На коленях

«И почему Генджи выбрал именно сегодняшний день? Как будто в Ханамуре не проходят другие фестивали. Специально хотел, чтобы я отпрашивался с занятия? Это в его стиле». Генджи вообще любит ставить людей в неловкое положение: это доставляет ему какое-то эстетическое удовольствие, либо просто дает возможность посмеяться. Еще в детстве он проворачивал подобные неуместные «шутки». Ханзо был ребенком стеснительным, и Генджи пользовался этим без зазрений совести. Например, во время собрания семей он уговаривал Ханзо познакомиться с другими детьми и, если тот отказывал, толкал его на близстоящую ребятню и убегал, крича о «притягательной силе дружбы». А Ханзо стоял, собрав на себе удивленные взгляды, не мог двинуться и не знал, что делать: язык будто присыхал к нёбу, а чужие перешептывания казались глумливым шипением. Но Генджи всегда возвращался. Ханзо не понимал и до сих пор не понимает, почему, но в самый напряженный момент Генджи подходил сзади, клал руку на плечо и, улыбнувшись, говорил: «Зато такое знакомство надолго запомнится!». И все весело смеялись, представляясь друг другу. Время шло, дети становились подростками, Ханзо смелел и осознавал свое положение, а Генджи не менялся, продолжая издеваться. Особенно он любил вмешиваться в отношения Ханзо с девушками: когда тот разговаривал с ними на мероприятиях, Генджи хватал его за руку, показывал язык и говорил, что «уводит братика для личного пользования». А потом исчезал, оставляя Ханзо в недоумении. Тот подобное поведение списывал на возраст: в конце концов, Генджи был младше на три года и все еще оставался ребенком. Он и сейчас им остается. В каком-то смысле. Такой же шебутной, непослушный, вечно взъерошенный и непредсказуемый. Улыбчивый и идущий на поводу у собственных желаний. Ханзо усмехается. «Неисправимый змееныш». Он дописывает последний иероглиф, в волнении сжимает ручку и поднимает взгляд. — Абэ-сан. — Да-да? — тот отвлекается от книги, машинально оглаживая бородку. — Вам нужна помощь, молодой господин? — Нет… Не совсем. То есть, — Ханзо вздыхает, не понимая, почему так волнуется, и берет себя в руки, — мне нужна помощь, но не с заданиями. Абэ-сан лукаво улыбается и прячет пальцы в длинных рукавах кимоно. — Слушаю вас. — Вечером мы должны были продолжить изучение французского, но сегодня в городе проходит фестиваль, на который мне бы очень хотелось попасть. Если можно… — Молодой господин идет на фестиваль Танабата? — не дает ему закончить Абэ-сан и радостно всплескивает руками. — И, позвольте угадать, не один? — Откуда вы знаете? У Ханзо чуть не вырывается: «Танабата? Так называется этот фестиваль?», но он вовремя вспоминает, что это немного странно — «очень хотеть попасть на праздник» и при этом ничего о нем не знать. Приходится выкручиваться по-другому. — О-о-о, — загадочно протягивает Абэ-сан и снова гладит бородку. — Позвольте рассказать вам, молодой господин, трагическую, но прекрасную историю о ежегодной седьмой ночи седьмого месяца. Историю о Ткачихе, что вместе с отцом пряла облака, и юном Волопасе, заботившемся о скоте. Подобно всем молодым сердцам, они встретились и полюбили друг друга, оставив работу. Отец девушки впал в гнев. Он разлучил влюбленных, оставив их по разным сторонам реки, и запретил встречаться чаще одного раза в год. — И сегодняшний день — единственный день, когда они могут встретиться. — Верно, молодой господин. Фестиваль Танабата также называют «фестивалем звезд». Известно ли вам, почему? Ханзо отрицательно качает головой. — Ткачиха и Волопас могут быть вам более знакомы под другими названиями. Вега и Альтаир. А река, что разделяет их, — бескрайне тянущийся Млечный Путь. А седьмое июля… — Тот день, когда эти звезды максимально сближаются, — кивает Ханзо, вспоминая уроки астрономии. — Поэтому, — Абэ-сан мягко улыбается, склоняя голову набок, — несложно догадаться, что на фестиваль Танабата молодые люди любят ходить парами. Прекрасный фестиваль для прекрасных чувств. А потому я советую вам запомнить эту легенду: девушки любят слушать красивые истории под столь же красивым ночным небом. Девушки, может, и любят, думает Ханзо, а вот насчет Генджи он не уверен: тот скорее сам предпочитает рассказывать нечто подобное, очаровывая своих спутниц. Смотря им в глаза. Ненавязчиво касаясь ладоней. Вплетая цветки сакуры в волосы. И зачем только Ханзо представляет себе все это? — Благодарю вас за совет, Абэ-сан. — И какая она? — Кто? — Ваша спутница. — Абэ-сан кладет подбородок на сплетенные пальцы и хитро прищуривается. — Умная? Красивая? Ханзо не знает, что ответить. Как описать спутницу, которой нет? Врать? Абэ-сан не дурак. Он хоть и выглядит беспечным старичком, любящим шутить, но знает о мире и людях столько, сколько, кажется, не способна запомнить даже машина. Он раскусит ложь Ханзо после первого же слова. Скажет «красивая» — его попросят описать девушку и, возможно, показать фотографию, скажет «умная» — заведут беседу о ее интересах, учебе и прочем. Ханзо решает пойти другим путем: дать конкретное, вместо абстрактного. Так будет меньше вопросов. — У нее невероятные глаза. — Глаза? Понимаю вас, — Абэ-сан расплывается в довольной улыбке и мечтательно вздыхает. — Перед глазами трудно устоять. Все мы стареем: появляются морщины, скрючивается спина, дрябнет кожа. Но глаза… Глаза, молодой господин, неизменны. И всегда прекрасны. Я понимаю это всякий раз, когда смотрю в глаза своей жене и вижу не старуху, а молодую и озорную девушку. Как это было двадцать, тридцать и сорок лет тому назад. Поэтому я рад, что в своей спутнице вы избрали именно это. — Благодарю. — И какие же у нее глаза? Слова у Ханзо вырываются раньше, чем он успевает подумать: — Янтарные. Они янтарные. — Словно чешуйки у драконов, — мурлычет под нос Абэ-сан и, спохватившись, вздрагивает. — Простите любопытного старика за столь откровенные вопросы. Я знаю вас с самого детства, а потому ваша судьба мне не безразлична. Надеюсь, что мой интерес не показался вам оскорбительным. — Все в порядке, — Ханзо приподнимает уголки губ в слабой вежливой улыбке, демонстрируя открытость. Хотя внутри все кричит в мольбе о том, чтобы эти расспросы поскорее закончились. — Так… Мы можем перенести занятие? — Вы столько трудитесь на благо клана, что с моей стороны было бы кощунством лишать вас радости от посещения фестиваля и встречи с девушкой, — подмигивает Абэ-сан, забирая у Ханзо листок с выполненным заданием. — Так что я отпускаю вас, но с одним условием. Ханзо напрягается. Условие? Звучит не очень приятно и совсем непредсказуемо. Ведь это может быть что-то банальное и безобидное, а может, учитывая их разговор, быть связано с несуществующей в природе «спутницей». И если Абэ-сан попросит познакомить его с «обладательницей янтарных глаз», — как бы он наверняка выразился — все полетит дракону под хвост. Зато Генджи от такой истории придет в полный восторг и своими шуточками доведет Ханзо до очередной ссоры или драки. «Подожди-подожди, раз уж я позвал тебя на фестиваль, значит спутница — ты!», «Давай я позову всех своих подружек, и мы устроим кастинг на роль «спутница Шимада»! Тебе блондинок, брюнеток или всех и сразу?». Ханзо передергивает. Несмотря на то, что во время сессий Генджи становится серьезным и властным, за дверьми своей комнаты он остается таким же бессовестным змеенышем. — С каким условием? — Ханзо чуть склоняет голову на бок, ожидая подвоха. — Вы как следует повеселитесь, — улыбается в ответ Абэ-сан, — и хотя бы на один вечер забудете о своих обязанностях. Ханзо разжимает впившиеся в ручку пальцы. — Я постараюсь. — Вот и хорошо. Проверю ваше задание, и вы будете свободны. Ханзо кивает и только сейчас ловит себя на мысли, что из всех возможных цветов и их названий он выбрал именно «янтарный». «Почему?» Когда приходит возможная догадка, Ханзо надеется о ней больше не думать.

***

«Фестиваль для влюбленных… Великолепно. Генджи хоть сам знает, на что идет и как на нас будут смотреть? Совершенно никакой ответственности и заботы о репутации клана». Ханзо не понимает, как можно относиться к чести своей семьи с таким равнодушием и демонстративным пренебрежением. Сколько раз он вместе со старейшинами просил Генджи не приглашать без спроса девушек в фамильный замок? Тридцать? Сорок? Всех девушек уже и не упомнить. Да это и неважно: Генджи никогда не слушал. Приводил под ручку новых подружек, превращая особняк в проходной двор, а свою комнату — в подобие борделя. Отец этого не замечал либо, что еще хуже, поощрял, закрывая глаза на подобные выходки. «Пресытится и успокоится», — уверял он, не видя, что любовь к сыну застилает ему здравый смысл. Но никто не смел перечить главе клана. Даже его наследник. «Если подумать, за последнюю неделю я не увидел ни одной посторонней девушки в замке. Удивлюсь, если Генджи решил прислушаться к зачаткам своей совести». Ханзо не знает, почему Генджи больше не приводит в дом подружек, но сам факт этого… вызывает улыбку. Не злорадную и не торжествующую. Просто улыбку. Совершенно обыкновенную, ту, которая появляется каждый раз, когда видишь что-то приятное или радостное. Встряхнув головой, Ханзо нахмуривается. Ему хорошо оттого, что из личной жизни Генджи исчезают девушки? Как глупо. А еще гадко. Гадко, потому что в тот момент Ханзо подумал не о благе клана: он улыбнулся, представив, что вокруг Генджи больше не будет виться надоедливая куча подружек. Как будто ему вообще есть дело до любовных похождений младшего брата. Ему ведь нет дела. Правда? «Правда». Ханзо закрывает юкатой часть татуировки на груди, затягивает пояс и смотрится в зеркало: золотые драконы на темно-синей ткани безмолвно разевают пасть и почти сплетаются хвостами. Они выгибаются, тянутся друг к другу, но застывают, так и не соприкоснувшись. Должно быть, это печально — смотреть на того, кто рядом, но быть недостаточно близко. «Еще не попал на фестиваль, а он уже дурно на меня влияет». — Ха-а-анзо. — Дверь в комнату отодвигается, и из образовавшегося проема возникает Генджи. — Ты готов? — Я готов прочитать тебе занимательную лекцию о хороших манерах, которым ты в детстве так и не научился, — равнодушно отзывается Ханзо, не оборачиваясь и перевязывая волосы резинкой. — В первую очередь о стуке в дверь, разрешении войти и уважении к чужому личному пространству. — Не занудствуй, а то я уже вижу, как твои волосы седеют, а на лбу появляются морщины, — усмехается Генджи, никак не реагируя на укоризненный, полный недовольства взгляд. — Скоро начнешь говорить, что раньше трава была зеленее, чай вкусней, а якудза представительнее. — Мне не придется ничего говорить: лучшего примера, чем твое поведение, найти не удастся. — Ханзо, — Генджи мягко улыбается, поднимая руки в примирительном жесте. — Давай не будем? Не хочу портить праздник ни тебе, ни себе. Поогрызаться друг на друга мы еще успеем. Ханзо чувствует себя… глупо. И правда, что он накинулся на Генджи из-за дурацкой шутки? Это уже будто привычка — переводить все разговоры на тему долга, клана и недостойного для наследника образа жизни. Почему так происходит? Откуда вообще взялась эта «привычка»? Ханзо не знает, откуда, но точно знает, что она мешает им общаться нормально, без одних и тех же споров и обвинений. Генджи, конечно, сам часто провоцирует конфликты, но Ханзо старше, а значит он должен быть умнее, должен сдерживаться, а не вестись, как мальчишка, начиная задирать в ответ и давить на болевые точки. Генджи слишком часто слышит упреки о своей разгульности и безответственности, а потому неудивительно, что у него выработались похожие рефлексы: стоит коснуться этой темы, как он заводится и с отчаянным азартом разжигает ссору. И ничего в этом круговороте не меняется вот уже на протяжении пяти лет. Действительно: привычка. Губы у Ханзо дергаются в слабой улыбке. — На это у нас всегда есть время, верно? — Конечно, — по-доброму хмыкает Генджи и делает шаг в сторону, пропуская Ханзо вперед. — В следующий раз могу начать первым. Мне пошутить насчет твоих амбиций или занудства? Выходя, Ханзо легко пихает Генджи локтем в бок. — Я бы не отказался от чего-нибудь новенького. А то мне начинает казаться, что у тебя скудная фантазия, раз уж круг тем, на которые ты шутишь, столь узок и ограничен. — Звучит как вызов, — Генджи смеется, наигранно потирая ушибленное место. — Так что я теперь просто обязан тебя удивить. — Уверен, что удивишь. В ответ — благодарная улыбка, в которой читается «спасибо, что поддерживаешь». Оказывается, это не так уж сложно: Ханзо и сам не хочет портить придирками тот редкий день, когда они выбираются куда-то вместе, как семья. Как братья, а не наследники семьи Шимада. Все-таки на фестивале, где есть возможность затеряться в толпе, можно побыть самим собой, расслабиться и не держать лицо, как того требуют официальные встречи, — Ханзо устает на них не только потому, что каждый стремится познакомиться с будущим главой клана, но и потому, что ему постоянно приходится следить за Генджи, который подобные мероприятия терпеть не может. Ради отца он, конечно, сдерживается, но порой начинает дурачиться от скуки, и в такие моменты главное — успеть его одернуть и пообещать, что скоро они поедут домой. На фестивале все должно быть по-другому: веселье, радость, смех, атмосфера тянущегося вечно праздника — это то, чем Генджи любит окружить себя и чем старается заразить других. Поэтому сегодня Ханзо готов быть ведомым, а не ведущим. Когда они выходят за ворота замка, у Ханзо начинает рябить в глазах: таких красок он не встречал даже в семейном саду, когда тот наполнялся цветущими растениями. Пестрые украшения на каждом здании, бамбуковые шесты и свисающие с них массивные, прикрепленные к шарам ленты — Ханзо чувствует себя зашедшим в разноцветный бумажный лес, средь которого бродят люди-сказания в не менее ярких и узорчатых одеждах. Они смеются, громко переговариваются и делятся друг с другом витиеватыми сладостями. Неоновые вывески, завешанные фигурками-оригами, как стаи светлячков грудятся на кафе, ресторанах и торговых пассажах. Ханзо переводит взгляд на Генджи и еле заметно усмехается: его зеленые волосы идеально гармонируют с красочностью фестиваля. Дома, где царят строгость и традиции, прическа Генджи выглядит аляповатой, будто издевательской, но здесь и сейчас… в ней есть что-то занимательное и по-хорошему необычное. Генджи походит на мифическое существо, на лесного дракона, принявшего человеческий облик, — кажется, что за прядями волос скрываются заостренные уши и остатки чешуи. — Здесь много народу, — замечает Ханзо, внимательно осматриваясь по сторонам и с трудом различая товары на прилавках из-за мельтешащей толпы. — На больших праздниках так всегда и бывает. Покажи мне человека, который не любит фестивали. Ханзо в ответ невольно фыркает. — Ты тоже любишь, только не хочешь в этом признаваться, — Генджи говорит это с такой уверенностью, что даже у Ханзо возникают сомнения. — Их все любят, просто… каждый за что-то свое. Например, кто-то — за возможность собраться с близкими, кто-то — за прогулки до самого утра, кто-то — за особенную еду, а кому-то нравятся фейерверки и веселье. — А есть люди вроде тебя, которые любят фестивали за все вместе взятое, — заканчивает Ханзо и делает шаг влево, уворачиваясь от бегущих навстречу детей. Генджи смеется. — Что правда, то правда. Зато я могу полностью наслаждаться праздником. — С чем я спорить не стану, — Ханзо слабо улыбается, пряча руки в длинные рукава юкаты. — Но я имел в виду другое. Я слышал, что это фестиваль для влюбленных, так почему здесь так много людей без пары? Замешкавшись, Генджи отвечает не сразу: он поворачивается к Ханзо и смотрит на него так странно и обеспокоенно, что тому становится не по себе. Будто он, взрослый, образованный человек, спросил о чем-то столь глупом и детском, что ему теперь должно быть стыдно. — Ханзо, скажи, когда ты последний раз выходил из замка и прогуливался по Ханамуре? — Какое это имеет отношение к моему вопросу? — Ты знаешь несколько языков, знаешь все семейные традиции, легенды, а историю нашего клана расскажешь, даже если разбудить тебя посреди ночи, но при этом ты ничего не знаешь о той жизни, которая происходит за стенами особняка. — Генджи говорит быстро, на одном дыхании, словно боясь упустить мысль, и почти проглатывает последние слова. — Чтение новостей, кстати, не считается: ты в курсе всяких там мировых проблем, но не представляешь, чем и как живут простые люди. Ханзо не знает, что ответить. Выбравшись впервые за долгое время куда-то, кроме официальных встреч, он… чувствует себя ящерицей, покинувшей свое спрятанное под камнем укрытие. Из-под него он слышал звуки, голоса, видел проблески света, но никогда не понимал, что на самом деле творится там, снаружи. Отнекиваться бесполезно. Но и признавать это вслух Ханзо не собирается: ему не хочется давать Генджи лишний повод для шуток. Если сегодня они не спорят друг с другом, это не значит, что завтра все будет точно так же. — Это… — Генджи пожимает плечами, внезапно улыбнувшись тепло и беззаботно. — Это мило. — Не смей меня жалеть, — холодно цедит Ханзо, думая, что над ним смеются. — Я не сказал, что это жалко. Я сказал, что это мило. — И что же… — Ханзо усмехается, — милого ты в этом видишь? Мило считать своего старшего брата глупцом, ничего не смыслящим в жизни? — Делать мне больше нечего, как считать тебя глупым, — весело отмахивается Генджи, ничуть не обижаясь. — Тем более, что это неправда. Просто, знаешь… Я тебе даже немного завидую. Ханзо вопросительно приподнимает бровь. — Ты можешь заново открыть для себя праздники, — Генджи оборачивается, обводя взглядом украшенные улицы. — Почувствовать себя ребенком. Я бы за такое многое отдал. Ханзо молчит. Прав ли Генджи? Возможно. Хочет ли сам Ханзо «заново открыть для себя праздники»? Хочет, конечно. Вопрос лишь в другом: может ли он себе это позволить? Глава столь почетного клана не должен отвлекаться на развлечения, яркие огни и мишуру: такова цена власти и процветания семьи, что взрастила его. Но он ведь еще не глава, верно? — Так сколько ты не выходил из особняка? Признавайся, — Генджи по-дружески толкает Ханзо локтем в плечо. — И твои выезды на скучнейшие сборища влиятельных старикашек и их избалованных детишек не считаются. В любой другой день Ханзо с удовольствием бы ткнул Генджи в его собственную избалованность, но сейчас этого делать совсем не хочется: зачем портить праздник и только-только налаживающийся разговор? «Правильно, незачем». Ханзо поднимает руку и пропускает между пальцами занавесь из лент, свисающих с бамбукового шеста. — Последний раз я гулял по Ханамуре в тот вечер, когда мы сбежали от наших телохранителей и несколько часов просидели в старой лапшичной. — Отец был в ярости, — Генджи кивает и посмеивается, а после резко замолкает, будто вспомнив что-то. — Подожди, это было восемь лет назад. Ты не выходил из дома на протяжении восьми лет? Отец нам тогда, конечно, здорово всыпал, но это не могло заставить тебя стать затворником. — Это не из-за отца. И я не затворник, — фыркает в ответ Ханзо. — Если я хочу прогуляться, то выхожу в сад, а для общения мне хватает учителей, тебя и, как ты их назвал, «старикашек и их детишек». То, что я не хожу на фестивали и не слоняюсь без дела по улицам, не делает меня затворником. — Интересно, что мы сейчас заняты именно этим: пришли на фестиваль и без дела слоняемся по улицам. И тебе это не нравится? Вот прям совсем? — В этом… есть свое очарование, — Ханзо отводит взгляд, притворяясь, что с любопытством разглядывает маски на прилавках. — Тогда почему ты больше не гуляешь по Ханамуре? — Генджи обгоняет Ханзо и разворачивается, шагая теперь спиной вперед, — проходящим мимо людям приходится обходить его, чтобы не столкнуться. — Ты здесь не один, иди нормально. Генджи подмигивает, но не перестает дурачиться. Ханзо обреченно вздыхает, пытаясь сделать вид, что он не с Генджи и вообще его не знает. — Ну так почему? «Неугомонный змееныш». — Сначала, — Ханзо говорит медленно и нехотя, будто не желая вспоминать тот момент, когда из его жизни исчезли маленькие детские радости, — потому что у меня просто не стало свободного времени. А после это превратилось в привычку, и я перестал считать столь незатейливые развлечения чем-то необходимым. — Дай угадаю, — усмехается Генджи, и в голосе его проскальзывает странная, сочувствующая грусть. — Времени у тебя не стало из-за тренировок? Ханзо переводит взгляд с витрин обратно на Генджи и даже не удивляется, когда видит в его глазах плохо скрытую обиду. Ту самую, которую испытывают люди, если кто-то несправедливо поступает с их близкими. Ханзо не удивляется, потому что замечает это каждый раз, когда речь заходит о тренировках, но все равно не понимает, почему Генджи так переживает за него. Почему злится, словно это он месяцами не покидает фамильный замок. Почему просто не может смириться с фактом, что для Ханзо на первом месте всегда будут стоять интересы клана и только потом — свои. — Где-то через неделю после того, как мы сидели в лапшичной, мне исполнилось пятнадцать, — Ханзо и сам не знает, зачем углубляется в такие подробности: этот фестиваль и вся его атмосфера будто настраивают на разговоры по душам. — Отец обозначил этот возраст рубежом, преодолев который я больше не считался ни ребенком, ни подростком. Я становился взрослым человеком. — А значит ты теперь должен был тренироваться, вести себя и расставлять приоритеты как взрослый человек. Даже если тебе самому этого не хотелось. Ханзо молча кивает. Генджи улыбается — как-то вяло и совсем не воодушевленно — и, отвлекшись, сталкивается с не заметившей его старушкой. Чуть ли не подскочив, он виновато потирает затылок, искренне извиняется и возвращается на место рядом с Ханзо. «Как всегда. Пока не натворит что-нибудь, не исправится». — Разве отец не говорил тебе то же самое на твое пятнадцатилетие? — Говорил, — Генджи пожимает плечами и заметно веселеет, — но я сказал, что если я стал «взрослым человеком», то буду сам принимать решения, нести за них ответственность и заниматься тем, чем захочу. — А что отец? — Ханзо удивляется, не представляя, что было бы с ним, скажи он подобное. — Ответил, что ценит мою силу воли и что эта черта поможет мне в будущем не поддаваться чьим-то уговорам, — Генджи чуть склоняет голову, чтобы заглянуть Ханзо в глаза. — В том числе уговорам старейшин, которые не всегда бывают правы. Ханзо отворачивается, прикусывая щеку изнутри и опуская взгляд на землю: под ногами шуршит дорожка из разноцветных конфетти, бумажек и соскользнувших со столбов лент. Ханзо чувствует себя таким же смятым и растоптанным. Сколько бы он ни старался, как бы он ни доказывал свою преданность клану, этого будет недостаточно. Зато Генджи заслуживает уважение отца просто тем, что идет против его воли и воли старейшин. Несправедливо. Ханзо вздрагивает, когда на его плечо ложится чужая ладонь. — Я же говорил, что все эти разговоры о тренировках, клане и долге нагоняют тоску, — Генджи улыбается настолько успокаивающе и тепло, что Ханзо не сопротивляется, когда его притягивают чуть ближе. — Сегодня праздник, и я хочу, чтобы ты повеселился. Не думай ни о чем хотя бы один вечер. Ханзо вздыхает. Не печально или устало — облегченно. — У тебя талант к убеждению, ты знаешь об этом? Генджи смеется. — Знаю и бессовестно этим пользуюсь. Ханзо качает головой и даже не пытается скрыть улыбку. Быть может, ему и правда стоит расслабиться и перестать искать поводы для обвинений? В конце концов, Генджи не виноват в нелогичных решениях отца и его неравнозначном отношении к сыновьям. Генджи просто такой, какой он есть. Конечно, ему не помешает стать более ответственным, — нельзя же всю жизнь пренебрегать своими обязанностями — но Ханзо должен признать: есть в этом дурачестве, детском упрямстве и беззаботности что-то притягательное, заставляющее чувствовать себя легко и свободно. Без чего Генджи, обаятельный и по-хорошему дурной, перестанет быть самим собой. И сейчас, шагая рядом, Ханзо жалеет только о том, что они не могли поговорить по душам гораздо раньше. — Фестиваль открыт для всех. — Прости? — Ханзо поворачивается к Генджи и смотрит на него удивленно и непонимающе. — Ты спрашивал, почему на фестивале для влюбленных так много людей без пары, — поясняет Генджи, окидывая взглядом толпу. — Потому что фестивали устраиваются не для кого-то конкретного, а для всех. Они должны объединять и радовать каждого, кто на них приходит. А «для влюбленных»… это что-то вроде незначительной приписки. — Ясно, — Ханзо чувствует себя немного глупо: и правда, почему он сам не догадался? Неужели он настолько отстранился от той жизни, что течет за пределами фамильного замка? — Спасибо. Генджи подбадривающе хлопает его по плечу. — Можешь спрашивать у меня все, что захочешь. Я теперь твой проводник в мир веселья и не успокоюсь, пока ты снова не откроешь для себя праздники. Ханзо фыркает и еле сдерживается, чтобы не засмеяться: Генджи говорит это с таким невозмутимым и серьезным лицом, что хочется дать ему дружеский подзатыльник и спросить, какой дракон его укусил. Слишком уж непривычное зрелище. — Проводник значит? И куда же мы будем держать путь? Или продолжим бесцельно слоняться по улицам Ханамуры? — Опытные проводники не действуют наобум, — философски замечает Генджи, откровенно переигрывая и поднимая указательный палец вверх для пущей убедительности. — Поэтому у меня есть план и пара мест, где мы должны побывать. Пошли. Он хватает Ханзо за рукав юкаты и буквально протаскивает его сквозь сгустившуюся толпу. Ханзо не сопротивляется, хотя в другой ситуации непременно бы вырвал руку: вокруг слишком много людей, теснящих и надвигающихся живой лавиной, и потеряться среди них совсем не хочется. Приходится слепо следовать за Генджи, чувствуя, как он уверенно тянет его вперед, в неизвестном направлении. Главное — доверять. Когда рукав выскальзывает из его пальцев, Генджи успевает поймать ладонь Ханзо и сжать ее так сильно, как будто от этого зависят их жизни. Как будто если он ослабит хватку, то они разделятся раз и навсегда, не успев стать чуточку ближе. Ханзо ничего не говорит: он лишь чувствует тепло от чужой кожи и пульсирующую на ладони вену. Отпускают они друг друга только тогда, когда оказываются на маленькой тесной улочке: здесь почти никого нет, только несколько девушек и детей, обсуждающих что-то на крыльце магазинчика. Но поражает Ханзо не это. Длинные бамбуковые шесты арками склоняются над дорогой, образуя туннель, и на каждом из этих шестов висит тысяча — кажется, что не меньше — разноцветных бумажек. Они гроздятся настолько плотно, что, подняв голову, Ханзо не видит неба. Вместо него он видит свод, похожий на шероховатое, упавшее и запутавшееся в самом себе облако. — Держи, — Генджи протягивает светло-синюю бумажку и достает из кармана старый, изломанный, размером с мизинец карандаш. — Зачем? — Ханзо принимает их, не зная, что делать дальше. Это часть какой-то традиции? Ритуала? Он должен что-то нарисовать, а потом повесить на арку? — Чтобы написать свое желание, конечно же! — взмахнув зеленой бумажкой, Генджи энергично кивает на бамбуковые шесты. — Тандзаку с желаниями — это обязательная часть фестиваля. Можно их даже в стихах написать. Ты же вроде любишь хокку? — Люблю, — Ханзо чуть склоняет голову, бегло рассматривая чужие записки: богатство, слава, здоровье близких, удача при сдаче экзаменов, поступлении в университет и поиске второй половинки… — Люди верят, что это и правда им поможет? — Что? — Генджи выводит последний иероглиф и поднимает взгляд. — Записки. Люди надеются на них, когда на самом деле должны надеяться на себя. Удача без собственных усилий — ничто. Нельзя стать богатым, не работая, или студентом, не учась. — «Ханзо-зануда» версия восемь и три mode on, — смеется Генджи, а после хитро прищуривается. — И вообще-то не очень красиво читать чужие желания. Ханзо сдерживается, чтобы опять не упрекнуть Генджи по поводу американских словечек. — Многие желания не отличаются оригинальностью. Их можно отгадать, не читая. — Не ворчи, тебя это старит лет на десять. Не знаю, что там насчет веры, но записки придают уверенности. Я их не первый год пишу и, знаешь, каждый раз чувствую, будто меня кто-то или что-то начинает поддерживать. Самовнушение — штука сильная, верно? Ханзо кажется, — на какое-то мгновение — что Генджи бросает на него странный взгляд. Словно упрекает его в беспрекословной, навязанной самому себе преданности клану. Но, быть может, Ханзо только кажется: Генджи улыбается, вешая свою записку, и на его счастливом лице нет ни единого намека на недовольство или мысли о семье. — Ты написал желание? — он оборачивается, вслепую завязывая маленькую веревочку. — Нет, — Ханзо опускает взгляд на синий клочок бумаги и прикладывает к нему кончик карандаша. — Сейчас. И все мысли тут же испаряются из головы. О чем ему написать? Что пожелать? Стоит ли отнестись к этому серьезно или отметить первое, что придет на ум? Но ведь тогда это будет глупостью, насмешкой над попыткой Генджи приобщить его к традициям их города и страны. Ханзо не может позволить себе столь наплевательское отношение к брату и его благородным, пусть и ребяческим побуждениям. В конце концов, они действительно не так уж и плохо проводят время. — Ну что? — Генджи появляется откуда-то из-за спины и закидывает руку на плечо Ханзо. — Кто-то говорил, что читать чужие желания некрасиво, — он тут же сворачивает записку и щелкает чересчур любопытного Генджи по носу. — А я и не читаю. Я подсматриваю. — Это же совсем другое дело, — Ханзо усмехается и, отвернувшись, дорисовывает последний символ. — Секретность восьмидесятого уровня. Ты там не правительственные коды случайно записываешь? — К счастью правительства, нет, — Ханзо дотягивается до изгиба арки и привязывает бумажку к одному из крючков, уже обмотанных множеством нитей и веревочек. — А ты, надеюсь, пожелал научиться уважать чужое личное пространство и не заглядывать в записи других людей через плечо. — Естественно, — Генджи разводит руками, смеясь. — Весь год мечтал об этом. Ханзо улыбается и, кажется, впервые за сегодняшний вечер делает это не слабо или сдержанно, а по-настоящему искренне. — Знаешь, тебе идет улыбка, — замечает Генджи, без стеснения рассматривая его лицо. — С детства шла. Вот если перестанешь строить серьезные мины двадцать четыре на семь, девушки за тобой толпой будут бегать. Ханзо в ответ лишь фыркает. Девушки… Вот о чем он точно не думает, так это о них. Когда он займет место отца и станет главой клана, у него не будет иного выбора, кроме как подобрать себе спутницу из соображений обоюдной выгоды, а не чувств. Так же поступили и их родители: отец управлял крупнейшей преступной империей, а мать была дочерью не менее крупного контрабандиста. Такой союз пошел на пользу обеим сторонам. Так что глупо будет обременять себя любовью, итогом которой может быть только разрыв. — Не дуйся, я знаю, как поднять тебе настроение, — Генджи шутливо толкает Ханзо локтем в бок и кивает на неприметную, затесавшуюся среди арок дверь. — И что там? — То, что мы оба любили в детстве. — Украденное печенье? — Ханзо усмехается и замечает, что его давно так не тянуло сказать что-нибудь веселое или глупое. — Это точно говорит мой братец? — состроив удивленное лицо, Генджи наигранно всплескивает руками и хватает Ханзо за плечи. — Давай, чувство юмора, я знаю, что ты где-то там внутри, пробивайся сквозь эту броню серьезности! Я хочу услышать от Ханзо еще какую-нибудь шутку и успеть заснять это! Ханзо фыркает. И смеется. Впервые за сегодняшний вечер и, кажется, за последние несколько лет. Он смеется искренне, по-настоящему, как живой человек, и смех его идет от души, а не от обязанности быть вежливым. Ханзо смеется и чувствует себя счастливым. — Раз уж я видел, как ты смеешься, то жизнь прожита не зря, — Генджи улыбается и смотрит так внимательно, как будто пытается запомнить каждый изгиб на лице Ханзо. — Такими темпами мы снова начнем сбегать из дома в лапшичные. — Ты хотел показать мне что-то еще, — Ханзо оборачивается, делая вид, будто рассматривает что-то между арок, хотя на самом деле прячет приподнятые уголки губ: когда долго держишь эмоции в себе, проявление их кажется немного неловким. К этому надо привыкнуть. — Точно, — спохватившись, Генджи первым идет вперед и толкает дверь, на которую показывал пару минут назад. Ханзо следует за ним и, спустя несколько шагов, оказывается в небольшом светлом помещении. На стенах — всевозможные изображения рыб, начиная от картин и заканчивая вырезанными из бумаги рисунками, на полу — около десятка длинных прямоугольных емкостей. Около одной из них сидят дети, около другой — компания из двух парней и двух девушек, а около третьей — пожилая пара. И все они переговариваются, громко смеясь, показывают пальцами на мисочки в руках друг друга и что-то подсчитывают. — Это же… — Ханзо поворачивается к довольному, осматривающемуся по сторонам Генджи. — Кингё-сукуй. — Ага, — тот кивает и ищет кого-то или что-то глазами. — Я помню, как мы в детстве могли весь день провести за ловлей рыбок. А еще я никогда не мог у тебя выиграть. Может, хоть через столько лет у меня получится взять реванш? — За какую из ста проигранных игр ты хочешь взять реванш? — Сегодняшняя победа покроет все мои поражения, — Генджи принимает воинственную позу, вызывая у Ханзо смешок, и, заметив какую-то женщину, тут же подскакивает к ней. Пока он покупает несколько пой и оплачивает время, Ханзо присаживается около одного из свободных бассейнов. Мальки золотых рыбок метаются в воде туда-сюда, грудятся в кучи и толкают друг друга, сталкиваясь. Ханзо помнит, как обожал в детстве эту игру и как смеялся, когда рыбы забавно открывали рты, будто пытаясь хором сказать ему что-то. Это было похоже на ритуал: терпеливо ждать нужного момента, чтобы осторожно опустить пой в воду и вычерпнуть как можно больше мальков. На выбор «нужного момента» иногда уходило по десять и больше минут, но зато результат всегда оправдывал себя, и в миске у Ханзо плавало густое облако из рыб. У Генджи на это не хватало выдержки. Он не мог сидеть неподвижно, следя за монотонным передвижением мальков, а потому «нужный момент» у него наступал каждую секунду — Генджи обращался с поем ловко, но слишком живо и неразборчиво. Поэтому хоть у него в миске и плескалось больше десятка рыб, пой рвался быстро, и ловить их было уже нечем. Конечно, Генджи расстраивался, а Ханзо не мог смотреть на его грустное и растерянное лицо. Он переливал часть выловленных мальков в миску Генджи и говорил, что «между братьями не должно быть победившего и проигравшего». В детстве все решалось как-то проще. — Что, уже морально готовишься к своему первому поражению? — Генджи садится напротив, отдает один пой и с предвкушением потирает руки. — Обещаю не слишком радоваться победе, чтобы не обижать тебя. — Если победишь, — усмехается Ханзо, чувствуя давно забытый ребяческий азарт. — Comeback is real, — подмигивает в ответ Генджи. — И когда ты только перестанешь засорять японский этими неказистыми американскими словечками? Генджи пожимает плечами. — Не превращайся обратно в зануду, до полуночи еще час, — улыбается он и опускает пой в воду, уже нацелившись на несколько рыбок. — Да и не так уж часто я их употребляю. — Ты их просто не замечаешь, — парирует Ханзо и внимательно наблюдает за передвижением мальков: те расплываются в разные стороны из-за людского вторжения, но через несколько секунд собираются обратно, забившись в угол бассейна. Ханзо реагирует мгновенно и тут же пополняет свою миску. Генджи пытается выглядеть невозмутимым, хотя в глазах его ясно читается удивление: он-то успел выловить всего двух золотых рыбок, а Ханзо — целых шесть. — Ты тоже много чего не замечаешь, — бубнит себе под нос Генджи, но с такого близкого расстояния слова эти звучат достаточно громко, чтобы понять их. — Например? — Ханзо склоняет голову на бок и еле сдерживает улыбку: ему тоже хочется чуть-чуть поиздеваться над Генджи, поставив его в неловкое положение. Он ведь наверняка надеялся, что его не услышат. Однако Генджи не теряется и отвечает быстро, не раздумывая. — Ну, например, людей, которым ты нравишься. — Нравлюсь? Ты имеешь в виду… в любовном плане? — аккуратно уточняет Ханзо, не ожидая такого ответа. Генджи кивает и чертыхается: мальки, которых он пытался выловить, уворачиваются от его поя. — Вот я тебе говорю, эти чешуйчатые точно эволюционируют! — возмущается Генджи, указывая на рыб, — те лишь открывают рты, будто насмехаясь над ним. — Сегодня они совершают тактические маневры, а завтра порабощают человечество. Я пока еще не готов жить в океане. Возможно, Ханзо посмеялся бы над этой шуткой, если бы его мысли не были заняты другим. — Кому? — Что? — Генджи отвлекается от бассейна и поднимает взгляд. — Ты сказал, что я нравлюсь кому-то, — после заминки отвечает Ханзо, продолжая наблюдать за рыбками. — Кому? — А я-то думал, что тебя эта тема не интересует, — Генджи хитро улыбается, щурясь, словно кот. — Ты, как я помню, вообще ни с кем встречаться не собирался. — Ты все правильно помнишь. И тема эта меня до сих пор не интересует, — вытащив в пое несколько мальков, кивает Ханзо. — Я просто… хочу принять к сведению. Конечно, он не собирается ввязываться в отношения, потому что ни к чему хорошему это не приведет, но любопытство все равно берет верх. В конце концов, приятно знать, что кто-то считает тебя симпатичным. Особенно, если до этого никто так не считал: Ханзо никогда не признавались в чувствах. В его постели были девушки из дружественных кланов, которым также хотелось расслабиться и выпустить энергию без каких-либо обязательств, но между ними не возникало даже симпатии. И, быть может, это к лучшему: не пришлось никого обижать отказом. — Ну ладненько. Только я тебе все равно не скажу, кто это. — Почему? — удивляется Ханзо. — Потому что это секрет, а чужие секреты не раскрывают, — Генджи проводит пальцами по губам, будто застегивая их на молнию, и разводит руками, мол, ничего не могу поделать, правила приличия и все дела. — Хорошо. Я понимаю. — Ты расслабься, все равно этот человек тебе в любви не признается. — Это почему же? — вот теперь Ханзо ничего не понимает и чувствует себя невероятно глупым: он явно что-то упускает из виду. — Ну, на это есть много причин, о которых я тебе тоже ничего не скажу. Так что можешь не бояться посягательств на свое личное пространство и спокойную жизнь. — Ты надо мной издеваешься, да? — вздыхает Ханзо, сжимая переносицу. Генджи подается вперед и шепчет так, чтобы никто больше его не услышал. — Ага, есть немного. — Змееныш, — усмехается Ханзо и, окунув пой в воду, словно маленький ребенок, брызгает ею на Генджи. Тот громко смеется, закинув голову назад, и вытирает капли с лица. Вот и пойми теперь, шутит он или действительно знает человека, которому нравится Ханзо. Он качает головой и на секунду, на какое-то короткое мгновение замечает грусть в улыбке Генджи. Ханзо видел такие улыбки раньше: безысходные, они появляются у людей, которые с болью вспоминают что-то, что не могут изменить, но тщательно пытаются скрыть это. У Генджи никогда не было таких улыбок. Или, быть может, Ханзо никогда не обращал на них внимание? — Что-то случилось? — наконец спрашивает он, хоть и подозревает, что не получит честного ответа. — Пф, с чего ты взял? — Генджи удивляется почти что искренне и тут же становится «самим собой», весельчаком без проблем и волнений. — Мы с тобой играем в кингё-сукуй, разговариваем и даже смеемся. Случиться могло разве что чудо. Ханзо в ответ слабо улыбается и решает не продолжать допрос: если Генджи не хочет делиться переживаниями, нет смысла заставлять его. Ханзо по собственному опыту знает, как это тошно, когда кто-то, не спрашивая, лезет тебе в душу. Когда Генджи будет готов, он откроется первым, без уговоров и принуждений. И это будет тем, что зовется «доверием». На минуту между ними воцаряется молчание: Ханзо, сосредоточившись, смотрит на рыб, а Генджи — на него. И смотрит так внимательно, что любому другому уже стало бы не по себе. — Вот как ты это делаешь? — не сдерживается Генджи, когда, точь-в-точь повторив движения Ханзо, не вылавливает и половины его мальков. — Ты слишком резко дергаешь поем, распугивая рыб. И не дожидаешься момента, когда они вместе соберутся ближе к углу. Как я и говорил, тебе часто не хватает терпения. — Часто? — Но не всегда, — уточняет Ханзо, чувствуя, как у него горят кончики ушей при мысли о вчерашнем вечере. Генджи хитро улыбается и, перегнувшись через бассейн, берет Ханзо за руки. — А мне кажется, что ты просто прячешь в них магию, — он поворачивает и рассматривает их, будто ища что-то волшебное, а после прикладывает ладони Ханзо к своим щекам. — Поделишься ей? Ханзо замирает и осторожно проводит подушечками больших пальцев вверх, к вискам. У Генджи теплая и мягкая кожа, а еще три маленьких, еле заметных родимых пятна под уголком правого глаза. Если не присматриваться, то они больше похожи на три одинокие, потерявшиеся веснушки. И почему только сейчас это кажется таким… милым? Ханзо подается вперед и шепчет так, чтобы никто больше его не услышал. — Волшебники не раскрывают своих секретов. Он усмехается и, убрав руки, щелкает Генджи по лбу. Тот по-детски обиженно показывает язык. — Кажется, я на тебя действительно плохо влияю, — посмеивается он и приглаживает растрепавшиеся волосы. — Если бы кто из учителей увидел, чем ты тут занимаешься, то не поверил бы. Молодой господин брызгается водой и не делится магией! Кошмар! Еще неделю назад Ханзо и сам бы не поверил, что будет играть в кингё-сукуй и валять дурака. Он всегда осуждал бесполезные развлечения, но сейчас… Сейчас все по-другому. Побывав здесь, на фестивале, Ханзо понимает: это не пустая трата времени. В праздниках, в этих островках радости и единения среди монотонного потока жизни, есть нечто спасительное: они помогают людям почувствовать себя свободными и забыть о проблемах. Когда Ханзо позволил себе хоть раз не думать о клане и собственной репутации, ему будто стало легче дышать. Он начал искренне смеяться, чего не делал на людях черт знает сколько лет. А еще мирно поговорил с Генджи, ни в чем не упрекая и воспринимая его безобидные шутки именно как шутки: Ханзо теперь уже и не вспомнит, почему злился из-за них раньше. — Может, магией я с тобой и не поделюсь, но зато поделюсь кое-чем другим, — с этими словами Ханзо переливает часть выловленных мальков в миску Генджи. Тот смотрит на нее удивленно, будто не веря в происходящее, а потом поднимает глаза, полные какого-то знакомого, но почти забытого родного тепла: так смотрят младшие братья на старших, когда те защищают их или делятся чем-то особенным. Так они смотрят, когда понимают: для них на этом свете нет и не будет никого ближе родного брата. И янтарь в радужках Генджи становится ярче. — Между братьями не должно быть победившего и проигравшего, да? — он улыбается и отпускает рыбок обратно в бассейн. — Значит, сегодня ничья. — Зная тебя, ты все равно не оставишь попытки взять реванш, — усмехается Ханзо и поднимается на ноги, отряхивая юкату. — Естественно, — Генджи разводит руками и толкает входную дверь. — Потрачу пять лет на тренировки, уйду в храм на высокой-высокой горе, где меня научат медитировать, вернусь на решающий бой и в самый последний момент, когда надежда уже будет потеряна, использую какой-нибудь крутой прием, который мне покажет бородатый старец. А потом раздадутся громогласные аплодисменты под крики и свист толпы. — Толпой, как я понимаю, будут те несколько детей, пожилая пара и компания подростков, — Ханзо с трудом давит в себе смешок. — Как наверняка сказал какой-то там философ, великое начинается с малого. Когда они выходят на улицу, Ханзо осматривается по сторонам и замечает: — Стало как-то пусто. — Наверное, все пошли на фейерверки. — Фейерверки? — Ага, — Генджи кивает. — Танабата славится ими. Они и правда классные: сколько раз смотрел, всегда радовался, как ребенок. Так что сходить на них ты просто обязан. И даже не пытайся отлынивать: я тебя и так, и так на них затащу. — Я и не думал отказываться, — Ханзо заправляет выбившуюся прядь за ухо и прячет ладони в рукава юкаты. — Но тебе не кажется, что нам тогда стоит поторопиться? — Мы бы поторопились, если бы пошли на общую площадку, но… — Генджи оборачивается, будто боится, что их подслушают, и шепчет, — но я знаю секретное место. Оно совсем рядом, и там точно никого не будет. Движением руки он манит за собой, и Ханзо следует за ним, в последний раз бросая взгляд на разноцветный бумажный небосвод, что покоится на бамбуковых арках, словно на плечах титанов. Быть может, он вернется сюда в следующем году, проверит, исполнилось ли его желание, и вместе с Генджи успеет обойти весь фестиваль: краем глаза он видел, что здесь есть тир, палатки с необычными и традиционными сладостями и множество других развлечений. Через столько лет… хочется попробовать их все. Генджи не выходит на главную улицу: он переходит из переулка в переулок, не останавливаясь, но постоянно оглядываясь, чтобы не потерять Ханзо из виду. Тот в ответ лишь кивает, давая понять, что никуда не денется. Это в детстве они бегали наперегонки по фамильному замку или улицам Ханамуры так, что не оборачивались и даже не пытались найти друг друга взглядом. Все равно это было бесполезно: они скакали по крышам, деревьям, перилам и лестницам, а потому любое лишнее или неосторожное движение могло стоить им целых костей. Генджи, например, несколько раз ломал себе из-за рассеянности руку и обижался, что не может прибежать первым. «Я же бегаю быстрее братика-Ханзо!», надувал он губы, когда Ханзо, усадив его себе на спину, нес домой. Тот качал головой и отвечал, чувствуя себя мудрым и взрослым: «Скорость важна, но тебя даже черепаха обгонит, если будет знать короткий путь». Через несколько дней после этого у Генджи появились тайные ходы из особняка, которыми он пользуется до сих пор, если хочет сбежать без лишних нотаций. — И где же то место, о котором ты говорил? — интересуется Ханзо, когда Генджи останавливается рядом с небольшими домами, окруженными огромными сакурами и клёнами. «Миябе, если не ошибаюсь». В ботанике у Ханзо не такие больше познания, как в истории или литературе, но деревья и цветы, растущие у них в саду, он узнает везде. — Вон там, — Генджи указывает на крышу одного из домов и направляется к входной двери. — Это заброшенный райончик, здесь давно никто не живет. Разве что подростки бегают и устраивают тайные свидания. — Обстановка располагает, — замечает Ханзо и всматривается в то место, куда показывал Генджи: крыша там односкатная и крутая. Забраться на нее, а потом свалиться на землю — раз плюнуть: они ничего себе не повредят, но приятного все равно мало. Тем более, если они собираются смотреть на фейерверки, а не с «горки» кататься. «Что-то не похоже это на секретное место». Однако, судя по уверенной походке Генджи, он знает, что делает, и Ханзо не остается ничего другого, кроме как последовать за ним, доверившись. Изнутри дом и правда выглядит совершенно заброшенным и пустым: нет даже дверей между комнатами, а наполовину заколоченные окна почти не пропускают и без того тусклый свет уличных фонарей. Но Генджи в темноте нащупывает приставную лестницу и, забравшись наверх, открывает маленькую неприметную дверцу: лицо его наконец приобретает очертания, и Ханзо замирает, невольно залюбовавшись бликами в его глазах. Если бы драконы действительно существовали, у них были бы именно такие глаза: темные и глубокие, похожие на бездну, с двумя крошечными, но яркими лунами вместо зрачков. Когда Ханзо понимает, что он просто стоит внизу, уставившись на Генджи, то сразу отворачивается и поднимается следом по лестнице. «Я просто устал. Слишком много впечатлений за один вечер». — Ну и как тебе? — Генджи упирает руки в бока и с гордой улыбкой осматривается по сторонам, выглядя словно хозяин, хвастающийся своими владениями. А Ханзо просто не может поверить в то, что видит: он ступает по небольшой квадратной площадке, с трех сторон огороженной длинными низкими клумбами, и не понимает, как мог не заметить ее с земли. Как мог не заметить ковер из цветов и вьющиеся, тянущиеся во все стороны листья одного из растений? Это же целый мини-сад, такой просто нельзя обойти стороной и не обратить на него внимание. — Многие не видят то, что находится у них прямо под носом, — усмехается Генджи, будто прочитав мысли Ханзо. — Точнее, над носом. Знаешь, за этим даже весело наблюдать: изредка кто-нибудь пробегает мимо, опустив голову, и ничего, кроме своих ног, больше не замечает. — По-моему, это место просто слишком хорошо прикрывают деревья. Особенно ночью. Я смотрел внимательно, но так ничего и не увидел. — Ну вот, а я такую красивую метафору придумал, — Генджи смеется и качает головой. — Нельзя быть таким жестоким, братик. Рушишь мои мечты впечатлить тебя. — Я оценил твою метафору, она и правда была неплоха, — Ханзо успокаивающе улыбается и кивает на один из цветков, что густым фиолетово-зеленым панцирем застилает большую часть клумб и пола. — А еще я оценил обриету. Никогда не замечал за тобой любовь к цветам. — На самом деле, они тут случайно оказались, — пожимает плечами Генджи. — Когда мама обновляла сад, у нее осталось несколько цветов. Выкидывать жалко было, вот я их и забрал. А они разрослись и даже не замерзли. — Ясно. Я подумал, что их высадила одна из твоих девушек. — Не, — Генджи отмахивается. — Я сюда вообще девушек не приводил. Это место… знаешь, особенное. Я нашел его лет десять назад, когда мы с тобой наперегонки бегали, и сделал его своим «тайным логовом». Не хотелось, чтобы о нем кто-нибудь еще знал. — Но ты привел меня, — Ханзо присаживается на пол, застеленный кучей разноцветных пледов, и прячет руки в рукава юкаты. — Я доверяю тебе, несмотря на наши… разногласия. Что бы там между нами ни происходило, ты всегда будешь для меня близким человеком, — Генджи смотрит Ханзо прямо в глаза и слабо улыбается. — Наверное, даже самым близким. — Я рад это слышать, — Ханзо отводит взгляд, чтобы не выдать теплые, клубящиеся в сердце чувства, и чуть ли не падает на спину: Генджи наваливается на него и, громко смеясь, треплет по волосам, словно маленького ребенка. — Братик, ну ты засранец! А где же ответное «Ты тоже мне дорог»?! — Ты тоже мне дорог, змееныш! — усмехается Ханзо, сдувая упавшую на глаза челку и пытаясь оттолкнуть разыгравшегося Генджи. Тот отстраняется с довольным видом, походя на кота, объевшегося украденной рыбой, — так и хочется его не то погладить, не то дать ему по усам. А Ханзо с трудом скрывает улыбку: столько лет он думал, как наладить отношения с братом, как найти с ним общий язык и перестать ругаться по любому поводу, думал, что они никогда уже не будут так близки, как в детстве… Странно и удивительно, сколь много могут сделать прогулка и непринужденное общение. А ведь кажется, что так просто бывает только в книгах или фильмах. — Кстати! — вспомнив что-то, Генджи оживляется и чуть ли не подскакивает на месте. Он склоняется к цветам, густой паутиной облепившим один из углов, и достает из них высокую керамическую бутылку. — Вот! Ханзо издает смешок. — Здравствуйте, меня зовут Генджи Шимада, мне пятнадцать лет, и я прячу в кустах саке. — Ну знаешь, — фыркает Генджи, — я уже совершеннолетний, покупай алкоголь — не хочу. Никакого чувства опасности. А так хоть какая-то ностальгия по тем прекрасным временам, когда я покупал пиво и чувствовал себя героем. — Достойный повод, чтобы гордиться собой. — Ты в одиннадцать лет гордился резиновым хомяком, которого сломал в игровом автомате и оставил себе, — Генджи смеется и присаживается рядом. — Не хомяком, а кротом, — поправляет его Ханзо, усмехаясь. — И это была случайность. Если бы тот игровой автомат установили правильно, крот бы не выскочил из дырки на пол после моего удара. — Но в то время ты был свято уверен, что это из-за твоей нечеловеческой силы. Ханзо пожимает плечами и принимает бутылку с саке, делая глоток. Кажется, не особо крепкое. Даже почти не горчит, только рисом пахнет сильнее обычного. Это к лучшему: пил он редко и немного. Ханзо еще подростком понял, что странно пьянеет: он может долгое время быть в трезвом уме и здравой памяти, но в какой-то момент ноги резко перестанут держать его, а весь выпитый алкоголь затуманит голову. Это всегда происходит неожиданно и практически моментально: Ханзо только и успевает, что заметить, как начинает нести чушь и как меняется его голос. А потом будто проваливается, с трудом понимая, что происходит вокруг. Но сегодня праздник, можно и выпить совсем немного, чтобы не обижать Генджи. Никто ведь не просит напиваться до беспамятства — пары глотков будет достаточно. — Помню, как ты в детстве боялся фейерверков, — Ханзо улыбается, смотря в пустое темное небо: на нем заметны лишь несколько бледных звезд и большая яркая луна. Если присмотреться, то можно даже разглядеть на ней сероватые пятнышки — моря. Где-то в траве поют сверчки. — Ага, было такое, — Генджи кивает и облизывает губы после саке. — Мне тогда казалось, что огни от фейерверков упадут на землю и раздавят меня. Или подожгут что-нибудь. Поэтому я всегда прятался за твою спину и был уверен, что старший братик защитит меня от всего на свете. — Ты тоже меня иногда защищал. — Ты про тот случай, когда я нахамил гостям матери? — Генджи смеется и протягивает бутылку обратно Ханзо. Сделав большой глоток, Ханзо отвечает согласной улыбкой. Он помнит тот день, когда к матери пришло несколько подруг, — ему тогда было лет девять, не больше. Помнит, как одна из них подошла к нему и сладким, как будто разочарованным голосом сказала: «Какой-то он у вас лобастенький». В том возрасте для Ханзо это было самой больной темой: он жутко переживал из-за своего широкого лба, который казался еще больше из-за спадающих по бокам прядей. А еще его дразнили две местные девчонки, понимая, что им ничего за это не будет. Поэтому после слов гостьи Ханзо застыл, почувствовав, как к горлу подкатывает ком, а глаза начинает щипать. Тогда из ниоткуда появился Генджи. Он подскочил, встал перед Ханзо и, насупившись, произнес: «Тетенька, а вы чего обзываетесь? Лучше бы когти подстригли! А то на ваших мужских руках они смотрятся ужасно!». Мать тогда только посмеялась, попросив свою подругу больше не подходить к детям. А Генджи обнял Ханзо и сказал, что его «братик самый красивый и сильный во всем мире. И никто с ним не сравнится». — А помнишь тех двух девчонок, которые нас дразнили постоянно? — еще больше оживляется Генджи, но от бутылки саке отказывается, незаметно придвигая ее обратно к Ханзо. Тот выпивает, даже не придав этому значение: разговор и воспоминания полностью поглощают его внимание. — Помню. Отец с матерью мне тогда говорили, что я должен быть выше этих издевательств, чтобы показать, как мало их слова значат для гордости нашего клана. — Ага, а меня в один день это просто достало, — смеется Генджи и ерошит без того растрепанные волосы. — И я закидал их землей. — И меня еще на это подговорил, — усмехается Ханзо и снова делает глоток. — Мы потом с тобой неделю из дома не выходили. — Зато как визжали эти девчонки, когда у себя в волосах червей нашли! — с блаженной улыбкой протягивает Генджи, закрыв глаза. — Месть сладка. Хорошее было время. — И правда — хорошее. — Знаешь, я рад, что у нас было детство. Нас могли вообще с трех лет нагрузить тренировками и превратить в роботов. Мускулистых и смертоносных роботов. Возможно, с лазерами из глаз. — Ты до сих пор из детства не вышел. Не думаю, что лазеры из глаз тебе бы в этом помогли. — Не имею ничего против детства в своей заднице, — разводит руками Генджи и, помолчав несколько секунд, шумно вздыхает, будто набираясь сил спросить что-то. — Ханзо, вот скажи… Тебе правда нравится все это? Ну то, чем ты занимаешься. Тренировки там, постоянные занятия, служение клану, никаких вечеринок и безвылазное сидение дома? Я знаю, что сам просил не говорить сегодня об этом… Но мне этот вопрос давно не дает покоя. Ханзо не отвечает. Он опускает взгляд на бутылку с саке, медленно взбалтывает ее, словно проверяя, сколько осталось, и выпивает больше, чем нужно. Для храбрости. Всегда трудно признаваться в том, чего сам до конца не понимаешь, в чем не можешь разобраться уже больше десяти лет. Слова для этого не подбираются, да и кажется, что, если начнешь говорить правду, предашь себя и все то, к чему стремился. Ханзо может молчать и дальше: он знает, что Генджи не обидится и поймет, переведя тему на какую-нибудь другую, шутливую. Но весь фестиваль, вся эта доверительная атмосфера, весь вечер, который они провели вместе, буквально настраивают на разговор по душам: если не быть честными сейчас, то когда? Может, станет легче. Или хотя бы понятнее. — Не знаю, — наконец отвечает Ханзо и проводит большим пальцем по шершавой поверхности бутылки. — Я рад служить клану. Это моя семья, которая дала мне жизнь, кров, воспитание и образование. Стать во главе клана — почет и большая ответственность. И я хочу быть достойным такой чести, хочу сделать нашу империю еще сильнее, продолжить традиции. Это мой долг. Ведь нет ничего лучше, чем видеть, как твоя семья счастлива. Генджи слушает внимательно, не шевелясь и не пытаясь ехидничать. А Ханзо продолжает. — Но иногда… Это редко бывает, конечно, — Ханзо усмехается, как будто не веря в то, что говорит. — Я… устаю? Не знаю, как это правильно назвать. Мне начинает казаться, что я больше не смогу, что это предел моих возможностей, что мне нужно отвлечься на что-то, помимо клана. Но на что? Я не знаю, чем заняться еще, да и если бы знал, времени все равно бы не хватало. В такие моменты я чувствую себя… смешно звучит… узколобым. И немного прикованным. Но я не вижу в этом ничего плохого. Нельзя разорваться, а если я решил посвятить себя клану, то должен следовать своему пути до конца. — Сложная эта штука — наш клан, да? — Генджи улыбается мягко и успокаивающе, показывая, что этот разговор останется здесь, на крыше заброшенного домика, среди цветочных клумб и теплых пледов. — Я рад, что ты поделился со мной. Думал, что не захочешь, решишь, что я начну смеяться. Но знаешь… У тебя еще есть шанс отвлечься. Когда ты станешь главой клана, там совсем времени на развлечения не будет. А сейчас оно есть, и теперь я буду таскать тебя на каждый фестиваль, праздник или просто в кино. Чтоб дома штаны не просиживал. — Спасибо, — улыбается Ханзо в ответ, чувствуя себя необычайно легко и свободно. — А что насчет тебя? Ты не собираешься помогать мне, когда я стану главой? — Ты так сформулировал, что если я скажу «нет», то буду выглядеть последней свиньей, — наигранно обижается Генджи, скрестив руки на груди. — Не знаю. Я пока еще повеселиться хочу. Может, потом и стукнет что-нибудь такое в голову, кто знает. Ханзо почему-то не злится. Раньше за такой ответ он бы точно обвинил Генджи в безалаберности, безответственности и эгоизме, а тот в свою очередь назвал бы Ханзо безвольным и занудным старикашкой, который ничего вокруг себя не видит. Но теперь все по-другому: стоит только поговорить, стать ближе, как привычные ситуации начинают восприниматься под другим углом. Генджи сейчас просто морально не готов полностью посвятить себя клану — какой от него будет толк, если он станет делать все через силу? Это не пойдет на пользу ни ему, ни семье. Он должен созреть для этого. В конце концов, Ханзо сам не скоро станет главой: отец мудр, опытен, не стар и полон сил, ему незачем освобождать свое место в ближайшее время. — Раз уж ты задал вопрос, который тебя давно интересовал, тогда и я спрошу кое-что, — Ханзо делает глоток — черт, который уже по счету? — и поправляет сбившийся под ногами плед. — Откуда у тебя наклонности к… садизму? — «Садизм»? Это громко сказано, — улыбается Генджи и забирает у Ханзо бутылку. — Тут скорее доминирование. А началось все с того, что на меня постоянно давили какими-то обязанностями: «Ты один из наследников, ты должен вести себя достойно» и бла-бла-бла. Когда мной пытались распоряжаться, я начинал размышлять о том, как бы я распоряжался другими. И это было… приятно что ли? Потом нашел всякое в интернете и заинтересовался еще больше. Но ни с кем не пробовал. Так что можешь считать, что ты у меня первый. Ханзо фыркает, а Генджи лишь громко хохочет. Дурацких шуточек у него в запасе еще целая куча. Зато с ним весело. — Ну вот как-то так, — Генджи разводит руками. — Все банально и просто. Никаких погонь, взрывов или психологических травм. Садисты меня тоже не кусали. — Сегодня прямо вечер откровений, — Ханзо слабо приподнимает уголки губ и чувствует странную тяжесть в голове (от усталости, наверное). — Но мне приятно, что ты ответил. Ты сам говорил, что все строится на доверии. — Ну да, доверие важно. Может, Танабата и правда какой-то особенный фестиваль со всякими магическими штучками? А то мы с тобой как Ткачиха и Волопас: также сильно сблизились седьмого июля. Только, надеюсь, расходиться не будем, а то я не хочу терять своего старшего братца и снова вытягивать его на свет только через год. — Было бы неплохо, — Ханзо усмехается и поворачивается на грохочущий вдалеке звук. — А вот и фейерверки! Генджи не обманул, когда сказал, что фейерверки на этом фестивале «классные». Ханзо бы даже сказал по-другому. Великолепные. На пустом небе зажигаются огни: сначала красные, превращаясь в огромный огненный цветок, затем зеленые, взрываясь несколькими небольшими шариками, а после синие, разлетаясь пятью ровными кольцами. На секунду все затихает. Но, как только с площади доносятся радостные выкрики, небо вспыхивает вновь. Вспыхивает, как темное полотно, на которое распылили несколько баллончиков с краской. Вон те круглые оранжевые фейерверки, сгрудившиеся чуть левее остальных, напоминают ютящиеся апельсины, а вон те, желтые и фиолетовые, при взрыве раскрываются, словно лилии. Огни то и дело разлетаются в разные стороны, шипят и меняют цвет, светлеют от центра к концам, перекрещиваются, взрываются друг в друге, превращаясь в кольца и шары. В одном из них Ханзо узнает Юпитер, а в голубовато-белой спирали — Млечный Путь. Вспышки, похожие на звезды, сплетаются в ленты и узоры, а затем угасают, нашедшие друг друга в своем единственном и предсмертном танце. Ханзо нехотя зажмуривает глаза: голова снова тяжелеет, а в груди и желудке распаляется жар. Странное, но отчего-то знакомое ощущение. «Все нормально. Сейчас я открою глаза и…» И мир потеряет четкие очертания. Фейерверки превращаются в размытые пятна, а взрывы доносятся так глухо, будто их запускают где-то очень-очень далеко. Ханзо пытается сказать что-то, но у него ничего не выходит: мозг и язык словно не понимают друг друга и от мыслей остаются лишь несвязные вязкие слова. Последнее, что он отчетливо чувствует, — как его лицо обхватывают чужие ладони. — Да ты нажрался, — кажется, это голос Генджи. — Как знал, что надо было предупредить о крепости саке. Пойдем, пьяный самурай, пока тебе еще хуже не стало. Ханзо не совсем понимает, что происходит: его подбрасывает вверх и он невольно опирается на что-то, чтобы не рухнуть обратно на пол. Ноги слушаются с трудом, переставляются медленно и вяло, но Ханзо чувствует рядом твердое плечо и руку на своей талии, что поддерживают его, и ступает увереннее. — Что-то тебя резко накрыло, — тем временем рассуждает Генджи, как будто пытаясь отвлечь Ханзо и на чем-нибудь сосредоточить его внимание. — Тут лестница. Спустишься? Ханзо хочет ответить, что он пьяный, а не беспомощный, но решает промолчать: если язык его снова не послушается, это будет выглядеть жалко. Поэтому он просто кивает и, поначалу держась за руку Генджи, осторожно спускается вниз. Когда последняя ступенька уходит из-под ног, приходится прислониться к каркасу лестницы, чтобы дождаться Генджи стоя прямо, а не шатаясь. Тот спрыгивает следом. — Всегда хотел увидеть тебя пьяным, — тихо смеется он, снова подставляя плечо. — Думал, может буянить начнешь. Меня, кстати, тоже тянет в сон после пьянок. Ханзо цепляется за его слова как за единственный маячок, позволяющий оставаться в сознании. Он не хочет проваливаться в себя и заставлять Генджи тащить свое бессознательное тело до дома: это было бы позором. Поэтому он вслушивается в бессмысленную болтовню и выдергивает из нее отдельные слова, крутя их с разных сторон. От этого становится легче. — Проведу тебя по своему секретному ходу, — Генджи наконец говорит что-то путное и относящееся к делу. — А то нас потом достанут вопросами. Ханзо поднимает голову и понимает, что они уже почти у фамильного замка. Генджи сворачивает, не подходя к главным воротам, и Ханзо опускает взгляд обратно на землю, чуть прикрыв глаза: смотреть прямо оказывается утомительно. Он сильнее прижимается к Генджи, чувствуя исходящие от него спокойствие и надежность. Тот отвечает сжатием пальцев на талии. Ханзо не может сказать, сколько они идут и где они сейчас точно находятся: глаза открывать совершенно не хочется. Единственное, что он знает: они уже дома. Это видно по паркету и чувствуется по аккуратным и тихим движениям Генджи. Тот и правда может быть совершенно незаметным, если захочет: не зря же в детстве хотел стать крутым ниндзя. — Вползаем, — весело шепчет Генджи и, отодвинув сёдзи, ни разу не тихо вваливается в комнату. Ханзо только и успевает, что упасть на разложенный футон и уткнуться носом в подушку. — Вертолетов нет? — Генджи склоняется над ним и настойчиво переворачивает на спину. Ханзо не знает, что это значит, но ничего, кроме жуткой сонливости и обессиливающей усталости, уже не чувствует, а потому лишь отрицательно мотает головой. Он уверен, что еще секунда, и он просто рухнет в темноту: удерживаться в сознании получается с огромным трудом. Ханзо закрывает глаза и растворяется, уплывая все дальше. Он не знает, спит уже или каким-то осколком сознания остается в реальности, но чувствует нечто странное, граничащее между явью и сном. Ханзо кажется, что кто-то целует его шею, — осторожно, но уверенно — а после скулы. Проводит носом за ухом, прочерчивая изгиб и опаляя дыханием. А затем невесомо — может, Ханзо это даже чудится — касается уголков его губ своими губами. — Хороший сон, правда? — звучит чей-то голос, такой знакомый и незнакомый одновременно. «Правда» — вторит ему рассыпающееся сознание Ханзо. И хочет, чтобы этот сон не заканчивался.