* * *
Лёша любил отделение реанимации. Оно было чище, светлее любого другого уголка больницы. И жизнь в нём текла на особых экстренных скоростях. Жаль, что дальше зала ожидания посетителей не пускали. Но даже отсюда он мог видеть суету за широкой стеклянной дверью. Суету и знакомые коридоры. Пожалуй, он даже слишком хорошо их помнил. — Что случилось? — Даня не заставил ждать долго. Весь запыхался и дышал надрывно — бег до сих пор был для него личным испытанием. Стоял, бледный и ужасно перепуганный, как всегда, когда дело касалось больниц. — Никита наглотался таблеток, — прошептал Лёша, вертя в руках маленькую глиняную голову — копию его собственной. Копию не в деталях, в линиях и неуловимом глазу движении. — Что вообще… — слов Новиков не находил, поэтому просто свалился рядом на скамью. Медсестра, пробегая мимо, сделала ему замечание насчет бахил и улетела прочь. — Попытка самоубийства, что… — Лёша опустил голову и зарылся пальцами в волосы. Взгляд у него был Тот Самый, от которого Даню до сих пор нервно передергивало. — Едва успели. Он делал вид, что собирался вскрыть вены и я почти поверил. Полудурок… — Из-за чего? — Слишком трудно объяснить. Спасибо, что приехал. — Да мне не сложно… — Даня, наконец, отдышался. Пошёл надевать бахилы. Пока бродил, возле прохода в реанимацию началась суматоха — у какого-то пациента оборвался пульс. — Воспоминания навевает, — печально сказал Новиков, вернувшись. — Ага. Воспоминания… Навевает — лужи крови. Навевает Даню, белого, как мел, издалека кажущегося трупом с вывернутой наизнанку ногой. Навевает крики и дрожь во всем теле. Жажду жизни навевает. Страшную жажду… — Я понятия не имею, почему ты здесь. Расскажешь? — Мы сблизились. — Как друзья? — Почти. Новиков догадался быстро и аж слегка покачнулся. — Как ты? — Что бы ты чувствовал, если бы Костя попытался покончить с собой? Нахмурившись, Даня нервно усмехнулся уголком губ. — Он бы не стал. Он во много раз разумнее всех нас вместе взятых, так что… — Предположи. Пауза была долгой и мучительно-отягощающей. Лёша не хотел обсуждать что-то настолько болезненное, но других тем для разговора пока не было. — С ума бы сошёл. Без вариантов. — Спасибо за честность. — Рисковое сравнение. Ты хочешь сказать, что… влюбился? — Я? — Лёша вздрогнул. — Ты же знаешь, что я не умею любить. — Ты всё-таки спас его. А он наверняка хотел умереть. Но ты ему не позволил. Они пару секунд смотрели друг другу в глаза. Даня давил, Лёша упрямился. — Помнишь, что ты сказал мне в тот раз? — спросил Новиков. — «Ты не хочешь — я же вижу». — Ты действительно не хотел исчезнуть по-настоящему, хотя и подумывал вылезти в окно. Это другое. — А Никита? Лёша замолк. Через минуту стало ясно, что ответить он не может. Тот редкий случай, когда он либо пытался скрыть правду, либо действительно не знал. Сам факт говорил Дане очень многое — больше, чем мог бы сказать сам Дементьев. — И ещё ты плохо выглядишь. — Это, по-твоему, показатель влюбленности? — Если тебе кажется, что хуже уже быть не может, значит, это любовь, — Даня шутил натянуто и неуверенно, но в его словах острыми гранями звенела правда. — Почему он?.. Если честно, я в полной растерянности. Лёша посмотрел на глиняную голову. Голова молчала, но давала ответы на все возможные вопросы. Каким-то образом полуотравленный и полупьяный Никита смог создать нечто подобное. Хотя почему «каким-то»? Здесь нет ничего удивительного. — Не нужно было вот этого… — он показал голову Дане, — чтобы понять, насколько… — Просто расскажи, что Увидел. Даня сделал ударение на «увидел», потому что понимал, что в случае с Дементьевым речь идет не о личных качествах и не о внешности. Лёша умел смотреть на человеческую изнанку и только он мог объяснить, что его привлекло. — У него удивительное восприятие мира, — тихо начал он. — Никита изучает всё, с чем соприкасается — неосознанно, но Полностью. Словно слепой, хотя прекрасно видит. Его взгляд всегда гуляет и цепляется за всё, как у ребенка. Липнет ко всему, кроме людей. Никто бы не удивился, увидев такое у художника, разгуливающего по Лувру с альбомом, понимаешь? А он выглядит как полный отморозок. Но смотрит на всё, что создают люди, словно влюблённый. Лёша перевел дух, но даже после паузы заговорил взволнованно, прыгая с мысли на мысль. — Он пропускает через себя, впитывает в себя. Глубоко, так глубоко, что… конца и края не найти. Запоминает через прикосновения. У него есть трехмерная карта мира в голове. Безошибочно-точная. Невероятная чувствительность, заглушаемая всем, чем только можно такую заглушить. Просто… у меня даже от наших разговоров в висках такая… тяжесть. Поверь, лучше не испытывать на себе его «исследование», а если испытал — даже дышать больно. Как будто через мясорубку протащили, все страхи, все чувства вылезают наружу. И может, это и есть причина его незаинтересованности в людях, просто способ оградить и оградиться. Он боится себя. И потому разрушает. Лёша выдохся и прикрыл глаза. Добавил: — Звучит, как бред сумасшедшего… — Я тебе верю. Никита с самого начала показался мне темной лошадкой. Он какой-то слишком не от мира сего. Самый странный отморозок из всех. Поэтому я переживал за Костю. — Костя слишком «прозрачный», чтобы ему было хреново, как мне. — То есть? — У него нет никакой темной стороны. Тебе с ним повезло. Такую непосредственную искренность редко где встретишь. Я ни разу не Видел, чтобы Костя имел за словами другой смысл. Поэтому с ним ничего не случится. — А Никита другой, да?.. — Он умеет создавать образы. Если бы захотел сделать из себя замкнутого ботаника или главаря какой-нибудь банды — все бы поверили. И все верят в его отмороженность, даже я сначала купился. А потом оказалось, всё, что снаружи — одна огромная ложь. Вот пример: он курит только потому, что до миллиметра знает форму сигареты, знает структуру бумаги, хочет всегда иметь при себе что-то абсолютно понятное и знакомое. И это единственная вещь, с которой он не выглядит странно везде и всегда. Просто один из способов держаться за реальность и не уплыть куда-то — чувствовать её в пальцах. — У вас что-то было? — осторожно спросил Новиков. — Да. — Потому что он захотел? Это была очередная «жертва»? Не пойми неправильно, просто я не помню за тобой тяги к людям своего пола. — Я вообще за собой тяги не помню, Даня. В тот раз… наверное, я хотел узнать, что происходит. Не уверен, что такое может повториться, и что не может — тоже не уверен. Возможно, он умрет, а я так ничего и не пойму. — Лёша, — голос Дани вдруг изменился. — Ты что? Видеть, что вечно отстранённые, прохладные голубые глаза стали влажными, было слишком, поэтому Даня перевел взгляд. Он решил отложить потрясение на попозже — сейчас не время и не место. — Где, блядь, его родители? — вдруг разозлился Лёша. — Им должны были сообщить. — Никого похожего? — Даня огляделся. — Нет, — сказал Дементьев таким тоном, словно сразу узнал бы любого, кто связан с Никитой кровным родством. Родственников не было. Зато появился Костя. Он был весь взъерошенный и издалека источал такой силы гнев, что Даня рефлекторно отодвинулся. — Ты уверен, что стоило его звать? — Злость твоего избранника и мертвого из могилы поднимет, так что да, стоило, — грустно улыбнулся Лёша. — Где бы Никита ни был сейчас, он почувствует. — Какого хрена произошло? — без приветствий поинтересовался Костя, насквозь прожигая их обоих своими рентгенами. Лёше он нравился. Костя был из числа людей, за которыми неосознанно тянешься. Такие становятся самыми успешными начальниками и бизнесменами, хотя с ними очень тяжело ужиться. Но если всё-таки получится — то руки не опустятся никогда. Если думать о его «изнанке», то она была кристальная, буквально сквозная. Абсолютно открытая со всех сторон. Сила и уязвимость. Мысль шла сама собой, поэтому пока Даня вводил Тесакова в курс дела, Лёша пытался уловить связь, которая притащила Костю сюда. Он был связан с Никитой. И при этом не увяз в нём, как в смоле, значит, возможно, он тоже кое-что понимал. — Костя, — позвал Дементьев, — почему ты здесь? Тесаков бесновался, потихоньку создавая вокруг себя кокон ярости, так что вытащить его из этого плотного тумана было жизненно важно. — Никита — мой друг, — сказал он. — Но, ей-богу, пусть только придёт в себя. Убью нахрен. Снова. — Почему, как ты думаешь, он это сделал? На какое-то мгновение их троих скомкала больничная суетливая тишина. Врачи куда-то побежали, и Костя проводил их встревоженным взглядом. — Болен саморазрушением, — емко ответил он, слегка успокоившись. Мыслительный процесс сводил на нет эмоции. — Он сам так говорил — пустота… но я надеялся, что жажда жизни в нём сильнее. И я ошибался. Он сел рядом с Даней. Медсестра, пробегая мимо, сделала ему замечание насчёт бахил.* * *
У смерти есть лицо. Совершенно точно есть. Холодное, спокойное, внимательное. Смерть намного приятнее чумы. Её даже можно назвать симпатичной. Правда, что может быть прекраснее возможности никогда больше не вставать с утра ради какой-нибудь бесовщины вроде учебы или работы? Что может быть замечательнее, чем знать, что страх позади и никто больше не причинит боли? Что может быть прекраснее покоя? Никита открыл глаза. Неугомонный мир давил — трубкой в пищеводе, лекарственным воздухом в лёгких, ярким до рези светом, чьими-то руками и громкими голосами. Мир тормошил и заставлял, гнал и будил, тащил назад, вцепившись в его тело железной хваткой. Чем-то острым. Наверное, крюками. Точно такими же, как в слове «рецепт». Было больно. Но что хуже — ужасно, до тошноты обидно. Реальность хохотала над ним, давясь слезами и орала: «Даже умереть нормально не можешь, н-е-у-д-а-ч-н-и-к!» Возня длилась невыносимо долго. Кто-то что-то делал. Постоянно сменялись бинты, вешалась новая капельница, вкалывалась игла, менялся компресс, извлекалась трубка. В какой-то момент Никита решил, что ненавидит всё это даже сильнее чеснока. А потом он пришёл в себя. Через сколько-то смен бинтов его переместили в другую палату. И туда пришёл Лёша. Никита трепал хвостик бинта на запястье, не зная, с чего начать. Мыслей было слишком много, поэтому он выбрал ту, которая повторялась чаще всего: — Зачем ты это сделал? — Затем, что с тобой по-другому не мог. — Со мной? — Никита всё ещё на него не смотрел. Нет, не боялся. Страха вообще не было. Только растерянная усталость. — Я знаю, что ты действительно хотел умереть. И только тогда он повернулся. Наверное, потому, что Лёша разбил очередной шаблон. С ходу и вдребезги. — И как ты только догадался? — Ты не понимаешь, да? Есть люди, которые совершают суицид, чтобы их спасли. Ты спасаться не хотел. — Мне стоило быть более изобретательным. Хотя бы отбросить сентиментальность. — Я рад, что ты не отбросил. И что взял трубку. — Сопливый нытик, — брезгливо прошипел Никита. — В следующий раз выброшу сотовый. Лёша прикусил губу. Затем протянул руку и взял Никиту за нервно елозящие по бинтам пальцы — за самые кончики, за подушечки. Коснулся едва-едва. И проняло. Передернуло, как от холодного ветра. Он знал. Никита только сейчас понял, что он знал всё это время. Сначала дал ему коктейль, а потом, сотни раз… — Прости. Но ты в моей жизни такой один, — неожиданно откровенно сказал Лёша. — Я действовал эгоистично. И за это прошу прощения. — Не дадут отдохнуть, — фыркнул Никита, постепенно втягивая всю руку Дементьева в свою, одному ему понятную игру прикосновений. Пальцы были странные. Хотя и очень надёжные, по-мужски крепкие. Руки, которым часто приходится держать что-то металлическое, с особыми тонкими мозолями. — У меня предложение. Позволь мне распорядиться твоей жизнью? — Что? — Я либо спасу… либо убью. Это тебя устроит? — Спасёшь? — голос звучал насмешливо и ехидно, но Никита смотрел тяжело, с пониманием. — Как, например? — Сломаю, — ответил Лёша. Можно было бы рассмеяться, если бы он не выглядел таким жутко серьезным. — Терять мне уже нечего, — ответил Никита. — Мне есть, — тихо добавил Дементьев. — Мне — есть… Они замолчали, потому что тишина оказалась необходима, как воздух. Никите казалось, что без тишины он задохнется и просто потеряет сознание. Может быть, так было бы легче. — А если ничего не получится? — наконец, решился спросить он. — Тогда я помогу тебе умереть. Лёша наклонился и тронул его руку носом, будто какой-то дворовый пес. Пожалуй, он впервые в жизни так нагло врал.