* * *
Впрочем, он даже не пытался. Говорил — сломаю. И не шутил. По-другому назвать это было трудно, да и названия были не нужны. — Отпусти меня… — шипел Никита, давясь слезами в сильных, жёстких руках, не дающих отстраниться. — Нет, — Лёша сидел за его спиной, удерживал тонкие запястья и терпеливо ждал. — Лепи. Играла музыка. Старый, искажённый артефактами джаз. В комнате витал сигаретный дым. Дементьев разговаривал полухрипами — безжалостно и точно воссоздавая атмосферу. Окуная в неё снова и снова, не давая опомниться, заставляя захлебываться. — Мне страшно! Никита вырывался, извивался змеёй, хныкал, скулил. Всё бесполезно — Лёша дожидался, пока иссякали силы, а затем снова и снова заставлял его опускать руки вниз и целовал в висок. Между ног лежал удручающий ком красной глины. И перепачкано было всё: одежда, руки, пол и лица. — Я знаю. Знаю, но я здесь, рядом с тобой и никуда не денусь. — Я всегда один, — бормотал Никита, жмурясь, когда его пальцы натыкались на гладкую, мягкую массу. — Против себя я всегда один! Лёша целовал его в макушку и всё повторялось. После таких «сеансов», он позволял курить. Долго курить, забравшись с ногами на подоконник и хныча о своём, о сложном, глубинном и разрушенном до основания. — Если тебе так нравится за этим наблюдать, почему бы не дать мне сдохнуть? — ядовито спрашивал Зацепин. — Мне не нравится, — спокойно отвечал Лёша, щедро окатывая прохладой в голосе и взгляде. — Я же сказал, если не смогу помочь — помогу умереть. Мне не трудно. — Урод, — плевался Никита, выдыхая дым. Впрочем, звучало скорее одобряюще, чем сердито. Он смотрел красными от слёз глазами на невразумительное течение жизни за окном и никак не мог поверить, что когда-нибудь сможет вновь войти в эту реку. Вновь ощутить её нежный холод, её скользкие камни, тельца хитрых перламутровых рыбок-идей и возможностей. Подводные тайны. Всё то, чего он лишился, оказавшись выброшенным на берег. — Виноват мой дядя, — через какое-то время, успокоившись и надышавшись гарью, Никита начинал говорить о том, что первым приходило в голову. А приходило в мутный разум только прошлое, его же стараниями тщательно смешанное с дерьмом. — Он нашёл репетитора, уговорил родных отдать меня ему. «Ребенку надо развиваться. У ребенка талант!». Теперь я тыкаю его носом в мою разрушенную жизнь и на хую верчу деканат, иногда заставляя отчислять тех, кто мне не по душе. — Он ректор? — Ага. — Он любил тебя? — О чём ты вообще? — завёлся Зацепин, и без того нестабильный, вымотанный и доведённый до ручки. — О чём ты, Лёша? Он. Отдал. Меня. Ему. — Он желал тебе добра. — Давай представим на секунду — если бы он засунул в жопу своё сраное добро, кем бы я был сейчас? Возникла пауза, но Никита не ждал ответа. Он снова отвернулся и загляделся на пышный клочок облаков, повисший над домом. — Кем бы я был… Лёша подошел вплотную, медленно убрал тёмные, заметно отросшие волосы за ухо. Затем пальцы наткнулись на металл, обвели выпуклые шарики серёжек. — Прошлое изменить нельзя, — тихо сказал он. — А будущее — можно. Я бы хотел знать, кем ты станешь, если выживешь. — Я не выживу. Обхватив острый подборок, Лёша развернул лицо Никиты к себе. Слёзы уже высохли, но горечь осталась. Она всегда оставалась, невыплаканная и жуткая. — Мы можем поступить по-другому. Я переломаю тебе все кости и ты станешь овощем. Такая вот, комфортная определённость бытия. Знаешь, что тебя мучает звёздная болезнь? Маленький мальчик, которого перехвалили в детстве, был травмирован и весь его талант лопнул в одночасье, как воздушный шарик. Скажи-ка, ты точно был талантлив? А может, ты на самом деле мудак, который нашёл оправдание своей натуре? — Был? — бесстрастные глаза Никиты, и без того мрачные, почернели до космической темноты. Усмехнувшись, Лёша тут же смягчился и улыбнулся, будто это не он мгновением назад ударил в самое больное место. И Никита бросился, будто слепая летучая мышь, всем телом. Лёша легко подхватил его и приглашающе лизнул в подбородок. После таких сцен секс у них всегда был изумительный. Бессмысленно-грубоватый, больной. Они трахались так, будто воздух закончится раньше, чем придёт экстаз, а на планете давно не осталось ни одной живой души, способной их услышать. Хотя Лёша был неизменно нежен, а Никита — неизменно напряжён, натянут до треска мышц, они находили в этом способ зализывать нанесённые друг другу глубокие раны. Ещё лучше секс был только после маленьких сцен ревности. Дементьев не позволял Никите какое-то время ходить в универ. Приходилось с одногруппниками и «клиентами-дипломниками», да и вообще с кучей ничего не значащих людей общаться на расстоянии. Он звонил с двух телефонов и четырёх симок, на кухне, в ванной, в любой напряжённый и не очень момент. Иногда целыми днями не выпускал сотовый из рук, строчил сообщения, читал сообщения, листал паблики. Лёше пришлось ломать и эту зависимость тоже — путём изъятия батарей. — Слепишь бабочку — верну, — издевательски бросил он, унося аккумуляторы в неведомые тайники своей квартиры. И противостоять ему было невозможно. Никита пытался. Он пытался и был пять раз завёрнут в узел, один раз запуган до смерти, один раз почти изнасилован, так что скоро бросил это по-настоящему гиблое дело. Бабочку Никита лепил два дня и обгрыз все ногти. К концу второго он вдруг понял, что руки не трясутся. И… испугался. Осознание, свалившееся на голову, согнуло в три погибели и загнало под стол на кухне. Там он просидел полчаса, а потом пришёл Лёша. — Чего ты сюда забился? — Кажется, твои методы действенны… — тихо отозвался Никита. Он ждал какой-нибудь очередной, невыносимой жести, после которой останется одно желание — умереть, но… Лёша взял его за руку, вытащил на свет и обнял, как ребенка — крепко-крепко. Гладил по волосам, целовал куда ни попадя, долго и старательно. Что бы ни происходило, ему не надоедало. Да, он пёр напролом, жестко и непреклонно, но Никита уже знал — больше ничто не могло ему помочь. С того дня начались улучшения. Маленькие, незначительные, но они увлекали и радовали. Сначала он смог самостоятельно разобраться с бабочкой и получил батареи назад. Потом, под присмотром Лёши, лепил на протяжении часа — увлёкся. Прошлое больше не тянуло жилы, а кошмары всегда разбивались о нежные поцелуи. И не было необходимости искать утешения. Он знал — впереди ещё гора работы. Целая куча. Но страшное позади. — Какой-то ты другой, — заметил Костя, встретившись с ним на крыльце возле универа в первый же день, когда Лёша снял домашний арест и разрешил вернуться в привычную жизнь. — Жалкий и волосатый? — усмехнулся Никита. — Нет. Не знаю… не счастливый, но что-то около того. Знаешь, я собирался тебя придушить, но ты так долго приходил в себя, что желание пропало. А теперь вот совсем, окончательно. — Костя, тебе в тюрьму нельзя, — пожал плечами Никита. — Ты слишком симпатичный. — О чем болтаем? — Даня материализовался из пустоты, как мышь, почуявшая запах сыра, правда, агрессивно настроенная мышь-охранник сырного банка. — Да вот, расписываю Тесаку в красках, что в тюрьме его милую пятую точку ждёт неудобоваримое обилие мужской любви, — впрочем, кое-что из развлечений никогда не теряло актуальности. Например, игра на нервах Новикова. Который тут же ощерился и трансформировался из мыши в бультерьера. — Расслабь булки, принц-полукровка, Костя ещё не совершал преступлений. Пока не совершал. — Вы бесите, — огрызнулся Тесаков, морщась. — Какая, блин, мужская любовь? — А тюрьма — это ничё? — рассмеялся Никита. — Ой, не делай вид, что ты не знаешь, о чём речь. Одно время все гомосексуалы универа выстанывали твоё имя во время дрочки. — Чего? — продолжал зеленеть Даня. Костя покрутил у виска и слинял. — Не злись, — Никита похлопал Новикова по плечу, поравнявшись с ним на лестнице. — Я шучу. — Ты какой-то другой, — задумчиво протянул Даня. — Что-то хорошее случилось? И Никита понял, почему, всё-таки, эти двое так крепко спелись.29 - Спэшл: прочность (Лёша/Никита)
30 марта 2017 г. в 14:45
Всё оказалось просто.
Сильные руки. Инструменты. Любовь к машинам. И чуткость, свойственная людям, которые вынуждены постоянно быть внимательными к деталям. В прямом и переносном смысле.
— Придётся подождать, — мягко улыбнулся Лёша, завязывая на затылке узелок банданы. — Но ты ведь хотел?
— Да, — отозвался Никита, провожая его заинтересованным взглядом.
Гараж был большим. Не монстроподобным, конечно, но места хватало на простаивание четырёх машин, плюс пятая ремонтировалась над ямой. Стены были изрисованы причудливыми граффити, всюду царил торжественный мужской бардак «нет лучше места этой штуке, чем тут», хотя, пожалуй, стенды со всякого рода инструментами и автомелочёвкой — ключами, прокладками, свечами, пребывали в имитационном порядке.
Дементьев работал автомехаником. Как он сам сказал, мастером по подвескам, хотя Никита подозревал, что он принижает свои навыки — мотоциклы, что гоночный, что повседневный выглядели ухоженными, каждый миллиметр был тщательно обработан, с заботой, трепетно и аккуратно.
Это было даже веселее, чем Никита себе представлял — вот почему он без труда справился с дверью, вот почему добрался за считанные минуты. Он привык выезжать по первому зову клиента в любое время дня и ночи, словно какой-то супергерой с ключом, и для него такое поведение стало нормой жизни.
Ну, а какие проблемы могут возникнуть с хлипким дверным замком… который, кстати ему же пришлось поменять на новый.
Никита бродил на периферии происходящего, стараясь не мешать Лёше и мужчине, которого буксировали в мастерскую вместе с его хондой. Неподалёку круги нарезал ещё один работник мастерской, очевидно, тот, кто сообщил о поломке и выяснил её причину. Из краткого рассказа Дементьева Никита узнал, что его зовут Олег. И что Олег — «по шинам и вообще-то главный, но не волнуйся, он никогда не был против гостей в гараже. У нас там что-то вроде проходного двора».
И внезапно, внезапно, будто по какой-то причуде мира, Лёша преобразился. Никита долго размышлял о том, что же делает его таким… «не отсюда», но здесь, в мастерской, в футболке, бандане, перчатках и промасленных джинсах он, наконец, обрёл своё место. Его чуткая сторона, скрывшись на время, обнажила обычного спокойного мастера — парня, который разбирается в подвесках и без труда в одиночку орудует домкратом. Парня, который ищет поломку так, будто впадает в глубокую медитацию, сам себе наговаривая что-то вроде «и где же ты у нас поцарапалась…», и больше ничем не напоминает чудовище из сказок и былин.
Никита так заинтересованно следил за его работой, что спустя полчаса с левого фланга к нему подкрался Олег.
— Готовит себе помощника? — весело поинтересовался он, сложив руки на груди.
— А? — не понял Никита.
— Обучает тебя, стало быть? Ремонту?
У Олега были интересные черты лица. Запоминающиеся, хотя и не гармоничные — нос с горбинкой, глаза какие-то орлиные, распахнутые, и голос громкий, будто усиленный устройством.
— Нет, я… просто друг, мне стало интересно, чем он занимается, — размыто объяснил Никита. Не говорить же, что Лёша теперь бдит за ним с таким усердием, что даже в магазин не отпускает одного.
С момента выхода из больницы прошла неделя. И вроде бы, его опека должна была поутихнуть, учитывая, что Никита вел себя покладисто — пил лекарства по утрам, согласился съехаться на время, не злился и даже, подумать только, не язвил. Но нет. Лёша пока не давал ни спуску, ни нагрузки. И ещё он так и не дал никаких объяснений по поводу, какого вообще хрена.
Но Никита был не из тех, кого интересует адекватность бытия. Только бы не чувствовать вечную усталость и одиночество.
— Не грузи его, — спокойный умиротворяющий голос Лёши вмешался в диалог, и Никита отвлёкся. — Пружины надо заменить. На складе что-то осталось?
Далее последовал разговор, в котором Зацепин не понял ни слова. Он просто наслаждался — тут, в гараже, царило какое-то особое умиротворение. Ничего похожего на офисы, деканаты, официальное грузилово. Свои правила и жизнь.
— Ну вот, ты увидел, — сказал Лёша на улице, отобрав незажжённую сигарету и выбросив её в урну. — Что-то понял?
— Понял, откуда у тебя внимательность, — улыбнулся Никита, пряча нос в шарф. — Ты в людях тоже поломки ищешь?
— В людях их всегда слишком много, — хмыкнул Лёша. — Да и чинить бессмысленно…