил ладони на мою голову и осторожно начал двигать полотенце туда-сюда, подсушивая волосы. Я почувствовал себя маленьким ребенком, только что вернувшимся из детского садика.       Было приятно.       — Если бы я мог что-то решать, я бы тоже был против, — сказал он. — Это действительно настолько важно, что ты готов рисковать?       — Я не могу просто забыть об этом. Извини, что поднял так рано, ага? Просто не знал, куда себя деть. Скоро пойду…       — Так, стоп.       Отодвинув стул, Даня двинулся к компьютерному столу и залез в ящики. Достал что-то — я не смог увидеть с такого расстояния. И ушел.       Когда он вернулся, я мигом забыл о печали. Да вообще обо всём.       С левой стороны под глазом Данька маркером нарисовал небольшой хуец.       — Меня зовут Константин Тесаков, — грустно забормотал он, усевшись обратно в кресло и пригладив челку на бок. — Я очень зависим от мнения окружающих.       — Вот же говнюк, а, — заржал я.       — Понимаете, доктор, у меня на лице хуй, — трагично вещал Данька, чуть сутулясь в моей манере. — Люди думают, что я забор. Это очень мешает мне жить.       Напрочь игнорируя мой истерический смех, Даня продолжил вживаться в роль, заламывать руки и изображать нечто среднее между Пьеро и грустным клоуном.       — Только вот я чертовски офигенный, — признался он. — Я умный, веселый, обаятельный и заботливый. Я просто душечка. Но хуй определенно всё портит.       — Значит, к черту его, Костенька, — просипел я.       — Но ведь тогда я перестану быть собой. И совсем без минусов стану заносчивым засранцем.       — Так хуй тебе мешает или нет?       — А мы про который хуй сейчас говорим?       Меня разорвало. Я сдерживался, правда пытался, но не выдержал — захлебываясь смехом, сполз с дивана и уткнулся в колени лицом.       — Сука ты, — выдавил я. — В депрессию впасть не дал, а так хотелось.       — Что мне сделать, чтобы окончательно выбить из тебя эту дурь, а?       Я прислушался. Никаких признаков Риты не уловил, что очень странно. Походу, она тоже спала подольше в выходные.       Данька встал, начал вертеться-кружиться, якобы изображая меня, чем-то одухотворенного. Навертелся так, что свалился на пол и растянулся на ковре звездочкой.       — Я придумал. Я отвоюю у тебя пятно, как территорию. Когда оно не будет тебе принадлежать, всё наладится.       — Варвар.       Даня отскребся от пола, сел передо мной на корточки. Я попытался стереть хуй с его щеки, но весь — не смог. Яички были расположены слишком близко к глазу.       — Жаль, я не знаю твоего отца лично. Я бы пожал ему руку, потому что не хочу, чтобы ты менялся. Эгоистично не хочу.       — Познакомлю, когда помиримся.       — Давай представим, что сегодня ты удалил своё пятно, — он протянул руку и, убедившись, что я не собираюсь отстраняться, коснулся моей щеки. Эффект был сродни поднесенной к огню спички. Загорелось моментально.       Отчаянно краснея, я отвел взгляд.       — И?       — Что изменится? Твоя жизнь сделает кульбит? У тебя появится свой гарем? Ты разбогатеешь или станешь гением? Нет. Даже люди не перестанут тебя разглядывать.       Смысл был. Смысл был такой, что меня придавило мраморной плитой, и я задыхался. Не хотелось отступать — но Даньке я проигрывал, проигрывал безбожно…       Он погладил пятно большим пальцем и сразу убрал руку. В последнее время часто так делал — касался-отстранялся, боясь реакции, но всё-таки рискуя.       А меня вело от его прикосновений. Вело неумолимо, безжалостно, со страшной силой. Думалось: он парень, как я. Виделось: он парень, черт возьми, парень. Самый настоящий!       Чувствовалось: можно. С ним — можно. Только с ним.       — Я вижу, как ты растерян, — тихо сказал он. — Можешь не отвечать. Подумай сначала. Как смотришь на то, чтобы прогуляться? Я отведу тебя кое-куда.       Я кивнул, не в силах произнести хоть что-то вразумительное. В основном потому, что в голове стоял шум, а взгляд соскальзывал на ключицы Новикова.       Меня начинало нервировать его полуобнаженное тело.

* * *

      Огромное заброшенное здание зияло провалами-окнами, таинственное и тихое, словно уснувшее, застывшее во времени и пространстве.       Я пребывал в восторге. Мне такие места нравились до дрожи, к ним влекло и тащило, как кошку — к теплым батареям. Особенно к заброшкам, обделенным вниманием всяких странных личностей и бездомных.       Данька ловко поддел дверь пальцами и буквально вытащил её наружу. Пахнуло сыростью, лицо тронул слабый сквозняк.       — Круто, — восторженно выдохнул я, первым ныряя в проход.       Это был заброшенный офис. Почти всю мебель, предметы обихода и прочее давно вытащили, но коробочка стояла целехонькая.       Достав фонарик, Даня побрел к выбеленной известкой лестнице.       — Самый смак на крыше, — сказал он. — Пойдем.       Мы взобрались наверх и вскоре оказались на чистой бетонной площадке. Тут даже ограждений не осталось — всё убрали, и город вдалеке выглядел изумительно.       Даня извлек из рюкзака пару газет, кинул на небольшой клочок бетона, чудом оставшийся сухим, уселся. Поставил перед собой две бутылки пива.       — Просто расслабься.       Я сел рядом.       — Ты прав, ничего не изменится, — вздохнул я, свинчивая крышку. — Фундаментально — нет. По мелочи. Но мелочи и составляют нашу жизнь, так?       — Поверь, люди будут думать что-то о тебе вне зависимости от того, насколько ты необычный. Допустим — ты самый красивый парень в мире, у тебя нет изъянов. Ты на вершине. Звездень мирового масштаба, — Данька расстегнул молнию куртки и глотнул пива. Я неосознанно проследил движение острого кадыка под смуглой кожей. — Ненавидеть тебя будут все. Никто, кроме родных и любимых людей не будет рад твоим победам. Такое великолепие — обратная сторона полной ничтожности. Вот что я думаю.       — Возразить нечего… — вздохнул я, уставившись в угрюмое небо. — Но иногда так хочется, чтобы всё было по-моему. Так, как я хочу.       — Ох.       — Что?       — Знаешь, сейчас был такой момент, как в фильмах — смотрю я на тебя, а вокруг всё заволок розовый туман, звездочки… — он нервно хихикнул. — Поцеловать захотелось.       — А… — я пялился на него добрую минуту, а потом опустил взгляд на растянутые в неуверенной улыбке губы. — Ну… попробуй.       — А?..       Мы застыли, испуганно глядя друг на друга. Даня возобладал над собой чуть раньше и слегка придвинулся.       Голова закружилась. Я ещё ни разу не видел его странные глаза так близко. Сейчас они были даже не янтарные — коньячные и дурные.       — А вот сейчас, чувствуешь? — весело зашептал этот дурак. — Совсем как момент, ну… искра-буря-безумие и тянет навстречу…       — Ты заткнуться можешь? — риторически вопросил я, тоже чуть-чуть придвинувшись.       — Вот он… вот же…       Между нами оставались считанные сантиметры и, кажется, даже воздух наэлектризовался, что уж говорить про нас, сжавшихся в состояние взведенной пружины.       — Черт, прости, Блэкджек. Всего разок, — сказал Даня.       И тронул мои губы своими.       Этот отчаянный рывок я упустил — мне дало по башке с такой силой, что брошенная за пределами маленького мирка крыша начала раскачиваться, совсем как палуба корабля. Губы Даньки были удивительными. Горячими, податливо-нежными. Поцелуи с девушками не шли ни в какое сравнение с этим столкновением, похожим на прыжок в пропасть. С ними я никогда, ни разу в жизни, не чувствовал «уходящей в пятки души», хотя мне кажется, что на деле моя душа эти самые пятки миновала и отправилась прямиком к ядру Земли.       Офигев от такого расклада, я оттолкнул Новикова, несильно, просто выставив руку перед собой и уперевшись ладонью в его плечо.       Даня отстранился, выражение его лица показалось неописуемо потерянным. Не разочарованным, не расстроенным — одурманенно-пустым, как у пьяного.       Я переждал возвращение души в тело, запутавшись дрожащими пальцами в мягких волосах Новикова. Шепнул:       — Контрольный.       И поцеловал второй раз.       Мы решились лишь на соприкосновение губами. На поцелуи школьников, ничего не понимающих в чувственных ласках.       И этого, пожалуй, обоим хватило с головой.       Отлепившись, отвернулись друг от друга, чтобы переждать момент жуткого смущения и замешательства.       Из произошедшего я извлек самое главное — информацию. И начал анализировать, в конце концов по анализу у меня калашниковым выходила пятерка.       Картина вырисовывалась такая:       Данька дрожал. Меня трясло. Наши души сбежали, оставив пустые оболочки на крыше заброшенного офиса.       Эмоций было столько, что первые секунды я не видел перед собой ничего, кроме ресниц Новикова, которые успел запечатлеть в памяти с фотографической остротой.       Чувствуя, что пауза не просто затягивается — а затянулась так, что захлебнулась временем, я заговорил через силу:       — Хорошо, — прохрипел, едва двигая языком. — Мне хорошо.       — Тоже, — крякнул Данька. Послышался звук нервных глотков и тихое «бульк» пива в бутылке. — Твою ж… сердце-сердечко…       Я медленно повернулся. Новиков тоже, правда не весь — только головой.       — Сердце-сердечко, — эхом повторил я, настороженно заглядывая ему в глаза. Теперь они были совсем конченные и остро отбликивали, как у свирепой охотничьей собаки. — Какой же пиздец.       — Ты уж прости, но это было не хорошо. Это было заебись, — прорвало Даньку. — Было заебись, я чуть не рехнулся, я…       А меня отпустило.       — Чего тогда так нервничаешь?       Резко развернувшись всем телом, Даня схватил меня за голову и прижал к своей груди.       — Послушай! Ты послушай, что там происходит!       За ребрами-прутьями бесилось оно самое, но я это и так знал, мне не требовалось слушать. Хотя это всё равно оказалось неожиданно приятно.       — Мы что, геи получается, если нам хорошо было? — прошептал я, опасаясь двигаться в крепком захвате.       — Не. Бисексуалы.       Данька зарылся в мои волосы, ероша их, пропуская сквозь пальцы. Кажется, даже носом уткнулся в макушку. Снова заныло в груди.       Оправдывая себя желанием отыграться, я запустил руку под его футболку и осторожно погладил теплый бок.       — Дай родиться вновь, из воды и света-а-а, жить, не зная тайн завтрашнего дня-я-я-я… — тихо напел Данька, постепенно успокаиваясь. — У иных миров не просить ответа… дай родиться вновь…       — Отпусти меня-я-я-я, — допел я. С моим музыкальным слухом это прозвучало так, словно в мелодию виолончели вмешалась циркулярная пила.       Даня рассмеялся. И не подумал отпустить — наоборот, подтащил мою несчастную тушку поближе. Едва не опрокинул пиво, но успел поймать покачнувшуюся бутыль.       — Ну, попробуй, говорил он. Весело будет, говорил он. Змей-искуситель.       — Прошу заметить, что ты сам пригрел меня на груди, — шепнул я.       И да, мне было не хорошо. Вовсе нет.       Мне было заебись.