***
Ханзо старается выглядеть невозмутимым: шагая по коридору, он смотрит только перед собой, лишь изредка коротко и цепко осматривая стушевавшихся охранников. Каждый раз они отводят или опускают взгляд, выказывая свою покорность и уважение. Ведь всем известно, что «молодой господин» рано или поздно встанет во главе клана — перечить ему значит покупать билет в один конец. Ханзо ловит себя на мысли, что Генджи совершенно другой. Он не смущается и не боится, спорит, подшучивает и нарывается даже тогда, когда может получить хорошую взбучку. Но что самое главное — он всегда смотрит Ханзо в глаза. Без подхалимского восхищения и без страха сделать что-то не так. Генджи смотрит на него не как на главу клана Шимада, а как на человека. Самого обычного, имеющего слабые и сильные стороны человека. Когда Ханзо закрывает дверь в свою комнату, от невозмутимости не остается и следа: он падает на футон, зарываясь носом в подушку. Та пахнет только что постиранным бельем, холодной свежестью и мятным порошком — Ханзо с жадностью вдыхает этот запах, до хруста сжимая белую наволочку. Почему? Почему тот вечер якорем цепляется за память, держит на месте и не дает двигаться дальше? Почему он выкручивает, истощает, мешает спать и жить, как прежде? Ханзо знает ответ, но боится о нем даже подумать. Потому что все должно было быть совершенно не так. Он не должен был чувствовать то, что чувствовал. Он, разочарованный, должен был сказать стоп-слово и уйти, навсегда распрощавшись со «странными мыслями». Ведь именно за этим он и приходил. Но все покатилось к черту. Контроль, самообладание, желание избавиться от слабостей — все потонуло в бездне, когда Ханзо ощутил то, что с ужасом осознает сейчас. Ему понравилось. От одной этой мысли он не спит уже вторые сутки. Уставший и изнеможенный, Ханзо с трудом переворачивается на бок и кутается в одеяло, натянув его по самый нос. «Если тебе вдруг понравится и ты захочешь большего, просто скажи мне «я согласен». Хоть через неделю, хоть через месяц, хоть через год. Я пойму.» Зачем Генджи сказал это? Зачем намекнул на второй раз? Было бы намного проще, если бы он промолчал или, наоборот, ясно дал понять, что больше не намерен помогать и тратить свое время на подобное извращение. Тогда, возможно, Ханзо бы не мучился так, как сейчас: лишенный «отдушины», он мог бы взять себя в руки и подавить назойливые желания. Без лазейки, через которую они просачивались наружу, им бы не осталось ничего, кроме как осесть и лишь изредка появляться в виде беспомощных отголосков. Но лазейка не исчезла. Генджи разворошил ее, поснимал замки, а потом распахнул тысячу дверей, освобождая то, что так долго пряталось от посторонних глаз. И теперь Ханзо разрывается на части. Он мечется между желанием и совестью, как мячик для пинг-понга: его бросает из стороны в сторону, перекидывает через границу, которой уже нет, и в последний момент отталкивает от края, не давая сорваться. «Именно этого ты и добивался, да, Генджи? Ты ведь знал, что так все и будет.» Ханзо натягивает одеяло по самую макушку, втайне боясь, что кто-то увидит румянец на его щеках. Он злится на всех: на Генджи — за дурацкую затею, странное, но чем-то притягивающее поведение и бессовестность; на Хаяси-сана — за обещанные нагрузки, прерванную тренировку и растревоженные воспоминания; но больше всего Ханзо злится на самого себя — за любопытство, несдержанность и слабость, которые он не должен был проявлять. Дурак. На что он рассчитывал? На то, что все волшебным образом испарится? Что «странные мысли» вот так просто возьмут и оставят его в покое? Что он забудет о произошедшем и продолжит спокойно жить дальше? Наивно до тошноты. Ханзо ворочается, пытаясь лечь как можно удобнее: он хочет уснуть прямо сейчас, в сию же секунду, чтобы ни о чем не думать. Хотя бы несколько часов. Кажется, что за эти двое суток в его голове побывало больше вопросов, чем за всю жизнь. Но главным, будоражащим и не дающим провалиться в сон остается один: «Что теперь делать?». Если он шагнет Генджи навстречу, сможет ли потом остановиться, не сорвавшись на бег? Сможет ли контролировать себя, не давая желаниям затуманить разум? Ханзо уже ни в чем не уверен. Кажется, что любое решение так или иначе обернется против него, будет неверным и принесет лишь новые проблемы. Но, боги, каким же потрясающим и до неприличия странным был тот вечер... Ханзо касается запястья, обводит его пальцами и медленно гладит. Быть может, если он постарается, то навсегда вотрет в кожу это ощущение грубой веревки, беспомощности и извращенной зависимости? Навсегда оставит след от узлов и легких, но уверенных прикосновений Генджи? Ханзо резко отдергивает ладонь. Нет. Нельзя. Это неправильно. Неправильно думать о родном брате в таком ключе, неправильно закрывать глаза и видеть, как он запускает руку в длинные черные волосы, перебирает их, а потом сжимает и оттягивает, заставляя запрокинуть голову. Ханзо рычит, представляя, как Генджи наваливается на него сверху, прижимает коленом к полу и связывает, улыбаясь. Черт, хватит думать об этом! Хватит, хватит, хватит. Это противоречит всем моральным принципам. Ханзо усмехается. Конечно, кому, как не ему, члену клана якудза, говорить о нравственности и морали. Ему, кто не раз запачкается кровью во имя своей семьи и ее интересов. Ханзо до сих пор помнит тот день, когда слово «убийство» перестало быть для него столь далеким и абстрактным. Ему было восемь, когда отец привел его на казнь предателя, — Ханзо видел, как голова бедняги отделяется от тела, как обнажаются в разрезе мышцы и как отец стряхивает с катаны багровые капли. На тихий детский вопрос «Зачем?» отец покачает головой и ответит, что «иногда нужно поступаться общепринятыми моральными принципами». Интересно, что бы он сказал сейчас. Наверняка упомянул бы долг, который велит отказываться от собственных желаний в пользу клана. Только сделать это не так просто, как кажется. Даже если Ханзо отступит, сделает шаг назад, изменится ли что-то? Разве это поможет избавиться от воспоминаний и «странных мыслей», преследующих его уже несколько лет? Поможет забыть те ощущения, что искрами сыпались по всему телу, расплавляя старые цепи? Заставит угаснуть яркое, поглощающее чувство свободы, от которого перехватывало дыхание? Нет. Не изменится. Не поможет. Не заставит. Он может сколько угодно изматывать себя тренировками, заниматься самовнушением и перебирать одни и те же доводы, только все это бесполезно: нельзя спрятаться от того, что живет внутри тебя. Эту слабость невозможно выгнать: она знает каждый уголок, каждую лазейку и через них возвращается назад, окрепшая, пугающая и чертовски злая. Страшно представить, что будет, если она привыкнет к Генджи и найдет в нем опору. На секунду в голове Ханзо проскальзывает абсурдная, но заманчивая мысль. «А если… я начну связывать себя сам?» Тогда не нужно будет просить Генджи о помощи, стыдиться и разрываться между тем, что нравится, и тем, что правильно. Ханзо никто не увидит. Никто не узнает о его тайне, потому что единственным ее носителем будет он сам. Разве это не лучше? Ханзо выпутывается из одеяла, подскакивая так, будто его облили ведром холодной воды. От усталости не остается и следа: в этот момент становится просто не до нее. Воодушевленный новой идеей, он спотыкается о край футона, цедит что-то неразборчивое и достает из шкафа несколько лент для волос. «Никогда не думала, что буду завидовать юношам, — смеялась тетя, — невероятно красивая женщина — даря их Ханзо. — У тебя потрясающие волосы, мой дорогой. Такими можно гордиться даже мужчине». Ханзо опускается обратно на матрас, задумчиво перебирая разноцветные шелковые ленты. Он пропускает их между пальцев, поглаживает и смотрит так, будто пытается найти в них решение всех своих проблем. Будто эти яркие, покрытые бликами куски ткани могут помочь ему сделать правильный выбор. Словно завороженный, Ханзо обвивает щиколотки желтой, испещренной белым узором лентой. Она приятно касается кожи, скользит змеей, сворачиваясь в петельки и завязываясь в узлы. Другая — синяя — оборачивается сначала вокруг одного запястья, а потом… Ханзо замирает. «Боги, что я делаю?» «Ищешь ответы повсюду, но только не в себе самом», — вторит ему внутренний голос. Ханзо грустно усмехается, закрывая лицо ладонью, — усталость вновь наваливается на него тяжелой сетью. Неужели он настолько отчаялся, что окончательно потерял рассудок и самоуважение? Неужели он так сильно боится собственных желаний, что готов пойти на все, лишь бы не потакать им? «Какой же ты трус, Ханзо Шимада.» — Обходить битву не всегда значит бежать от нее, — холодно шепчет он в пустоту, понимая, что спорить с самим собой чуть более, чем странно. Ханзо опускает взгляд на стянутые лентой щиколотки. «Ты не обходишь битву, а просто боишься признаться в том, что хочешь ворваться в самый ее центр.» В ответ — молчание. Ханзо не знает, что сказать в свое оправдание: ему нечего возразить и нечем покрыть подкинутую козырную карту. Остается только сдаться, согласившись с внутренним голосом. И почему его бывает так сложно заткнуть? Ханзо распускает узел на запястье и тянется ниже, к ногам, к желто-белой гладкой змее. «Все равно это… не то.» Чего-то в этих ощущениях не хватает. Ханзо не чувствует от такого пусть и незаконченного, но связывания, ничего: никакого укола, никакого предвкушения или трепета, как это было с Генджи. Может, причина в недостатке жесткости? Да, ленты приятные на ощупь и не оставляют следов, но веревки держат крепче, они не порвутся, не ослабнут и не дадут вырваться. «Но дело здесь не только в этом, верно?» Верно, думает Ханзо, откидываясь на футон. Подчинение кому-то — вот, чего ему действительно не хватает. Он никогда не свяжет себя по-настоящему крепко, даже если очень захочет: иначе как потом освободиться? Не звать же кого-то на помощь. Но тогда пропадает весь смысл таких сеансов: нельзя чувствовать себя беспомощным, зная, что в любой момент сможешь развязать веревки. Ханзо швыряет в дверь одну из подушек, когда понимает: он отчаянно нуждается в зависимости от другого человека. От его действий, решений и намерений. Он хочет хотя бы иногда сбрасывать груз ответственности, быть слабым и ведомым. Но не кем-нибудь, а единственным, кому он может доверять. Генджи. «Чертов Генджи. Почему он не мог сделать все неправильно, чтобы я разочаровался? Нравится издеваться надо мной, да?» Отчасти это и правда похоже на издевку: у Ханзо начинают дрожать руки, стоит ему лишь вспомнить, что делал и говорил Генджи. Но в особенности — как смотрел. Один только взгляд выбивал из легких весь воздух, и Ханзо никогда еще не чувствовал себя настолько уязвимым. «Если так продолжится, я сойду с ума.» Он вздыхает, сжимает переносицу и снова кутается в одеяло. Уставшие метаться, сомнения лениво разбредаются по углам, переставая напоминать шебутной неразборчивый вихрь, и на открывшемся пространстве Ханзо вылавливает одну-единственную мысль: он сможет в любой момент остановиться. Сказать «воробей» и уйти, если что-то покажется неприемлемым. Его никто не станет неволить: согласившись, он не подпишется на это до конца своих дней и не будет обязан приходить к Генджи каждый вечер. Это просто один из множества способов расслабиться и не свихнуться, пусть и немного… неординарный. В конце концов, ему может надоесть. Ханзо помнит, как в детстве обожал белый шоколад, как уминал его за обе щеки и как за один присест съел сразу несколько подаренных пачек. После этого его мутило от одного только взгляда на разноцветную упаковку — шоколад Ханзо не переносит до сих пор. Возможно, нечто подобное произойдет и с его «странными мыслями»? Он перенасытится ими, устанет от похожих ощущений, и они уже не будут вызывать ничего, кроме брезгливого равнодушия. Да, именно так все и будет. Лучше ненадолго поддаться своим слабостям, чтобы узнать, как с ними справиться, чем сидеть сложа руки: бездействие приносит лишь головную боль, бессонные ночи и изламывающие споры с самим собой. На этой мысли Ханзо засыпает. И в полной темноте снится ему россыпь светлячков, восходящих к небу.***
Ханзо делает глубокий вдох, закрывает глаза и произносит на одном дыхании: — Я согласен. «Нет, это выглядит так, будто я нервничаю. Надо медленнее». Вот уже несколько минут он стоит в коридоре, не зная, с какой стороны подступиться к простой на первый взгляд фразе. Жаль, что простой она именно кажется: в двух коротких словах таится столько смысла, что они могут перевернуть жизнь Ханзо с ног на голову. Неудивительно, что ему хочется сделать все правильно. — Я поразмыслил над твоим предложением, Генджи. Дважды повторять свой ответ я не стану, поэтому… — Ханзо недовольно качает головой. — Нет, лишние слова — признак неуверенности. Он растирает ладонью шею, согревая затекшие мышцы, пробует еще раз и старается вложить в голос всю беззаботность, на которую способен. Выходит отвратительно. Слова звучат так, будто секундой ранее Ханзо больно ударился об угол тумбочки. «Еще раз. Четко, ясно и лаконично». Ханзо расправляет плечи, скрещивает руки на груди и говорит как обычно, без всяких прикрас и чрезмерных эмоций. Говорит так, как если бы он соглашался на прогулку среди сакур: с легкой благосклонностью, но общим равнодушием. — Что ж, уже лучше. — А мне больше предыдущий вариант понравился, — раздается за спиной знакомый бодрый голос. Ханзо с трудом сдерживает рефлексы: пальцы машинально сжимаются в кулак, чтобы нанести удар в солнечное сплетение, и Генджи спасают лишь слабость и вялость, оставшиеся у Ханзо после длительного сна. Точно ведь когда-нибудь доиграется со своей привычкой подкрадываться сзади. — Не думаю, что он был удачным. — Ханзо разворачивается, осматривая прислонившегося к стене Генджи. — К сожалению, мне не достает тех беззаботности и ветрености, которыми можешь похвастаться ты. — Должен же я быть хоть в чем-то лучше тебя, — смеется тот и выпрямляется, делая шаг навстречу Ханзо. Несколько минут они молча смотрят друг на друга, прислушиваясь к тихому синхронному дыханию. Пока Генджи не выдерживает первым: — Кажется, ты хотел мне что-то сказать. — Все, что я хотел тебе сказать, ты уже успел бестактно подслушать. — Я не подслушивал, просто случайно наткнулся на тебя в коридоре. — И поэтому решил подкрасться? — Плохая привычка. — Я согласен. Генджи хочет что-то ответить, но тут же закрывает рот, понимая, что именно значат последние слова Ханзо. Тот старается быть таким же невозмутимым, надеясь, что его не будут переспрашивать: ему и так стоило больших усилий перебороть себя и предательскую дрожь в голосе. Генджи даже не пытается скрыть мягкой добродушной улыбки. — Пойдем. Нужно кое-что сделать. Ханзо пожимает плечами, делая вид, будто ему все равно. Хотя внутри все сворачивается от предвкушения чего-то… чего-то в стиле Генджи. Необычного, вызывающего, заставляющего усомниться в собственном благоразумии. — Знаешь, — на секунду Генджи останавливается, не оборачиваясь, — мне было правда важно услышать эти слова в лицо. — Иди уже, — тихо фыркает Ханзо, подталкивая его локтем. Генджи смеется, открывает дверь и пропускает Ханзо в свою комнату. Тот переступает порог не сразу: воспоминания пляшут перед глазами разноцветными пятнами и отдаются неприятной слабостью в ногах. — Так что ты хотел? — интересуется он, наблюдая за копающимся в шкафу Генджи. — Разграничить наши роли. — Прости?.. — договорить Ханзо не успевает: от удивления слова комкаются в горле, а рот так и остается приоткрытым. «О боги». Генджи выпрямляется, держа в руке несколько ошейников. — Прежде, чем ты откажешься и скажешь, что я больной извращенец и выхожу за все рамки, я хочу тебе кое-что объяснить. Это, — он кивает на кожаные ремешки, — не стоит воспринимать в том смысле, в котором ты привык. Это всего лишь знак твоего… положения, о'кей? Он поможет тебе до конца понимать, кто ты в этой комнате. Усилит твои ощущения. Ханзо молчит и как будто не слушает, внимательно рассматривая ошейники. — Правда, я не знал, какой бы смотрелся лучше и в каком тебе было бы удобней, поэтому купил сразу парочку. Выберешь себе один из них? — Нет, — холодно бросает Ханзо и переводит взгляд на Генджи. Тот выглядит совершенно спокойным, и лишь в глазах его, по-кошачьи прищуренных, читается лукавое: «Ты же знаешь, как нужно правильно отказывать». Ханзо знает. И именно поэтому не произносит стоп-слово. Только сейчас он понимает, зачем нужны все эти игры, шифры и завуалированные согласия. Ведомый по-детски бестолковым любопытством, он хочет узнать, каково это — чувствовать сжимающееся вокруг шеи кольцо. Но сказать об этом вслух... Невообразимо. И Ханзо говорит «нет», подразумевая «да». — Иди сюда. — Генджи улыбается, жестом подзывая к себе. Ханзо не двигается — он лишь склоняет голову набок, с интересом выжидая, что будет дальше. Генджи почти не меняется в лице: он продолжает улыбаться, но делает это как-то… по-другому? Ханзо не может сказать, в какой момент добродушная улыбка сменяется обманчиво ласковой, пугающей до похолодевших кончиков пальцев. Кажется, одно неловкое движение, и Генджи рванет вперед, схватит за горло и повалит на пол, угрожающе рыча. Конечно, ничего подобного не случится, но тот властный, безжалостный взгляд, который чувствует на себе Ханзо, заставляет поежиться. — Подойди. Ко мне. Немедленно, — Генджи спокойно чеканит слова, не повышает голос и не прекращает улыбаться. Но почему тогда Ханзо делает шаг-другой-третий, сам этого не замечая? Его будто подцепляет крюком и тащит, подтягивая все ближе. И осознает он это только тогда, когда останавливается прямо напротив Генджи. — Повернись к зеркалу и встань на колени. Ханзо послушно разворачивается и опускается на пол. Генджи кладет ладонь ему на плечо. — Больше не заставляй меня повторять приказы два раза, — и впивается в него так, что кажется, будто острые пальцы насквозь пробивают кожу. Ханзо делает глубокий вдох, чтобы не зашипеть от неожиданности, и прикусывает изнутри щеку: к боли примешивается тянущее, сковывающее чувство подчиненности. Это не он согласился выбрать себе ошейник — это Генджи приказал носить его. — Так, — Генджи чешет затылок, и от его жесткости не остается и следа, — как тебе вот этот? Он прикладывает ярко-красный ремешок к шее Ханзо, но тот сразу отмахивается. — Цвет. — Понял, — Генджи кивает и достает другой, белый с маленькими шипами. Ханзо не двигается, позволяя кожаной полоске обхватить шею чуть ниже кадыка. Но как только раздается тихий щелчок, Ханзо недовольно морщится: дышать становится трудно и неудобно. — Слишком туго. — Странно, я на самую первую застегнул, — удивляется Генджи, но больше не спорит. — Ладно, есть еще вот такой. Ханзо молчит, наблюдая за отражающимся в зеркале Генджи. Тот расправляет третий ошейник, совсем простой, черный, без заклепок и отделок, но с металлическим кольцом посередине. Не стоит больших усилий, чтобы догадаться: к нему пристегивают поводок. Ханзо невольно сжимает пальцами ткань штанов. Генджи садится позади, чуть подается вперед и прикладывает ошейник к вытянутой шее, застегивая ремешок. — Ну как тебе? — он придвигается ближе, заглядывая Ханзо через плечо. — Лично мне нравится. Ханзо не отвечает, касаясь тонкого ошейника. Затянутый и жесткий, он словно прилипает к коже, обхватывая плотно, но безболезненно: он не перекрывает дыхание, но в то же время обтягивает горло так, что кажется, будто его сжимают чьи-то руки, предупреждая против лишних движений. — Тебе идет. Ханзо усмехается: ему идет ошейник, атрибут подчинения и послушания. Ему, наследнику клана Шимада. Как мило. — По крайней мере, он лучше, чем два предыдущих, — Ханзо старается быть равнодушным, надеясь, что Генджи не услышит его бешеного сердцебиения. — Тогда оставим этот? Ханзо дергает плечом, отворачиваясь: сказать «да» сейчас выше его сил. Но Генджи понимает все и без слов, коротко кивая. — Теперь все наши сеансы ты обязан носить его, — он поправляет ошейник, поворачивая его так, чтобы металлическое кольцо оказалось ровно посередине. И почему Ханзо кажется, что Генджи любуется им в этот момент? Может потому, что он долго молчит, стоя позади, словно эстет перед картиной? Или потому, что в зеркале отражается его довольный, будто загипнотизированный взгляд? А может, из-за холодных кончиков пальцев, что поглаживают шею чуть выше ошейника? — Это все? — Ханзо оборачивается, чтобы не податься навстречу мягким прикосновениям: тело реагирует на них приятными, но такими неправильными мурашками. Чертова физиология. — Точно, — Генджи приходит в чувства и хлопает себя по лбу. — Забыл! Он достает из кармана помятый лист бумаги и протягивает его Ханзо вместе с карандашом. — И что это? — Это… Что-то вроде договора? — сам себя спрашивает Генджи, пытаясь подобрать нужные слова. — Ну, в общем, я должен знать, что мне можно делать, а что — нет. Ханзо опускает взгляд на листок и замирает. — Я бы мог тебя и так спросить, но что-то мне подсказывает, что с бумагой ты сейчас будешь более откровенным, чем со мной. — Генджи ерошит зеленые волосы, неловко откашливаясь. — Если ты боишься, что это кто-то увидит, то я могу прочитать твои ответы, запомнить их, а потом сжечь. — Нет, все нормально, — слегка охрипшим голосом отвечает Ханзо и склоняется над листком, чтобы скрыть горящие щеки. Он медлит, выжидая, и только тогда, когда Генджи отходит убрать неподходящие ошейники, решается заполнить так называемый «договор». Маленький и простой, он кажется настолько трудным и откровенным, что вместо слов «да» и «нет» у Ханзо хватает сил лишь на плюсы и минусы. «Могу я наказывать тебя за непослушание?» — плюс. «Давать пощечины?» — минус. «Могу я хватать тебя за волосы в пределах разумного?» — плюс. «Прикасаться к тебе без какого-либо подтекста?» — плюс. «Использовать стек?» — плюс. «Плетку?» — минус. «Кнут?» — минус. «Кляп?» — плюс. «Шибари?» — плюс. «Горячий воск?» — плюс. В «договоре» всего десять пунктов, но Ханзо уже не слушаются руки. Ему следовало скомкать эту бумажку и потребовать у Генджи оставить все как есть, без этих непотребств, извращений и характерных атрибутов. Но кисть сама выводит плюсы, следуя за беглыми, потаенными мыслями, которые только и шепчут, что «попробуй», «ничего страшного не случится» и «это всего лишь любопытство». — Генджи. Тот кивает и забирает у Ханзо листок. — Если хочешь, мы можем продолжить сеанс. — Нет, потом, — Ханзо прячет в рукава подрагивающие пальцы, но держится так же невозмутимо и отстраненно, как раньше. — Завтра. Он опускает голову, позволяя расстегнуть ошейник, и поднимается на ноги. — Тогда завтра в десять, — уточняет Генджи, не скрывая улыбки. — Хорошо. Впервые за несколько дней Ханзо не мучается и засыпает сразу.