* * *
Утро притащило серое злое небо, холодное и тяжёлое, как тысяча мешков с мокрым цементом. Был выходной и было тихо, как в музее, так что Никита позволил себе с удовольствием посидеть в одиночестве, прижавшись спиной к гладким зеленоватым обоям. Лёша был на кухне — но возился там настолько тихо, что услышать какой-то звук само по себе было чем-то из ряда вон. Это было первое утро без сигареты за много лет. Первое утро с пустотой в голове и без вечной, изъедающей тело и душу тоски. — Доброе утро. Никита повернулся. Лёша стоял в проходе, прислонившись к косяку. Паранормальная активность покинула его тело и он снова стал обычным, неуютным и слегка отстранённым. — Наверное. — Завтракать будешь? — Пожалуй, нет. Но спасибо за сеанс жалости, немного даже помогло. — Твоя проблема никак не связана с тем, что мы переспали. Это был не жест доброй воли. — Жест недоброй воли, — рассмеялся Никита. Его вещи висели на сушилке, так что он начал одеваться, выставляя напоказ худобу, лопатки и множество шрамов. Не просто множество — коллекцию, богатую и пугающе-разнообразную. — Ты не способен принять то, что можешь кому-то нравиться? — Я тебя умоляю. Это ненадолго. Даже если что-то такое и случилось, ты разочаруешься, причем довольно скоро. — Дашь повод? — Целый пучок поводов. Не надо, окей? Ты не настолько глуп. Как уже сказал — меня проще убить. Лёша пропустил его в коридор и не стал задерживать. Проследил за процессом обувания, постоял рядом, открыл дверь. Лишь когда Никита был в секунде от побега — заговорил. Сказал: — До встречи. И улыбнулся так, что повеяло ночью. Ледяной, призрачной ночью, которая изменила всё. — Да, — ответил Никита, не уверенный на самом деле ни в чем. Дверь за ним закрылась. Спустившись на подъезд, Никита какое-то время посидел на скамейке, вглядываясь зиме в глаза. Дышалось легко. И курить до сих пор не хотелось.26 - Спэшл: искажение (Лёша/Никита)
18 ноября 2016 г. в 10:56
Доверие, доверие, доверие.
До-верие.
Что бывает «до»? Типа: одежда, душ, полотенце и возможность десять минут побыть одному.
Кухня была приятная. Не такая, какой Никита мог её представить — иногда казалось, что Дементьев должен обитать в ледяных хоромах, или хотя бы в лаконично-бездушной модной квартире вечно занятого человека. Но у него была самая обычная, заурядная «наследственная» хата, насквозь пропитанная угасшим семейным бытом. Без затейливого дизайна и излишеств, с ленивым косметическим ремонтом.
Всего парочка вещей клеила взгляд — во-первых, коробка с инструментами. Коробка была задвинута под тумбу и что она делала на кухне, Никита не имел ни малейшего понятия.
Во-вторых, пластилин. Пластилин был прохладным. Именно таким, каким он бывает, долго пролежав на холодной поверхности — «омертвевшим», грубым. Ничего особенного. Бесформенный клочок материи с отпечатками.
Никита рискнул дотронуться костяшками пальцев. Затем осторожно отодвинулся, почувствовав подкатывающий к горлу ком. Страха пока не было. Только мутное, неприятное чувство, какое возникает у больных морской болезнью от вида кораблей.
Так близко. Возьми в руки, разогрей, начни сминать, ничего сложного. Только не вспоминать, не думать ни о чем — лепить и всё. Как с сигаретами, только ещё проще.
А Подольский говорил. Говорил, ещё в те времена, когда действительно пытался помочь — не лезь, не лезь и заставь себя забыть.
Любые травмы оставляют на людях шрамы. Если кто-то всё ещё считает, что душевные травмы заживают бесследно — то только идиот, неспособный ни в чём разобраться самостоятельно.
Не бегай по триггерам. И постарайся забыть.
Ты сам себе враг.
А как, блядь, забыть, когда жил, дышал, горел только…
— Ты как, живой?
От неожиданности Никита вздрогнул.
Мягкие Лёшины кудряшки от воды потяжелели и облепили бледное лицо, освободив высокий светлый лоб. Он стал похож на Давида. Смешно ли — скульптура ходячая.
— Вполне, — дернув уголком губ, сказал Никита.
— Ты весь белый.
Лёша протянул руку и тронул его лоб. Непринужденно. Он вообще многое делал, не особо беспокоясь о приличиях, но это была не наглость. Скорее вербальная свобода.
Никита не шевелился. Теплые пальцы нежно скользнули по коже, и это было слишком хорошо, почти интимно. Жаль, что недолго.
Хотя что может быть интимнее взаимного безумия на мосту?
— Жара вроде нет.
— Ты лепил? — Никита перевел взгляд. Комок лежал там же, где он его увидел.
Ру-ку-про-тя-ни.
— А… да. Спасибо, кстати, совет помог. С крышками наметился прогресс, — улыбнувшись, Лёша полез в холодильник. Вел он себя по-прежнему, будто не случилось ничего необычного. — Есть хочешь?
— Нет.
— Я, если честно, тоже. Как-то нет аппетита… Никита?
«Думаешь, этот мир тебе что-то должен? Не правда ли?»
— Никита!
Легкая рука легла на плечо, выдирая из вязкого тумана, ледяными крюками прошлого потянувшего жилы из тела. Тошнота прошла так же резко, как появилась. Зато всполошилось сердце.
— Ты сам не свой. Что такое?
— Пластилин… — выдохнул Зацепин. — Это мой триггер.
Он прикрыл глаза рукой, надеясь, что темнота поможет, но стало только хуже.
Дементьев торопливо убрал пластилин подальше.
— Расскажи, что с тобой случилось. Я устал гадать.
«Кстати, ты в курсе, что горбатого могила не исправляет? Горбатого исправляет трупное разложение. Когда уже нечему горбиться — вот тогда что-то меняется».
— В тринадцать я стал жертвой педофила, — прошептал Никита. Хотел насмешливо, но почему-то не получилось.
И всё-таки проницательность была лучшей чертой Дементьева. Он улавливал фальшь мгновенно и реагировал быстрее, чем она затрагивала реальность — воспалённая интуиция или, как минимум, острое восприятие.
Потому что он сказал:
— Не педофила.
Никита поднял глаза. Туман отступил и сознание ухватилось за изумление, как за спасательный круг.
— Психопата? — Дементьев заглянул ему в глаза. — Твои реакции, привычки, поведение… не похоже, что это была травма одного лишь сексуального характера. У тебя глубокое расстройство. Я прав?
Это выглядело так, словно с человека сполз целый слой, как со змеи — сошла старая кожа, и наружу показался взрослый парень, бесконечно уставший от самого себя.
— Да. Он не насиловал меня в том смысле, в котором говорят о педофилах. Но так проще, чем объяснять, каким уродом он был и что именно сделал.
— Это связано с твоими интересами, так?
— Ты хочешь знать? Серьезно?
— Да. Не из любопытства. Я… большую часть жизни провел с людьми, у которых были серьезные проблемы с психикой. И я сам из таких. Это не жалость. Я могу помочь.
— С какими такими людьми, например?
— Например, с Новиковым, — пожав плечами, сказал Лёша. — Мы с ним… попали в аварию, так, собственно и познакомились. Виновницей была девушка, он пытался её спасти, а мне не повезло в тот момент ехать на высокой скорости. В результате мы оба получили открытые переломы, но не сразу потеряли сознание. Поверь, ничто так не сближает, как крик боли в унисон, — Лёша усмехнулся чуть саркастично, но искренне. — Мы лежали в одной палате. Он очень долго винил себя в случившемся. Даня вспыльчивый и… очень недоверчивый. Меня в то время спасали родители. Даже Артур приходил. А у Новикова из близких только дедушка, но и он из-за занятости появился всего раз, чтобы оформить какие-то бумаги и оплатить лечение. Что касается травм, то ему тоже повезло меньше. Я содрал кожу на ноге и сломал руку, но у меня был перелом только в одном месте и шлем защитил голову… Даня получил сотрясение и осколочный на грани фантастики — ещё бы пара сантиметров и ампутация. Это внешне. Внутренне он был практически уничтожен.
— Не знал, что всё было так серьезно, — сказал Никита, взворошив в памяти информацию о его травме — было дело, зачем-то и кому-то искал. — Но триггеров у него нет. Либо он смог их победить.
— Что это?
— Вещи или события, — Никита положил руку на край стола — хотелось держать в пальцах что-то твердое и понятное, раз Лёша не разрешил курить у него дома. В ту же секунду Дементьев дал ему карамельку, поставил рядом кружку и потянулся сместить язычок чайника. — «Крючки», способные влиять на психику...
— Какие?
Лёша подтянул табуретку и сел. В домашней футболке и штанах, весь тёплый, расслабленный, он смотрелся открыто и приятно. Совсем не так, как на улице.
Никита невольно скользнул взглядом по линии плеч — руки были крепкие, заметно работящие. Интересно, где он работал?
— Массы. Особенно красная глина, — Никита сжал карамельку и повертел её в пальцах. — Он вмешивал в неё мою кровь. Хриплый надрывный кашель. У него был рак лёгких. Сигаретный дым — пройденный этап. Музыка… старый джаз, такой, с хрипами и артефактами, на пластинках.
Никита замолчал, уставившись куда-то в пустоту перед собой.
— Это было так давно…
И верно. Очень давно.
Очень давно — он задыхался от одного вида бронзового всадника. Таскал родных по галереям и полчаса мог стоять у гипсовой головы, впитывая замерший в вечности миг воссоздания. Момент восхищения формой. Кто-то, где-то, когда-то был так же сильно и глубоко болен — это вводило в экстаз.
Он был не увлечен. Влюблен, наверное, с того момента, как научился фокусировать зрение. В мир и в многообразие его созданий, в мастерство, с которым Микеланджело, Огюст Роден, Пракситель создавали свои творения.
А потом ему, едва научившемуся летать, выдрали крылья. С корнем. Втоптали в ледяную лужу грязи, наступили на лопатки и дернули так, что хрустнуло больно и сломалось навсегда.
— Я жил скульптурой. Должен был жить, — прошептал Никита. — Но никогда уже не смогу.
— И ничего не помогает? — Лёша посмотрел так, что пробрало до самого желудка.
— Пробовали разное… лекарства, терапии. Всё это чушь. Танцору сломали ноги, художнику выкололи глаза, певцу подрезали связки. Можно закурить, а?
— Нет. Съешь леденец.
— Вот же блядский зануда, — Никита фыркнул. Вскипел чайник, и Лёша налил воды в чашку, а потом предложил чаи на выбор. Чаями он явно увлекался. Коробочек было штук десять.
Затем отошёл к окну. Постоял там недолго, вглядываясь в темнеющие закоулочки двора и что-то обдумывая.
Никита выжидал. После таких пауз он слышал одно и то же — ну, понимаешь ли, нужно бороться. Нужно заставлять себя меняться к лучшему. Нужно жить ради самой жизни, зайчик. Найди себе хобби. Или лучше девушку. И всё наладится, вот увидишь.
Он боролся. Он менялся, правда, к худшему. Жил ради жизни и каждый раз с радостью окунался в её дерьмо с головой. Даже нашёл себе хобби — перепродавать дипломы тупеньким неучам и вертеть постыдными секретами. С девушкой, к сожалению, были проблемы…
— Проще всего тебя убить, — сказал Лёша и все схемы треснули по швам.
Никита чуть не подавился чаем, а потом завороженно уставился на напряженную спину.
— Но я попробую кое-что другое.
— Вот спасибо, — прохрипел Зацепин. — С чего такая щедрость?
— Ты мне нравишься, — прямо и без увиливаний ответил Лёша, поворачиваясь.
— А как же «борись, ищи хобби, отвлекайся»?
— Совет — это не способ решения проблемы. Это попытка избежать ответственности. Раз ты всё ещё поддерживаешь общение со мной, значит, позволяешь вмешаться. Этого достаточно.
— А тебе-то зачем?
Лёша вновь подошел, сел рядом. Подпер голову рукой.
— Я люблю помогать.
Он любил помогать. Даже не любил — был вынужден.
Шёл дождь. Лил стеной. Четверо парней загоняли злобного пса в тупик, чтобы забить его палками до смерти.
Тем вечером они получили в придачу ещё одну жертву — излишне наглого мальчишку со смешными мокрыми кудряшками.
— Оставьте его в покое! Что он вам сделал?!
— Это бешеный пес! Свали, пока не огрёб!
Не свалил. Огрёб.
Лёша вздохнул, вспоминая дрожащее, лохматое, мокрое под ладонью. Совсем не злое, но напуганное до смерти.
Вспомнил и кровавые сопли, раскрасившие ему светло-бежевую толстовку кривыми разводами. И боль, тягучую, тупую, в самой глубине тела.
За пса ему сломали два ребра и выбили зуб.
В ту секунду он по-настоящему проклинал себя. Проклинал что-то, что всегда отзывается на чужие страдания. Что-то, что не даёт пройти мимо, закрыв глаза. Что-то, что вынуждает каждый раз спасать бездомных животных, прикрывать младших детей от наглых старших, подставлять плечо плачущим и неизменно приходить на выручку.
— Ваш сын — ангел, — улыбался доктор. Мама хмурилась, но в её всегда прохладных голубых глазах была тихая гордость.
— Он просто придурок, — злобно шипел Артур. Но потом, стоило ему попасть в передрягу, первым делом бежал к брату.
Он знал, что его защитят даже ценой заживающих ребер.
— Наверняка всегда находился кто-то, кто с удовольствием пользовался твоей добротой, — гаденько сказал Никита.
— Да.
Когда раздался звонок в дверь, они одновременно дернулись. Ментальный пузырь, окруживший двоих плотным коконом понимания, лопнул.
Лёша пошёл открывать.
Через минуту в коридоре показался кто-то. Никита вглядывался с интересом, будто наблюдал чрезвычайно увлекательное комедийное шоу.
— О, ты не один, — заявили с порога. — Одолжи денег.
— Что, опять прогулял? — интонации голоса звучали совсем иначе. Если сравнивать, то теперь Лёша не говорил, а плевался азотом. Поэтому любопытство победило, и Никита юркнул в коридор.
В дверях топтался парень. Чуть-чуть, буквально на пять сантиметров выше Лёши, тоже голубоглазый и кудрявый. Правда, его волосы были длиннее и стягивались на затылке в иисусий хвостик.
Лицо, взгляд, поза — всё буквально вопило о показательном неуважении. По меркам Зацепина он был мерзкий, почти как Подольский, только в разы хуже.
— Ты отдавать собираешься? — спросил Лёша, так и не дождавшись ответа на свой вопрос.
— Тебе что, сложно? — нетерпеливо взъелся Артур.
— Он не может занять денег, потому что уже дал мне в долг всё, что было, — внезапно вмешался Никита. — Увы-увы.
Лёша покосился на него со странным выражением, как-то неуверенно и выжидающе.
— А ты вообще кто? — нахмурился Артур.
— Дед Пихто на Коне в Пальто, блядь, — растянув губы в ухмылочке, сказал Никита. — Тырим деньги у брата и не возвращаем долги? Стрёмно быть тобой.
Он чувствовал себя в своей стихии. Общаться с придурками всё-таки отличное хобби, прямо-таки первоклассное. Всегда спасало.
— Дружбу с клоуном завёл?
— В моей шоу-программе есть выступления с кинжалами, хочешь покажу?
— Прикрой-ка рот, я не с тобой разговаривал.
— Лучше будет, если ты прикроешь-ка за собой дверь. Потому что сегодня бабосиков тебе не дадут.
Лёша молчал. Никита не видел его лица, но чуял — вмешиваться он будет только в крайнем случае. Жаль, случай настал довольно быстро.
Артур протянул руку, чтобы дернуть Никиту за грудки, и Лёша перехватил её в воздухе. Это дало в очередной раз убедиться, что у него чудовищная реакция — почти животная.
Он ничего не сказал. Ничего вообще. Просто отвёл кулак брата в сторону и посмотрел ему в глаза.
Артур сплюнул. И, выругавшись от души, отступил.
Лёша захлопнул дверь. А потом, уткнувшись в неё лбом, расхохотался.
Смех был прежний — лающий, светлый, и Никита слегка прибалдел от такой реакции.
— Дед Пихто… на коне… — просипел он. — Боже…
— Эй, я сохранил твой кошелёк от разорения. Я молодец или не очень?
— Молодец. Я уже устал от его выкрутасов.
— Тогда ладно.
Лёша вдруг перестал смеяться.
— Останешься на ночь?
Сложив руки на груди, Никита разглядывал смягчённое улыбкой лицо. Дементьев красиво улыбался — жаль, что очень редко вот так, полностью.
— Тащиться домой мне лень, так что… спасибо за гостеприимство.
Гостеприимство, да.
Кровать у Лёши была одна, пусть и двухместная, так что вариантов особо не предусматривалось. «Валетом» или «супружеской парой». Никита выбрал «пару».
Тихо клацали часы, одеяло ни черта не грело, мыслей было слишком много, чтобы сон пришёл по первому зову. Поэтому Никита рассматривал чёлку. Чёлка была близко и слегка просвечивала на тусклый свет ночного уличного фонаря, загораясь сизым ореолом.
После душа волосы Лёши, обычно пушистые и непослушные, завились правильными ровными кольцами и их хотелось потрогать. Просто ощутить на кончиках пальцев — мягкие? Выглядят приятными.
Всё это было странно. Странно, потому что Никита не привык быть зависимым от кого-то. И слышать что-то настолько охреневшее как: «Тебя проще убить». Почему он всегда говорит и делает не то, что от него ждут?
Осторожно, чтобы не произвести ни шороха, Никита протянул руку. Он был уверен, что не нашумит и больше не мог с собой бороться. В конце концов, нет в этом желании ничего странного.
— Что ты делаешь? — поинтересовался Лёша. Никита дернулся было, но Дементьев поймал его так же ловко, как недавно брата. И это — практически на ощупь.
— Хотел потрогать твои кучеряхи, — нервно сглотнув, прошептал Никита. — Они меня гипнотизируют.
Лёша положил его ладонь себе на висок, позволяя, или даже вынуждая прикоснуться. Между кем-то ещё такое невозможно — абсолютно нет, но сейчас…
— И?
Волосы расслаивались в пальцах, будто шёлковые нитки. Кто-то собирался ткать из них самый красивый в мире гобелен, но бесславно погиб в бою, а шёлк от времени завился в платиновые спирали, так и не став произведением искусства.
Они были не просто мягкие — тонкие до прозрачности, хотя Никита понятия не имел, как такое возможно.
— Очень, — сказал он, сам не понимая, что именно имеет в виду.
Лёша вдруг приподнялся и лёг на него сверху. Ничего особо вопиющего, просто придавил, будто иголка — взбрыкнувшую в последний раз бабочку.
— Никита, ты со всеми так себя ведешь?
— Как? — Зацепин слегка пошевелился и стушевался, осознав, что его «сканируют». Их тела слишком близко, а значит не почувствовать биение чужого сердца просто невозможно.
— Ты знаешь, о чём я.
— Встречный вопрос.
— Я обычно с парнями в одной постели не сплю.
— О, как мило, что со мной — спишь.
— И меня к этому не тянет.
— Это почти прямой посыл? — рассмеялся Никита. — Не волнуйся, я на тебя не наброшусь, даже если очень захочу.
— Ситуация с кудряшками доказывает обратное.
— Но ситуация с кудряшками вряд ли может испортить отношения.
Лёша приподнялся на руках. В полумраке он казался чем-то бестелесным, ненастоящим, почти потусторонним.
— А ты можешь захотеть?
— Наброситься?
— К примеру.
— Нет, я предпочитаю подставляться под тех, кто бросается, — Никита резко выдохнул, ощущая знакомый по дракам прилив адреналинового безумия. В таком состоянии он обычно кидал фразы, за которые ему ломали кости и выдирали сережки из губ. — Я шлюха. Грязная, бестолковая и доступная.
Сказанное уж точно должно было воздействовать правильно. Точно — вызвать омерзение.
Лёша снова упал на него грудью. Внезапно перекатился на спину, потянув за собой так, чтобы Никита оказался сверху. Ноги сложил вместе, вынудив сесть ему на бедра.
Это было очень непохоже на привычный удар под дых.
— Я переведу… — прошептал Лёша на ухо, запустив ладонь под футболку. Тёплая рука легла на поясницу, и Никита едва не застонал — о таком он и предполагать не смел. — Отчаявшийся, глупый и печальный воришка. Кто тебе поверит?
Вот оно что. В итоге все ошибались, и Лёша был не ангелом, а демоном. Демоном сострадания. Кто сказал, что среди них нет такого чудовища?
Своей откровенно-познающей сутью он пугал не на шутку, Никита даже задрожал. Не описать, насколько мелким чёртенком он себе казался в этот момент по сравнению с человеком, который может столкнуть в ледяную воду ради Блага. Каково?
— Ты боишься? — продолжал Лёша. — Странно, правда? Я не сделал ничего плохого.
— Странный тут только ты.
Никита почувствовал, как Дементьев тихо вздохнул, и замер, чувствуя, как его рука ползёт по спине. По томному изгибу поясницы, по линии позвонков, по лопатке, утягивая за собой футболку. Раздевая.
— Давай предположим, что я на тебя набросился. Что полагается делать?
— Уж точно не лапать… так.
— Это запрещено?
— Это странно, блядь, — Никита вжался в горячую шею полыхающим лицом. — Что ты вообще творишь…
— Глажу.
Он был убийственно нежен. Насколько вообще можно быть нежным? Вот именно, настолько. Тела касались не пальцы — мельчайшие пылинки и перья, что-то тончайшее и текучее, как песок. Никита стянулся под этими касаниями в тугой жгут, встал дыбом, исходя мурашками и напряжением.
На «набросился» было непохоже, но абсолютно однозначная реакция тела — горячий твердый член Лёши между ног всё-таки возвращал к привычной схеме.
— Так ты всё-таки по мальчикам?
— Нет. Меня возбуждает не то, что ты парень.
О провокационно-пошлых вещах он тоже говорил ровно и спокойно, что не шло ну просто ни в какие из привычных ворот.
— Что тогда?
— Ощущение… сдвига. Ты изменил своё отношение ко мне и это очень возбуждает.
— Кто из нас псих…
— Оба.
На этом рука Лёши замерла. Затем он слегка приподнялся, и Никита сел. Теперь, наконец, увидел расслабленное выражение лица и понял — шутит. Последнее — шутка.
А может и нет.
Черт его разберет…
Наступил долгий, тягучий момент обмена чем-то незримым. Передача боли, передача эмоций, силы. Потом Лёша приподнял его подбородок и тронул губы своими. Легко. Невесомо.
— Потому, что мне это нужно? — прошептал Никита. — «Помогаешь»?
— Не совсем. Точнее — не только. Я ведь уже сказал, что ты мне нравишься?
— Кому может нравиться… такое? Я не понимаю тебя…
— Допустим, мне.
И снова поцеловал. Только увереннее, с лёгким нажимом, похожим на касание доктора, ищущего вену для иглы.
Никита, наконец, придумал этому название.
Бессердечная нежность.
Больше он не пытался понять.
Не пытался понять стремление Лёши соприкасаться с ним всем телом, каждым его участком, обнажённым и открытым. Не пытался понять уверенности в том, что он делает. Уверенности в ласках, в необходимости чисто физически чувствовать удовольствие и доставлять его. Наверное, Лёша временно заразил его вербальной свободой.
К примеру, Никита много раз чувствовал, как кто-то вставляет в него член. Примерно как в разъем USB, если бы разъем еще и чувствовал боль.
Лёша сделал это частью магической игры. Он ждал, кажется, бесконечно, и бесконечно же — наблюдал. Ничего не сказал, ничего не спросил, но в одном этом движении было столько неопознанного странного чувства, сколько не было ни в одном увиденном и прочувствованном ранее.
И снова: не просто нежность. Не осторожность, не наигранная забота. Чувство. И всё.
Никита знал: трах есть трах. И никакими красками его не разукрасить, ребятки. Один человек имеет другого, потому что может и хочет. Другой человек даёт себя иметь. Вот и вся любовь, все фантики, все ваши сраные поэмы, песни под окнами и походы в кино.
Так он однажды сказал Тесакову, но Костя огрызнулся, шипя, как дикий кошак — не всегда.
Теперь он точно знал, что имелось в виду.
Не всегда…