Почему я ненавижу фанфики

      Пространство состоит из форм.       Простейших форм, собирающихся в сложные при помощи магнитных и гравитационных сил. Нарушить форму — означает создать новую.       Означает вмешаться.       — Хочешь новое попробовать? — Витя обнажил зубы в фальшивой доброжелательной улыбке и облокотился на барную стойку. — Забористая вещь и вообще без последствий.       — Нет, — Никита отодвинул небрежно брошенную салфетку с пакетиком таблеток. — Я не за тем.       — Ого.       — Представь себе.       — За чем тогда?       — За информацией.       — Очень интересно.       Лихорадочные бесцветные глаза — даже сейчас под наркотиком. Который час? Девять? Десять?       — Где сейчас ошивается Подольский?       — Ого, — повторил Витя. — Ты опять хочешь с ним поцапаться?       — Нет, хочу кое-что спросить.       — Последний раз мелькал в «Брандмауэре».       — Спасибо.       — Точно таблеточку не хочешь? Тебе по старой дружбе дам бесплатно.       По старой дружбе. По дружбе — таблеточку. Как насчет «от большого желания подсадить тебя на это дерьмо и срубить бабла — таблеточку»?       — Давай.       Витя бережно бросил голубое колесо в полиэтиленовый пакетик.       На улице чернел вечер. Душный, тяжелый, влажный, свалившийся на город второпях и не успевший восстановить дыхание.       Никита затолкал пакетик в пустую пачку сигарет и бросил в урну.       Интересно, почему слова «предательство» и «преданность» так похожи?       Пред-пред.       Да-да.       Мягкий знак убежал в конец. Разница, получается, в «телв» и двойной «н».       — Зачем ты пришел, Зацепин? В прошлый раз не набегался? — поморщился Подольский, развалившись на диване в позе затраханной до полусмерти подзаборной шлюхи. Правда, одежда данному образу противоречила — черная рубашка, кофейные брюки, синий матовый кулон на острых ключицах.       — Я по делу, — усмехнулся Никита, стягивая куртку и располагаясь на диванчике напротив. — Ты ведь у нас разбираешься в реакциях.       — Что, стало лучше?       — Нет, но появился интерес, — Никита провел языком по твердому узелку шрама на губе. Болело до сих пор — фантомно-неощутимо.       — К чему?       — К человеку.       — Брось, это несерьезно, — Подольский кое-как собрал себя в кучу и сел ровно. — Человек тебя не вытащит. Ты хронически болен, тебе надо медикаментозное лечение и грубое вмешательство.       — Третье, что ли? — ядовито огрызнулся Никита. — Откуда тяга к триггерам и к чему может привести?       — О, — Подольский, наконец, заинтересовался всерьез. — Тяга? Это какая?       Никита начал загибать пальцы:       — Желание вспомнить, желание ощутить, желание спровоцировать приступ. Не так давно я успокоился и не думал об этом. Но вот человек — и всё возвращается.       — На агонию похоже. Психика из последних сил пытается наладить новые связи. Интересно…       — К чему может привести?       — Да у тебя только два варианта, родной мой, — съехидничал Подольский. — В гробик или на самое дно твоих потрясений. Вперед и с песней.       — Дно потрясений?..       — Ну, терять тебе уже нечего.       Тишина окутала маленькую личную кабинку «Брандмауэра», в которой Подольский коротал ночь.       Никита сдернул куртку с вешалки, кое-как впихнул руки в рукава, собрался было уйти, не прощаясь, но остановился у перегородки — отвлекся на вырезанную из дерева женщину на стене. Точнее, русалку.       Русалка была выточена небрежно. Неопытным учеником, пропустившим половину чешуек и выбравшим для красного дуба дешевый глянцевый лак, который запузырился на тонких деталях. Жаль. Могла бы быть отличная поделка.       Да только не тому мастеру досталась.       — И не забывай про гробик, — бросил Подольский вслед. — Будешь без специалиста бегать по триггерам, дойдешь до суицида и понять ничего не успеешь. Ты сам себе враг, но это я уже говорил, да кто бы послушал.       — Не забуду.       Никита двинулся на выход. Глупости. Глупости всё это — Подольский, триггеры и русалка.       Надо просто продолжать искать причину жить.

* * *

      На самом деле он был бесконечный.       Наверное, именно это и привлекло. Размытая мысль, но ничего не поделать с тем, что Никита до сих пор думал категориями творца, хотя сам не создавал ничего, кроме проблем.       Хотя, чем не искусство? Есть художники, есть скульпторы, есть музыканты. А есть проблемщики. Проблемщики высшего порядка, настоящие мастера создавать вокруг себя какую-то хуйню — послушаешь и охренеешь от невъебенной непродуманности «творений».       Но вот в случае с Лёшей было как-то… по-другому.       Беспроблемно. И бесконечно.       Той ночью они просто шли рядом, гуляли, разговаривая о ерунде, как делали уже второй месяц каждую субботу. Никита брел по правую сторону и искал в себе что-то похожее на надежду. Надежду на что — сам ещё не определился. Находил только уверенность, что со следующей недели всё закончится. Даже терпеливым людям в конце концов надоедает возиться с психопатом.       Но Лёша не выглядел скучающим. Даже не так… он всегда так выглядел — слегка уставшим, но неизменно приходил, неизменно писал сообщения, неизменно задавал стандартное «как дела, что делал, где был», и звучало искренне. Искренне и просто.       Он проявлял интерес. Этого было достаточно.       Как раз, когда Никита обнаружил свою «надежду» на привычном месте, они вышли на мост. Речная вода шелестела где-то между шумов проезжающих мимо машин, отражение превращало свет фонарей, понатыканных по всей длине дороги, в сияющие золотистые ленточки.       Река, ты, между прочим, баба. Гламурная тёлка. С этим льдом-мохито и ленточками, глубиной и грязью. Особенно с грязью.       Лёша ловко прихватил Никиту за локоть.       — Я понимаю, что тут ограда, но близко лучше не подходить. В прошлом году кто-то упал вниз, говорят, проржавело…       — Было бы неплохо, — фыркнул Никита и остановился.       — Что?       — Неплохо — упасть. Чтобы проржавело и всё. Считай, случайность.       — Что мешает просто спрыгнуть? — спросил Лёша. В спокойных голубых глазах всколыхнулась незнакомая эмоция. И исчезла. Словно редкая серебристая рыбка мелькнула в воде и мигом ушла на дно.       — Страх, — спокойно ответил Никита, без труда выдерживая серьезный взгляд. — Типа самосохранение.       — Ты пытался?       — Не таким способом, — Зацепин пожал плечами. — Ловил передоз, было дело.       Чиркнула зажигалка. Никита прикрыл рукой дохлый огонёк и поднес сигарету. Затянулся с удовольствием — было как-то неуютно, хотелось занять руки и рот.       Глотнув дыма, он желчно усмехнулся.       — Я говорил, что проблемный.       Лёша посмотрел куда-то за горизонт. Лицо его осталось безучастно-ледяным.       — Хочешь, подтолкну? — спросил он.       Выронив сигарету, Никита замер. Лёгкий поток воздуха принёс мелкую снежную пыль и кинул ему в лицо. Чувства были странные, смешанные и суетились в груди, как стайка вытравленных тараканов или потревоженных пчёл.       Это была неплохая идея.       «Хочешь? Хочешь так? А вот так?»       Никита рассмеялся и вдруг, зацепившись за плохонькое ограждение, перескочил на узенький бетонный выступ. Металл обжег ладонь холодом. Тут было как-то даже комфортно. Шаг — ледяная чёрная бездна небытия, шаг — полотно шоссе и скоростная жизнь. В принципе, обычное дело.       По-Все-Дневность.       Лёша молчал. Вот что странно — чтобы донести важное, он никогда не использовал свой медовый голосок.       Никита бросил пачку сигарет в слякотную лужу.       — Выкури потом парочку. Подталкивать людей к суициду — это большой стресс.       — Вовсе нет, — Лёша приблизился на расстояние шага. Никита мог поклясться, что воздух натянулся, как струна. — Это проще, чем кажется.       — Может быть. Я никогда такого не делал.       — Прежде чем мы с этим покончим, хочу задать один вопрос.       — Я — внимание.       — В чём дело? Жизнь тебя недостойна или ты её недостоин?       Зацепин призадумался. Руки начинали замерзать, пальцы деревенеть. Хорошо, что река ещё не заледенела. Как раз самое оно, чтобы упасть и отключиться на водной подушке.       Похоже на сцену из Титаника, вспомнил Никита. Только там героиню пытались спасти.       С-пасти. Пастор. Или закройте пасть?       — Я — недостоин, — ответил Никита, поднимая глаза.       Удар был лёгким. Даже не так — небрежным. Словно кто-то стряхнул пыль со шкафа этой странной щеткой, радужной, с дурацким названием…       Как же…       Пипидастром?       Ледяная вода ударилась в спину. Тело моментально сковало в игольчатый болезненный кокон, а в голове зазвенело, да так звонко, будто кто-то держал колокольчик для дворецкого возле уха. Типа, эй, смерть. Принеси нам ещё виски и бутербродов с красной икрой.       На самом деле всё оказалось не так уж страшно, как рисуют любители драм: просто боль, почти обычная, просто холод, просто…       Предательство и преданность. Предательство и преданность. Пять раз повторить — два слова сливаются в одно. Кажется, разница только в людях.       Только в них.       Когда Лёша пер его к берегу, сначала подцепив за капюшон, а потом — под подбородком, Никита смеялся. Смеялся, как смеются новорожденные дети, просто оттого, что окружающие творят какую-то хуйню и это кажется забавным до ужаса.       — Дебил, — ржал он, отплевываясь от холодной воды и уткнувшись в Лёшино запястье. Тот крепко держал поперёк шеи, даже когда они оказались на берегу. — Ой, дебил…       Дементьев всё ещё молчал и это молчание грело сильнее любых слов — неодобрительное такое, заботливо-злобное.       Бесконечное молчание.       Было холодно до ужаса. Холодно, мокро, дико, страшно и смешно. Особенно смешно. Пипидастром, сука…       Подняв голову, Никита увидел небо. Звезды были мелкие, словно брызги. Если предположить, что кто-то там наверху каждую ночь открывает шампанское, то всё становится на свои места.       Такая вот Вселенная. Вселенная такая, что один человек может предать и не забыть про преданность, чтобы было о чём вспомнить. Чтобы воздух — горький, тухлый городской воздух вдруг превратился в самый лучший аромат, чтобы биение сердца, минутой назад казавшееся замедляющимся, разогналось до лёгкой ноющей боли в груди.       Чтобы всё, что есть сейчас, козырной картой покрыло всё, что было «до». Бито. Бито, понимаешь, ублюдок ты космический?       — Мне-то насрать, но тебе пневмония зачем? — прохрипел Никита, мелко дрожа.       — Я редко болею, — тихо отозвался Лёша, даже не думая ослаблять захват. Его дрожь чувствовалась даже через два слоя насквозь мокрой верхней одежды. — Не мог упустить шанс искупаться. Погодка отличная.       — Бля, — икнул Никита. — Телефону пиздец.       — Свой я наверху сбросил. Надо бы вернуться.       — И за сигаретами.       — Нет. В баню твои сигареты.       — У тебя есть что взамен пососать? — злобно вбросил Никита, оборачиваясь.       Лёша фыркнул.       — Дома найду.       И всё.       Знаешь что, Вселенная? Катись. Катись нахрен в свою антиматерию с такой хуйней.       И фобии свои с собой забирай, дура.