На коленях

— Ваш прапрадед был удивительным человеком, молодой господин, — мечтательно протягивает Абэ-сан, поглаживая короткую седую бородку. — Истинный лидер, достойный своего клана. Когда империя Шимада оказалась под угрозой распада, он… Ханзо кивает и совершенно не слушает. Семейные легенды, раньше занимавшие все его внимание, сейчас не вызывают даже интереса: как можно думать о них после того, что произошло вчера? Как вообще после этого можно думать о чем-либо, кроме сегодняшнего вечера? Ханзо беззвучно усмехается. Холодными пальцами он обхватывает кружку с горячим чаем, подносит ее к губам и делает жадный глоток, пряча румянец за керамическими стенками. «Я правда на все это согласился?» Ханзо вспоминает вчерашний день и не верит в его реальность. Не верит, что смог сказать «я согласен». Не верит, что позволил надеть на себя ошейник. И не верит в то, что согласился на большинство пунктов из того «договора». Сожалеет ли он об этом? Нет. Ханзо прошел через столько сомнений, терзаний и противоречий, что теперь у него, измученного борьбой с собственным «я», просто нет сил переживать все это заново. Теперь он уверен в том, что делает. «А правильно я поступаю?», «Чем все это обернется?»… К черту. К черту эти вопросы, которые не приносят ничего, кроме зуда в голове: мозги от них будто изнутри чешутся. Ханзо устал метаться. Впервые в жизни он хочет лечь на спину, раскинуть руки и плыть по течению, чтобы узнать: что будет, если перестать бороться с желаниями. Можно ли стать от этого хоть чуточку счастливее? Ханзо не сожалеет. Зато он волнуется. Одно дело — оставшись наедине с собой, позволить «странным мыслям» обрисовать несколько сцен, и совсем другое — встать на колени и подчиниться другому человеку. Это уже не безобидное воображение, которое потом можно спрятать глубоко внутри себя и жить как ни в чем не бывало. Нет, это реальность. И в этой реальности Ханзо заходит куда дальше «простого связывания»: ошейник, стек, горячий воск… Все то, на что он согласился, испытает не абстрактный плод фантазии, а тело. Его тело. Живое, теплое, предательски вздрагивающее от каждого прикосновения Генджи. Это похоже на трепет, который Ханзо испытывал перед своей первой серьезной тренировкой: он знал, что произойдет, но не знал, как он это почувствует. А еще Ханзо боится. Нет, совсем не того, что ждет его сегодня вечером, и не того, что о его секрете может стать известно кому-то, кроме Генджи. Ханзо пугает собственное спокойствие. Еще несколько недель назад он бичевал бы себя за одну только мысль о веревках, кляпах и ошейниках, а сейчас даже не пытается сделать вид, что такие вещи ему противны. Теперь он принимает все как должное, как будто… как будто это совершенно нормально. Как будто и не было тех бессонных ночей, внутренних конфликтов и бесконечных, испытывающих вопросов. Он боится, потому что знает, как далеко может зайти человек, которого больше ничто не сдерживает. И Ханзо обещает себе постоянно вспоминать о железных кольцах, оставшихся от кандалов: сами цепи уже давно валяются на полу, раздробленные и испещренные янтарными прожилками. «Долг» и «честь» — вот, что до сих пор крепко сжимает его запястья, предупреждая против необдуманных поступков. «Да будет так впредь». — Вы, молодой господин, меня, кажется, совершенно не слушаете, — мягко улыбается Абэ-сан, ничуть не злясь. — Прошу прощения за мою дерзость, мастер. — Выдалась сложная неделя? Понимаю. Зная Хаяси-сана и его тренировки, я порой удивляюсь и, скажу по секрету, даже немного завидую вашей стойкости, — смеется Абэ-сан, и морщины, появившиеся на его лице от частых улыбок, становятся еще заметнее. — Вы правы. Неделя и правда была тяжелой, но я не хотел проявить к вам неуважение. — Оставьте это, молодой господин. Я обучаю вас знаниям нашего мира с самого детства и прекрасно осведомлен о том, как много клан возлагает на ваши плечи. К тому же, — наигранно оглядевшись, Абэ-сан склоняется и заговорщически подмигивает, — я же не ворчливый старикашка, который преподает вам кендо, курит трубку и не знает другого взгляда, кроме презрительного. Ханзо не сдерживает слабой, но искренней улыбки: Абэ-сан всегда умел находить нужные слова и заслуживал уважение не строгостью и требовательностью, а добротой и чувством юмора. Неудивительно, что из всех учителей Генджи больше всего любил именно его. — Вы улыбаетесь, молодой господин, это замечательно. — Абэ-сан поднимается со своего места и прячет ладони в рукава. — И тем не менее, шутки шутками, но я надеюсь, что вы выучили и закрепили материал прошлых занятий? — Конечно. — Ханзо отодвигает пустую кружку и встает из-за стола. — Тогда буду рад услышать из ваших уст о периоде бакумацу. Ханзо кивает и надеется вспомнить все даты, потому что единственное число, о котором он может сейчас думать, — это десять вечера.

***

Дверь отодвигается раньше, чем Ханзо успевает коснуться ее створок: его рука замирает в паре сантиметров от выглянувшего в коридор Генджи. — А я уже хотел идти тебя искать, — улыбается тот, не скрывая бродившее в глазах беспокойство. — Решил, что ты испугался и передумал. — Испугался? — Ханзо усмехается и отдергивает руку, когда Генджи хочет обхватить его за запястья и утянуть в комнату. — Интересного ты обо мне мнения. — Ну, знаешь ли, ты никогда не опаздываешь, а тут на целых пятнадцать минут пропал, — дуется Генджи, буркнув под нос еще что-то невнятное. — Мало ли, что случилось. Конечно, случилось. Но Ханзо ведь не будет рассказывать о том, как забыл про время, пытаясь решить, что делать с волосами: оставить собранными или распустить? В прошлый раз Генджи сказал, что с распущенными ему лучше, но не может же Ханзо потешить его самолюбие и выставить себя барышней, прихорашивающейся перед первым свиданием. В конце концов, он и не хотел задумываться о прическе, просто так получилось: он уже собирался идти, когда случайно посмотрел в зеркало и стянул с волос резинку. Очнулся Ханзо только тогда, когда чувство собственного достоинства предупреждающе клацнуло зубами, прорычав «Чем ты вообще занимаешься?». Отчитав себя за неприемлемое для мужчины поведение, он наскоро стянул волосы лентой и поспешил к Генджи. — У меня были дела, — уклончиво и холодно поясняет Ханзо, давая понять, что продолжать эту тему он не намерен. — Тебе же стоит освоить такое полезное искусство как терпение. — Поверь, когда мы приступим к шибари, я буду просто идеальным образцом терпения. Ханзо шикает на него, оглядываясь: если об этом вдруг кто-то услышал… Генджи по-доброму смеется и, пользуясь замешательством Ханзо, утаскивает его в комнату за рукав кимоно. — Твои безответственность и безалаберность иногда переходят все границы. Ты хоть понимаешь, что это не шутки и что если бы нас кто-то случайно подслушал?.. — Ханзо, — прерывает его Генджи, мягко улыбаясь. — Я же говорил, что самое важное между нами сейчас — это доверие. Я никогда не сделаю и не скажу то, что может раскрыть наши сеансы. Что бы ты ни думал, а со здравым смыслом мы в хороших отношениях. Поэтому просто доверяй мне, о’кей? Ханзо отворачивается и ведет плечом, еле заметно кивая. — И все-таки, — он переводит взгляд обратно на Генджи, скрещивая руки на груди, — тебе стоит быть осторожней со словами. Хорошая акустика может не разделять твоего стремления оставить все в тайне. — На всем этаже не было ни души, — Генджи в ответ подмигивает, закрывая дверь на замок. — Я об этом позаботился. — Боюсь представить, как. — У тебя будет время об этом подумать. А если угадаешь, получишь конфетку. Ханзо фыркает, а Генджи снова смеется, останавливаясь напротив. И в ту же секунду взгляд его, веселый и добрый, сменяется хищным, властным, изучающим нагло, без всякого стеснения. Ханзо чувствует себя дорогой, существующей в единственном экземпляре диковиной, которую привезли опытному ценителю. И тот любуется ей, осматривает с внимательностью бывалого эстета, пытаясь уловить каждую линию, каждый изгиб и каждую впадинку. Он не говорит, но всем своим видом показывает: «Ты самое прекрасное, что я видел в своей жизни». Ханзо это смущает. И немного льстит. Конечно, все это игра, притворство, — именно так он и думает — но менее волнующим оно от этого не становится. — Расстегни кимоно. Ханзо впадает в ступор, пытаясь понять, шутит Генджи или нет: в этом приказе совершенно нет смысла. Более того, он кажется странным и даже немного... бесстыдным? — Поверь мне, ты не захочешь, чтобы я повторял приказ дважды. Или ты специально напрашиваешься на наказание? Ханзо мысленно чертыхается: он же мужчина, чего ему мешкать? Если на тренировках от духоты он спокойно снимает кендоги, то почему сейчас ведет себя, как барышня? Второй раз за день. Отвратительно. Определенно, компания Генджи влияет на него как-то неправильно: когда они остаются наедине, все равнодушие и невозмутимость куда-то исчезают. Зато появляются детские растерянность и неловкость: стоит Генджи сказать что-то необычное или коснуться его, как кончики ушей, а иногда и шея покрываются румянцем. Это ненормально, и с этим точно нужно что-то делать. Но — потом. Сейчас есть более важные дела. Ханзо развязывает пояс, и тот соскальзывает на пол — кимоно распахивается, оголяя торс. Генджи подходит ближе, задумывается, а после поправляет ткань так, что она открывает выступающие ключицы. Удовлетворенно кивнув, он останавливается у Ханзо за спиной и приказывает приподнять волосы. Только через несколько секунд Ханзо понимает, зачем: шею мягко обхватывает ошейник, — тот самый, черный — а после затягивается и щелкает ремешком застежки. Генджи отходит, но ощущение его рук остается. Ханзо не может это объяснить. Он просто чувствует на шее не кожаную полоску, а шершавые от сюрикенов пальцы, смыкающиеся под кадыком. И они держат его аккуратно, но властно, заставляя понять, кому он подчиняется. От мыслей Ханзо отвлекает странный, «вжикающий» звук, какой бывает, если резко выдернуть ремень из шлёвок. И сравнение с ремнем оказывается на удивление подходящим, пусть и немного неточным: Ханзо смотрит и не может оторвать взгляд от поводка в руках Генджи. «Черт». Раздается щелчок, и маленький карабин пристегивается к кольцу на ошейнике. Генджи отступает назад и тянет поводок на себя. — Иди сюда. Первый шаг дается с трудом: ноги кажутся неподъемными, приросшими к полу, но после становится легче. Ханзо следует за Генджи вглубь комнаты и специально замедляет темп: поводок натягивается, а ошейник до приятной боли сжимается вокруг шеи. От чувства беспомощности и повиновения кружится голова. Генджи останавливается напротив зеркала, подводит к нему Ханзо и наматывает конец поводка на кулак. — На колени. Ханзо опускается медленно, не прерывая с Генджи зрительного контакта: ошейник не позволяет опустить голову и отвести взгляд. Да и делать этого, если честно, не хочется: янтарь в чужих глазах вязкий и теплый, как мед. — Сиди смирно. Генджи отпускает поводок и отходит к шкафу, а когда возвращается, держит в руках несколько мотков веревки, уже знакомую повязку и стек. Ханзо сглатывает и делает вид, что заинтересованно рассматривает край своей татуировки: разинутая пасть дракона кажется ему сейчас злой усмешкой. — Выпрямись. Черная ткань снова отделяет Ханзо от видимого мира, заставляя полагаться лишь на слух и осязание. Он ждет, что именно в эту секунду Генджи дотронется до него, снимет ленту или схватит за волосы, но секунды идут, а тело от слепоты напрягается и становится чувствительнее. Предвкушение мучает до странной, непонятной тяжести внизу живота, и Ханзо вздрагивает, — машинально, черт возьми! — когда шлепок стека касается его щеки. Сначала пластинка замирает, будто выжидая, а после гладит и двигается дальше — Ханзо задерживает дыхание, когда кожаный наконечник оттягивает его нижнюю губу и останавливается на подбородке. — Держи голову прямо. Стек очерчивает кадык, спускается ниже и подцепляет кимоно — ткань соскальзывает с левого плеча, и Ханзо чувствует, как у него бегут мурашки. От холода, конечно же. Генджи усмехается. И бьет стеком в грудь. Шлепок плашмя ложится на оголенную кожу, выбивая из легких шумный вздох. Это не больно — это неожиданно приятно. Место удара горит, но совсем не так, как горят ссадины, синяки и сломанные на тренировках кости. Ханзо убеждается в этом, когда Генджи замахивается второй-третий-четвертый разы, а жар распаляется и расцветает, принося какое-то извращенное удовольствие. После десятого удара Ханзо сбивается со счета: ему кажется, что от способности ясно мыслить остаются такие же крохи, как и от самообладания. Что-то внутри него сворачивается теплым клубком и тянется к стеку, всплеском эмоций отзываясь на каждое новое прикосновение. Когда Генджи останавливается, Ханзо чувствует себя опустошенным. И совсем немного — счастливым. Потому что ни одна фантазия не может сравниться с тем, что происходило и происходит сейчас. Ханзо надеется лишь на то, что сумел сохранить лицо: трудно оставаться невозмутимым в такой ситуации. И будет неловко, если окажется, что все это время он закусывал губу, вздрагивал, а может что еще хуже… Напоследок Генджи обводит стеком бока, проводит им по торсу и мягко шлепает наконечником по щеке, будто говоря «С тебя достаточно». — Ты сказал, что я недостаточно терпелив, — мурлычет он на ухо, опускаясь позади. — Поэтому я с радостью докажу тебе обратное. Сначала ничего не происходит. Ханзо ждет, прислушиваясь к шуршанию за спиной, но это никак не помогает — только раззадоривает падкое на загадки воображение. Трепет сменяется облегчением, когда на шее затягивается петля, аккуратная и ослабленная, предназначенная явно не для удушения. Ханзо не боится: он доверяет Генджи и знает, что ничего опасного тот делать не будет, а значит можно расслабиться, полностью отдавшись ощущениям. В конце концов, он здесь исключительно ради них. Верно? Лишенный зрения, Ханзо обращает внимание на то, что не замечал раньше. Например, что у Генджи очень ловкие и юркие пальцы. Они скользят по коже, словно кисти по холсту, пересчитывают изгибы и завязывают бесконечные узлы, не сбиваясь. Ханзо не видит, но чувствует, как его грудь сдавливает и заключает в тиски сеть из веревок. Только теперь он понимает, что имел ввиду Генджи, говоря о терпении: сеть расползается слишком медленно, и Ханзо успевает досчитать до двухсот прежде, чем сплетается новый ромб. Он считает снова. Ромб — сто девяносто шесть. Ромб — двести пять. Новый ромб — новый счет. Окончится один — начнется другой. Только это позволяет Ханзо выбить из головы мысли и образы, которые кажутся слишком откровенными и неправильными. Дай воображению шанс, и оно обрисует такие картины, от которых по коже пройдутся мурашки, шея покраснеет, а кончики ушей разгорятся от стыда. Ханзо знает об этом не понаслышке. Ему надоедает считать уже после седьмого ромба, но остановиться значит проиграть, оставшись один на один с призраками развращенной фантазии. Если бы только Генджи сказал хоть что-нибудь, отвлек или отдал приказ, бросил фразу, за которую можно было бы зацепиться, которую можно было бы разложить в голове на десяток составляющих и обдумать каждую из них… Но Генджи молчит. Он продолжает обвязку, не произнося ни слова, и все, что ему нужно, говорит руками: надавливает, гладит и направляет, если Ханзо должен выпрямиться или наклониться. Генджи молчит. Но все равно умудряется почти каждый раз сбивать счет: когда он подается вперед, заглядывая Ханзо через плечо, чтобы проверить рисунок, дыхание его опаляет и щекочет шею. В такие моменты Ханзо невольно склоняет голову набок, делая вид, будто он просто дает Генджи простор для действий. За всеми этими мелочами Ханзо не сразу замечает последний затянувшийся узел — осознает он это только тогда, когда Генджи за его спиной поднимается на ноги и куда-то отходит, давая возможность прислушаться к новым ощущениям. Веревки стягивают торс, переплетаясь незамысловатым узором, но Ханзо кажется, что они сковывают не только его тело, но и саму волю: он готов остаться здесь до самого утра, пока мышцы не начнет жечь отстоявшаяся боль. Сеть будто привязывает его к комнате и запирает все эмоции и чувства внутри грудной клетки: они крутятся меж ребер, плавят сердце и так сильно хотят вырваться наружу, что у Ханзо сбивается дыхание. От такого накала в голове становится пусто. Когда первые впечатления отходят, притупляясь, единственной мыслью становится вопрос: почему же силки дают ему больше свободы, чем жизнь за пределами этой комнаты? Там у Ханзо есть все: авторитет, талант, перспективы, богатство и власть. А здесь? Ошейник, стек, бондаж. Возможность быть собой. Не бояться подвести и не оправдать ожиданий. Возможность расслабиться и хотя бы раз пойти на поводу у желаний, а не у разума. Генджи, например, постоянно так делает, и он, черт возьми, счастлив, несмотря на укоры старейшин. Ханзо тоже хочет быть счастливым. Генджи возвращается довольно скоро, и не требуется больших усилий, чтобы догадаться: отходил он за новой веревкой. Значит, с обвязкой они еще не закончили. Ладони Ханзо покоятся на коленях — Генджи обхватывает его запястья и заводит их за спину, приказывая держать в таком положении. Через несколько секунд он продевает руки Ханзо через две петли, поднимает их до самых плеч и затягивает. Кажется, делает узел. Снова две петли, чуть ниже двух предыдущих. Узел. Петли. Узел. Петли. Генджи повторяет одно и то же, пока не доходит до запястий — к тому моменту руки у Ханзо притянуты друг к другу и полностью лишены подвижности. От такой откровенной беспомощности темнота перед ним мигает цветными пятнами. Слабый, обездвиженный, подчиненный чужой власти и от этого счастливый наследник клана Шимада. Кто услышит — поднимет на смех. — Насколько я помню, ты любишь искусство, верно? — лукаво тянет Генджи, подаваясь вперед настолько, что Ханзо чувствует его дыхание на своей щеке. — Оценишь мое? Повязка спадает с глаз, скользит вниз и оседает на коленях. Ханзо щурится, несмотря на приглушенный свет, и то сильно зажмуривает, то вновь открывает привыкшие к мраку глаза. Расплывчатые, похожие на сотни маленьких клякс вещи наконец приобретают очертания и становятся четче. Ханзо поднимает взгляд на зеркало и замирает. Он видит самого себя и… «Боги». Ханзо в отражении выглядит до развратности красиво, как те юные, цветущие модели, что украшают обложки журналов: они полностью одеты, но выступающая из-под кимоно ножка или обнаженные плечи подначивают воображение, заставляя дорисовывать детали. И оттого недосказанность выглядит бесстыднее, чем обнаженное тело. Так и Ханзо. Вроде ничего особенного: обыкновенная обвязка, никакой вольности и излишеств, но от каких-то моментов… становится стыдно. Опущенное с одного плеча и смятое под веревками кимоно, покрасневшие грудь и щеки, ошейник с болтающимся поводком, выступающая ключица и горящие, блестящие глаза. Все это слишком откровенно. Слишком интимно. Слишком… Ханзо не выдерживает и отворачивается. — Не отводи взгляд. Ханзо не слушается. Он не хочет смотреть не потому, что ему противно, нет. Совсем нет. Ему нравится увиденное, нравится плетеный из веревки рисунок, нравится свой бесстыдный внешний вид, и именно поэтому он не подчиняется. Ханзо понимает: когда он уйдет, когда рядом не будет Генджи, ему станет мерзко от того, что его возбуждала собственная распущенность. И чем меньше подробностей он успеет разглядеть, тем меньше будет мучиться. Нахмурившись, Генджи присаживается на корточки позади Ханзо, хватает его за подбородок и насильно поворачивает лицом к зеркалу. Не отпускает. Ханзо стискивает зубы, но не сопротивляется: хватка оказывается на удивление крепкой и беспощадной. Повинуясь приказу, он снова вглядывается в отражение, но теперь — не в свое. Генджи ничего не замечает, и Ханзо пользуется этим, разглядывая его, чтобы отвлечься. Руки с плавными изгибами мускул, выступающие около запястий вены, длинные жесткие пальцы, хитрая улыбка и губы, которые Ханзо чувствует у мочки своего уха. А еще глаза. Никто и никогда не смотрел на Ханзо… так. В глазах Генджи — восхищение, но не подхалимское, не умасливающее в надежде добиться чего-то, а восхищение совсем иного рода: если бы Ханзо не знал, что они лишь играют, он бы принял его за искреннее. Быть может… даже влюбленное? Но это смешно. Глупо и неправильно. — Скажи, который уже раз ты меня ослушиваешься? Третий? — обманчиво ласково шепчет Генджи, сжимая подбородок еще сильнее. — За такое можно получить вполне заслуженное наказание. И я даже знаю какое. Ханзо сглатывает, не представляя, что может выдумать Генджи. Особенно зная его фантазию и умение ставить в неловкое положение. Прикажет ли он что-то приемлемое или?.. — Завтра вечером ты отменяешь все свои дела и идешь со мной на фестиваль. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Ханзо немного удивлен: такого он и правда не ожидал. Ему казалось, что Генджи придумает что-то изощренное, например, потребует называть себя «Хозяином» на следующих сеансах или перенесет их шибари с земли в воздух: Ханзо видел изображения, на которых нижних с помощью крюка и веревок подвешивали к потолку. Но Генджи, как всегда, умудрился поразить своей оригинальностью и несерьезностью. И теперь Ханзо не знает, на кого именно злится: на самого себя за столь извращенные и неподходящие мысли или на Генджи за неоправданные ожидания. — Встань, — приказывает тот. — И повернись. Ханзо повинуется, с трудом поднимаясь на затекшие, ослабленные ноги, — в момент, когда колени пронизывает резкая и тянущая боль, Генджи подхватывает его и придерживает за плечи, не давая упасть. Держит он до тех пор, пока Ханзо коротким кивком не дает понять, что он может стоять самостоятельно, — только тогда разжимаются цепкие и заботливые пальцы. — Смотри, — Генджи указывает обратно на зеркало. — Неплохо, верно? Ханзо заглядывает через собственное плечо и осматривает вязь на руках. Все, от запястий и выше, исполосовано петлями, а между ними, вдоль позвоночника, тянется ровная линия узлов. Выглядит это чертовски красиво и странно одновременно. — Связка называется «Стрекоза». Ханзо быстро понимает, почему: повторяющийся рисунок напоминает стрекозиные крылья. Аккуратные и ровные, петли расположены на одинаковом друг от друга расстоянии, и Ханзо удивляется, как Генджи с его небрежностью и нетерпеливостью удается сотворить что-то столь точное и… прекрасное. Ханзо готов еще долго любоваться контрастом между тщательно выверенной обвязкой и неряшливо смятым кимоно, но даже сейчас находится «но», которое все портит. И это «но» — время. Оно гадко смеется и лязгает когтями, напоминая о том, что не резиновое. Ханзо оглядывается на часы, и его подозрения оправдываются: двенадцать ночи. А завтра — точнее, уже сегодня — рано утром вставать на тренировку. Генджи прослеживает за его взглядом. — Кажется, мы засиделись? — Пожалуй, — Ханзо отвечает равнодушно, пряча разочарование глубоко внутри себя: не хватало только того, чтобы его желание еще немного побыть наедине выплыло наружу. — На то, чтобы тебя развязать, уйдет еще полчаса, — усмехается Генджи, скрещивая руки на груди. — Что ж, я подожду, — звучит чуть радостнее, чем должно. — Насчет вечера и фестиваля, — Генджи касается узлов на запястьях и ловкими движениями вытягивает веревки одну за другой, — я скажу тебе позже. Ханзо кивает и закрывает глаза. Ошейник он снимает только на пороге комнаты.