* * *
Никита тронул языком фильтр сигареты и с любопытством уставился в экран рабочего телефона. Не хотел — палец сорвался, чисто случайно. Ладно, хотел. Алексей Дементьев. Два новых сообщения. Со-общения. Не так давно всё было проще. Вопрос-ответ, желание-воплощение, идея-действие. Зачем сейчас эти мысли и чувства, метеоритным камнем рухнувшие из пустоты и придавившие поверх груза прошлого, привычного и изученного вдоль-поперек? Каждая вмятина была понятна, все трещинки рассмотрены и раскурочены, каждое пятно — роднее родинок на собственном лице. Стекловата. Удав — по стекловате, он — по саморазрушению. Удав — разбалделся так, что засох насмерть, он — расслоился. Старая книга. Переплет потрескался и посыпался на пол. Проще сжечь, чем собрать. А были ведь умные мысли написаны. Но сжечь проще. «Ты сам себе противоречишь». Вдогонку: «Объясни причину такого смирения?». «Я ищу простые пути. На таких часто приходится выслушивать всякое». «Ты не похож на того, кто действительно хочет слушать». «Просто разочаровался». «В себе или в людях?» Алексей, Лёша, Лёшенька... Как же тебе сказать, что в мире? В мире разочаровался и делить его на части нет никакого смысла. Никита перевернул сигарету в пальцах, лениво окинул взглядом затихший неродной двор. Задница ныла так, что хотелось приложить холодненького — желательно поглубже. Где сейчас продадут подходящие формочки для льда? «В себе» — набил он, но отправить не смог. Рука дрогнула и вылезли следы на запястье. Под самый конец этот неземной стриптиз-фей загнул ему руку так, что из глаз брызнули давно не виданные слёзы. Забавно было, кстати. Может, продать своё тело на органы? Это будет засчитано там, в Чистилище, или где потом скитаться после смерти? «Давай встретимся» — не дождавшись ответа, предложил Дементьев. «Зачем?» — отправил Никита, удалив трусливое «в себе», нелепое и фальшивое, как женские наращённые ногти. «Поговорить. Тебе выговориться бы». Выговориться. Выговор. Говориться. Вор. Хм-м-м. «Уши завянут». «И на тебя живого посмотреть». «А я живой?» — набил Никита, но быстро удалил и задумался. Что он вообще имел в виду? «Давай», — настоял Лёша. — «Хочу услышать твою историю».* * *
Хочешь историю, милый? Жил-был мальчик. Непримечательный в общем и целом, только глаза интересные — глубокие, черные и блестящие, как ночное беспокойное море. Мальчик с мечтой — стать художником. А точнее — скульптором. Уже в семь он мог слепить из детского некачественного пластилина портретный бюст. Поразительный, блядь, был талант. В тринадцать мальчика отправили познавать азы художественной грамоты — к уважаемому мастеру и великому учителю. А великий учитель увидел в нем что-то, что подорвало его внутренний стержень. Хотя был ли он, этот стержень — никто теперь не скажет, но… Кажется, чуткие пальцы творца пытались вылепить из него совершенство, да только глиной он был неподатливой, слишком живой. Только едкий запах кофе и сигаретный дым напоминали мальчику о том, что он ещё существует. Он несколько дней висел на крюке. И боль растекалась по телу от уязвимых шейных косточек до поясницы. Творец налеплял, как на болванку, куски глины — на плечи и руки, на грудь, на лицо. Куски засыхали и отваливались. Не лепилась скульптура. Он ведь был человеком, да? Чело-век. Век. Чело. Это столетний лоб или лоб и веки? Никита бросил сигарету, поднялся на свой этаж, придерживая эластичный бинт на больной ноге — уже жалел, что снял гипс, но чувствовать эту налепку было намного хуже. Открыл дверь. Руки сами потянулись к полке — к холодному и глянцевому фарфору. Фарфор всегда приводил мысли в порядок. Он сел на пол и стал вертеть любимую чашку. Изящная тоненькая ручка крепилась небольшим шарообразным узлом — пальцы описали дугу, поднялись вверх по ровной белой прохладной грани. Край полусферы, кольцо, к которому человек должен прикоснуться губами, изогнуто, чтобы капли напитка стекали внутрь, а не по внешней стороне. Просто и правильно. Правильно и просто. Почти как нормальный секс. Только у него нормального не было давно. И быть не могло. Не слепилась скульптура. Ни скульптура, ни чело-век.* * *
Лёша выглядел совсем по-другому. В обычной осенней белой куртке, в тонкой серой шапке с модным «наплывом» на затылок. Казался тонким, почти полупрозрачным. Мягкие светло-русые кудри волнами обрамляли высокие скулы. Не сошелся с воспоминанием — упрямым спокойным парнем в кожаной куртке, готовым подставить плечо совершенно незнакомому человеку… Взгляд внимательных голубых глаз скользнул по лицу. — Прогуляемся? — саркастично предложил Никита. — Тогда пошли в парк, — мягко согласился Лёша. Самым большим его достоинством были даже не кудри, о нет. Голос. Голос гипнотизера, не высокий и не низкий, мелодичный, словно тренированный, как у консультанта или детского психолога. И всё? Только из-за голоса — сразу в душу? — Что у тебя за проблема? Хороший вопрос. Очень хороший. — Проблема не у меня, — со злым весельем ответил Никита. — Я чувствую себя прекрасно и вполне счастлив. — Неужели? Лёша остановился возле входа в какое-то небольшое, неброское кафе. — Коктейль будешь? — Мы же вроде в парк собрались. — Возьмем с собой. — Тогда… пусть будет что-нибудь ягодное. Он просто кивнул и пошел покупать — как ни в чем не бывало. Типа это нормально. Молочный коктейль. Парню. То ли придурок, то ли просто слегка странный? В парке было тихо. Возле музея бродил дворник, шаркая по асфальту веником из прутков, на ступеньках курила девчонка. Лёша сунул в руку прохладный картонный стаканчик с крышкой и длинной трубочкой. — Клубничный. — Ты серьезно? Вытащил меня на улицу с больной ногой, чтобы попить коктейль? — Я вытащил тебя на улицу, чтобы услышать историю, — Дементьев сдержанно улыбнулся уголками губ. — Может быть, на твоём примере я пойму, как быть с братом. — У тебя есть брат? — Да, его зовут Артур, — Лёша поймал трубочку губами, сделал пару глотков. — В последнее время совсем от рук отбился. — Он тебе что, собачонка, чтобы к рукам идти? Никита опрокинулся на скамейку, на которой они расположились. Поясница неприятно заныла в унисон с коленом. Лёша рассмеялся. Смех у него был лающий и приторно-приятный. — Нет, определенно нет. Я просто волнуюсь. Он слишком сильно рвется из семьи, это выглядит, как жест отчаяния. Но у нас хорошая семья. И речь не обо мне, кстати. — Ничего, я тоже не прочь послушать. Разочарование, здравствуй. Проходи, садись. Мы ждали тебя. Всё из-за брата. Этот осторожный интерес и, казалось бы, человеческое желание понять. Боже, куда он лезет, зачем… — Не думай, что я затеял это из-за того, что вы с Артуром немного похожи, — каким-то образом Лёша быстро уловил смену настроения. — Дело в тебе. — Во мне? Дементьев поставил стаканчик на скамейку и осторожно, но уверенно взял руку Никиты в свою. Перевернул, сдвинул вниз рукав куртки. Показались темные уродливые пятна и красный вспухший след — царапина. Никита сам уже не помнил, где и когда приобрел её той ночью. — Их не было. С минуту он молчал, пристально рассматривая следы чужой жестокости. — Да. Не было. — Чего тебе не хватает? — тихо спросил Лёша, ещё чуть-чуть спустив рукав и заметив, что синяки уходят дальше, к сгибу руки. — Допустим, сил, — пожал плечами Никита, даже не пытаясь прервать этот почти интимный осмотр. — Сил не хватает на всякое дерьмо. Но я не жалуюсь. Мне чужие слова не помогут, не помогали и помогать не будут. — У психологов был? — Был. К черту их. Лёша так же бережно натянул рукав обратно и отпустил. В самой глубине глаз осела прохладная тень. Стало быть, неприязнь. — А у тебя что с правой рукой? — попробовав свой коктейль, спросил Никита. Кстати, напиток был очень даже. Лёша пошевелил пальцами, снял со стаканчика крышку. Начал медленно крутить её в неловкой руке. — Мелкая моторика. Нарушен прием сигнала, это последствие травмы. — Серьезной? — Да… авария. Восстанавливаю, да всё никак не получается. Никита едко усмехнулся. Застарелая душевная боль пошла рябью. — Пробовал лепить из глины? — Нет, — Дементьев заинтересовался и поднял голову. — Попробуй. Вдруг поможет. «Я сделаю совершенство, ясно? Ясно тебе?!» — Ты умеешь? Откуда не возьмись нахлынул мелкий снежный дождь. — Умел когда-то. Кстати, а ведь скоро зима. Уже и листьев жёлтых нет — ветки оголились и почернели. Лучшее время года, самое честное. Такое же беспощадное, как жизнь. — И почему бросил? Никита почти рассмеялся. Обходными путями всё равно подобрались к сути, даже если не особо хотелось рассказывать об этом Ему. — Потому что я был несовершенен. Он вовремя повернулся и заметил угасающий жадный огонёк в потемневших, глубоких глазах. Лёша сразу же отвел взгляд — маска отстранённости села на место, как влитая. Прикрыла его живую, чувствительную душу, способную, наверное, любить весь мир. Ничего удивительного. Если есть кто-то вроде Никиты, ненавидящий и скрывающий, то и любящий-скрывающий тоже должен быть. Лёша кинул пустой стаканчик в урну. — Пошли. — Куда? — Я тебе помог? И ты мне помоги, если рассчитаться хотел. — Например? Никита двумя глотками расправился с клубничным безобразием. Блин, как там эта кафешка-то называлась? — Глину хочу купить, — улыбнулся Лёша. И побрел к автобусной остановке, сунув руки в карманы куртки. Мол, догоняй, калека. Нога болит? Тем более догоняй. Он был странный. Очень странный. Как современное искусство. Такой же почти беспощадный и почти бессмысленный. Но Никита почему-то уже не мог просто выбросить его из головы.