На коленях

Просыпается Ханзо в состоянии сушеного кузнечика. Голова не болит, руки-ноги целы, — его даже не тошнит! — но зато жутко хочется пить. Ощущение, как будто вчера вечером он не сидел на крыше с Генджи, а ползал по пустыне и отчаянно ел песок. На спор и на скорость. И, судя по сухости во рту, Ханзо очень хотел выиграть. Язык присох к нёбу, и первая попытка издать членораздельные звуки позорно проваливается: из-за слипшихся губ чертыханья оборачиваются невнятным мычанием. Мысленно проклиная Генджи с его саке, Ханзо неохотно открывает глаза и пытается приподняться. Кое-как усевшись, он понимает, что сравнение с сушеным кузнечиком было на удивление точным: движения получаются какими-то неуклюжими, медленными и ленивыми, будто суставы и мышцы покрыты ржавчиной или налиты свинцом. Кажется, еще немного и при каждом движении начнут скрипеть кости. Хочется упасть обратно на футон и не шевелиться. Жаль, что позволить себе этого Ханзо не может: через несколько часов ему нужно быть на тренировке и не выглядеть при этом живым трупом. Всего один пропущенный удар может стоить ему целых ребер. Ханзо помнит, как однажды, не выспавшись, отвлекся и получил тяжелой рукоятью по кисти руки — трещина зажила быстро, но весьма болезненно. Повторять такой опыт не хочется от слова совсем. Так что Ханзо заставляет себя подняться. Сжав зубы, он прислоняется плечом к стене и ждет, когда пройдет резко вспыхнувшая перед глазами темнота. Облизывает пересохшие губы, поправляет мятую, распахнутую юкату и направляется к душу: идти приходится осторожно, чтобы не споткнуться на ровном месте. Если он упадет, то уже навряд ли встанет, отключившись прямо посреди коридора. «Больше никогда в жизни не буду пить с этим змеенышем». Дав себе еще пару мысленных обещаний по поводу алкоголя, Ханзо бессознательно доходит до нужной двери, но не сразу вспоминает, зачем. А когда вспоминает, с облегченным вздохом запирается внутри. Предвкушая спасительный душ, он раздевается и проскальзывает в кабинку: от холодного кафеля по всему телу проходит мелкая дрожь, а пальцы на ногах поджимаются. Вентили поддаются легко, плавно следуют за движением рук, и с потолка обрушивается долгожданная горячая вода. Если на земле есть рай, то он, черт возьми, прямо здесь. Маленький стеклянный рай, раскрашенный каплями и паром. Ради такого можно побыть и сушеным кузнечиком. Ханзо убирает прилипшие к щекам мокрые пряди и подставляет лицо под поток — вода смывает остатки похмелья, буквально прочищая голову, мысли перестают быть похожими на слипшийся ком, а болезненная сухость проходит. Он выпрямляется, радуясь, что наконец может твердо стоять на ногах, и растирает затекшую после сна шею. На мгновение Ханзо замирает: он чувствует под пальцами фантомные следы чужих поцелуев и вспоминает те странные ощущения, которые испытывал вчера, болтаясь где-то на грани сознания. Ощущения, слишком реальные для сна и слишком призрачные для яви. Поэтому он даже не уверен в том, что это было. Может, Генджи обтер его лицо мокрой тряпкой, чтобы Ханзо почувствовал себя лучше, или сам Ханзо перевернулся и лег на что-то холодное, а затуманенный алкоголем мозг дорисовал непристойные и, по его мнению, недостающие детали. Хотя это тоже странно: после сессий эротические сны ему сниться перестали. «Наверняка во всем виновато саке, после него еще и не такое привидится». В конце концов, это никак не мог быть Генджи: какая бы каша у него в голове ни творилась, он бы никогда не полез к родному брату. Даже будучи пьяным вдрызг. А то, чем они занимаются по вечерам, это... Это совсем другое. Это помощь, своеобразная поддержка и терапия, под которыми не подразумевается ничего лишнего. Генджи не дурак, хоть и пытается иногда им казаться, — у него точно есть моральные принципы и здравый смысл. А человек со здравым смыслом ни за что не будет приставать к старшему брату. Не будет медленно и тягуче целовать шею, щекоча дыханием. Не будет поддерживать щеку ладонью, чтобы не дать отвернуться. Не будет касаться губами скул и зарываться носом в волосы, шепча что-то гипнотизирующее и непонятное. Он не будет, как Ханзо, стоять в душе и упираться лбом в холодную плитку, чтобы отвлечься от стояка и болезненной тяжести в паху. «Спокойно, это всего лишь физиология. Это не значит…» Это не значит, что у него встает на фантазии о Генджи. Об этом даже думать смешно! Ханзо нервно усмехается, проклиная все на свете, и понимает, что обманывать себя бессмысленно: от природы не уйдешь, да и сам он не в том состоянии, чтобы терпеть и воздерживаться. Он обхватывает напряженный член, проводит рукой по всей длине и пропускает головку между пальцев — от легкого, скользящего движения по ногам проходит мелкая дрожь. «Хороший сон, правда?» — голос внутри звучит настолько отчетливо, что Ханзо оборачивается, встряхивает мокрой головой, отгоняя видение, а потом снова закрывает глаза и продолжает двигать рукой. В темноте, под шелест душевых капель, фигуры и образы рисуются сами собой: сначала Ханзо видит очертания чужих плеч, затем — шеи и скул, а после различает лицо, такое знакомое и привычное, что хочется взвыть от стыда. Вымышленный Генджи нависает над ним, придавливает к полу, положив ладонь на живот, и улыбается совершенно похабно, как будто всю жизнь только этого и добивался. Ханзо закусывает губу и жмурится сильнее — от яркой вспышки картинка меняется, но ненадолго. Через несколько секунд полуобнаженная девушка исчезает, а Генджи возвращается на место. Склоняется ниже и прижимается лбом ко лбу Ханзо. Кажется, подайся он еще ближе, и можно будет вправду почувствовать его дыхание. Ханзо проводит пальцами по головке, чуть сжимает ее и тянущим движением опускает руку к основанию члена. Тихий стон заставляет вымышленного Генджи усмехнуться, уткнувшись носом в черные волосы, и переместить ладонь от живота к паху. Ханзо до боли сжимает веки, пока Генджи не растворяется в цветных пятнах, пока чужие прикосновения не перестают быть реальными, пока вместе с быстрыми, ласкающими движениями не подступает оргазм. — Ханзо, ты там? — в дверь громко стучатся, и узнать в бодром и радостном голосе Генджи не составляет труда. — Ха-а-анзо. От этого протяжного и почти интимного «Ха-а-анзо» окончательно сносит крышу. Содрогнувшись всем телом, Ханзо запрокидывает голову в немом стоне и кончает, чувствуя, как его медленно покидает напряжение и как становятся ватными ноги. Несколько секунд он приходит в себя: тяжело дышит, облокотившись на стену, продирается сквозь шум в ушах и сдерживает истерический смех. Он только что дрочил на фантазии о Генджи. На, черт его дери, родного брата. Одна только мысль о подобном должна вызывать ужас. Но она не вызывает. И Ханзо становится страшно. — У тебя там все хорошо? — Генджи — живой и обеспокоенный — снова стучит в дверь, но, слава всем богам, вламываться не спешит. — Я в порядке, — нагло врет Ханзо и как можно быстрее смывает с себя пену, а с плитки — остатки спермы. Ему хочется высушиться, пулей вылететь из душа и нагрузить себя тренировками так, чтобы даже ночью не было сил обдумать произошедшее. Чтобы оно растворилось, рассеялось, как кошмар, не вызывало вопросов и не толкало искать причины. Иначе можно узнать о себе то, чего ты знать не должен был. Когда Ханзо, растрепанный и распаренный, выходит из ванной, Генджи поджидает его, сидя на полу и насвистывая какую-то мелодию. Ханзо с трудом удерживается от того, чтобы захлопнуть дверь и запереться на все замки: он уверен, что не выдержит, что не сможет смотреть Генджи в глаза и разговаривать с ним как ни в чем не бывало. А объяснить свое странное поведение будет уж точно наихудшей из идей. — Я уже подумал, что ты там утопиться собрался, — Генджи смеется и подскакивает на ноги. Ханзо собирает все оставшиеся силы, чтобы устоять на месте. Сейчас ему станет плохо. Сейчас он покраснеет, растеряет самообладание, отшатнется от Генджи, как от огня, и перестанет внятно говорить, а в голове вновь возникнут картины разной степени извращенности. Сделав глубокий вдох, Ханзо поднимает глаза. И не чувствует ничего. В смысле, ничего ужасного. Ему не хочется сбежать или провалиться сквозь землю, не хочется отвернуться или отвести взгляд, лишь бы не видеть Генджи и не напоминать себе о том, что было в душе. Даже фантазии не пытаются смутить или как-то затуманить разум. Ханзо смотрит на Генджи, улыбающегося и отряхивающего руки, и ему кажется, что тот, выдуманный, совершенно не похож на настоящего. Что он картинка, вычерченная оболочка, лишенная того, что делает Генджи самим собой, что делает его тем-самым-Генджи, рядом с которым Ханзо впервые почувствовал свободу и спокойствие. Рядом с которым он понял, что живет. Дышать становится легче. — Что ты тут вообще делаешь? — Решил проверить, как ты после вчерашнего. В комнате тебя не нашел и забеспокоился, подумал, может помощь нужна. — Со мной все нормально. — Похмелье не мучает? — Генджи усмехается и разминает шею. — А то ты вышел с таким лицом, как будто сам собрался умереть и решил прихватить с собой кого-нибудь еще. — Все хорошо, — Ханзо слабо улыбается, показывая, что беспокоиться не о чем. — Но пить я с тобой больше не буду. — Хэй, — Генджи всплескивает руками, наигранно возмущаясь. — Не я виноват, что после тебя в бутылке ничего не осталось. — А ты этому только рад был. Сам же сказал, что хотел увидеть меня пьяным. Увидел? Молодец, потому что это был первый и последний раз. — С возвращением, зануда-Ханзо, — Генджи закатывает глаза, но вместо того, чтобы продолжить издеваться, лишь смеется. — Тебе хоть фестиваль вчера понравился? — Да. — Немногословен, как всегда. Ханзо чувствует себя немного неловко. Генджи ведь действительно старался, рассказывал что-то, помогал расслабиться и напоминал о тех далеких, но прекрасных временах, когда они были детьми и не расставались ни на минуту. И Ханзо нравилось: он был человеком, обычным юношей, а не наследником клана Шимада, он смеялся и ловил рыбок, писал записки и не боялся поделиться тем, что мучило его не один год. Он узнал Генджи ближе и заметил в нем то, чего не видел — или не хотел видеть — раньше. Ему было… хорошо. — Это было весело. И интересно. Спасибо, что… — Ханзо сбивается, пытаясь подобрать слова. — Спасибо, что пригласил. — Ладно, не напрягайся. Вижу, что саке до сих пор дает о себе знать, — Генджи улыбается и по-доброму отмахивается. — Я рад, что тебе понравилось. Это главное. И я спросить хотел… Ты придешь сегодня? Сначала Ханзо не понимает, о чем идет речь, а когда понимает — невольно отводит взгляд. — Сегодня не получится. Смогу завтра, если ты свободен. Генджи задумывается, а потом бодро кивает. — Для тебя я всегда свободен. Ханзо фыркает и щелкает Генджи по носу. — Если у тебя были планы, нечего отменять их из-за меня. — Да не было у меня планов. Я просто… — Генджи оборачивается, будто слышит что-то, но затем продолжает. — Я просто думал, что можно попробовать еще, кроме шибари, и вспоминал наш договор. Покраснев, Ханзо жалеет, что начал этот разговор. Он не умеет так спокойно, буднично и невозмутимо говорить об их сессиях: все равно они кажутся чем-то настолько личным и особенным, что обсуждать их посреди коридора, а не в закрытой комнате, значит выставлять напоказ свои самые темные тайны. — И ты надумал что-нибудь? — Ага, — Генджи улыбается и подмигивает. — Так что у меня будет, чем тебя занять. — Хорошо, — Ханзо отворачивается, чувствуя, как у него горят кончики ушей. — Тогда до завтра. Однако прежде, чем уйти, он останавливается и решает спросить. — Генджи. — М? — Что было вчера после того, как я… выпил? — Да ничего, — он разводит руками. — Я притащил тебя домой, сделал это незаметно, как истинный ниндзя, и уложил спать. А потом в темноте влетел мизинцем в тумбочку. Это было больно. Или у тебя случилось что-то? — Нет, ничего, я просто спросил. Забудь. — Эх, как всегда, даже не пожалел, а я, между прочим, пострадал за тебя. Жестокий старший братик. Ханзо в ответ лишь улыбается.

***

К вечеру следующего дня становится непривычно тепло. Температура на улице поднимается выше обычного, и приходится открыть окна, чтобы впустить свежий воздух. Прислонившись к деревянной раме, Ханзо дочитывает недавно начатую книгу и украдкой посматривает на часы: книга не сказать, чтоб интересная, а время тянется мучительно медленно. Этой ночью ему снова снился Генджи. Слава богам, без извращенных подробностей. Он просто сидел рядом и мастерил бумажных журавликов, которые дергались в его руках, вертели тонкими головками и улетали, как только складывались полностью. Они шелестели под потолком, спускались к Генджи на плечи или Ханзо на голову, пока тот наблюдал за ловкими пальцами, складывающими бумагу. Это был красивый молчаливый сон, от которого на душе стало спокойней. Проснулся Ханзо с ощущением такого же умиротворения, какое появлялось у него после нескольких часов медитации. Удивительно. Он снова переводит взгляд на часы и с облегчением вздыхает, захлопывая книгу: без пяти десять. Можно идти. На стук в дверь Генджи отвечает сразу: не успевает Ханзо шагнуть назад, как перед глазами возникает растрепанная зеленая шевелюра, а чужая рука хватает его и настойчиво затаскивает в комнату. — Хватит так делать, — Ханзо хмурится, понимая, что на возмущения у него есть всего несколько секунд: как только дверь закроется, поменяются правила игры. — Пожалуйста. — Если боишься ударить меня от неожиданности, то я переживу, — Генджи усмехается, но, не видя реакции на свою шутку, виновато улыбается. — Ладно, прости. Больше не буду, если тебе не нравится. За спиной щелкает замок. Ханзо чувствует, как по позвоночнику холодной змеей скользит напряжение, и невольно вздрагивает. — Расслабься, — Генджи говорит мягким, но уверенным тоном, не терпящим возражений. Он кладет ладонь на спину Ханзо, затем приподнимает ее, касаясь одежды лишь кончиками пальцев, и проводит ими сверху вниз, будто прощупывая позвонки. — Сними это. Ханзо послушно развязывает пояс домашнего кимоно, и верхняя его часть с тихим шорохом соскальзывает на пол. От пристального, изучающего взгляда по коже пробегают мурашки — Генджи усмехается и касается снова. Тепло чужих рук кажется настолько… успокаивающим, что Ханзо расслабляется и опускает плечи, когда на них вновь ложатся ладони, мягко обводя выступающие мышцы. И все равно изнутри его гложет странное, зудящее чувство: как будто всего этого мало, как будто… как будто чего-то не хватает. Одной маленькой, но важной детали, без которой их сессия теряет необходимую часть себя. Ханзо понимает это, когда его шею обхватывает тонкий черный ремешок, затягиваясь и вынуждая чуть запрокинуть голову: от того, как искусственная кожа прижимается к кадыку, становится невыносимо приятно. Если бы кто-то сказал Ханзо, что ему будет настолько хорошо от ошейника, он бы не поверил и проучил того, кому в голову могли прийти такие нелепые мысли. Но сейчас он стоит здесь, посреди комнаты, вслушивается в то, как Генджи застегивает ошейник, и упивается своей свободой и несвободой одновременно. Он подчиняется, потому что сам хочет этого. И наслаждается. — На колени. Ханзо слушается и опускается на пол. — Руки. Он заводит руки за спину, скрещивая их так же, как в прошлый раз. Действия повторяются, но ощущения остаются такими же сильными: от предвкушения становится трудно дышать. Кажется, что ему просто не хватает воздуха. — Молодец, — шепчет Генджи, почти уткнувшись носом в изгиб уха. Ханзо старается сосредоточиться на чем-то, кроме горячего дыхания у своей шеи, и с трудом отвлекается на веревку, считая, сколько раз она обернется вокруг прижатых друг к другу запястий. Два в одну сторону и два в другую, переплетаясь крестом. Ханзо пытается пошевелить руками и с удовольствием отмечает, что у него выходят лишь слабые, беспомощные движения. Он снова обезоружен, снова не может сделать ничего, кроме послушного выполнения приказов. И снова чувствует себя счастливым. За своими мыслями он не сразу замечает черную ленту, промелькнувшую у самого лица. Она расправляется, и через секунду Ханзо уже не видит ничего: мир превращается в сплошное темное полотно, а на затылке затягивается узел. Бессилие опьяняет. — Ханзо, открой рот. Генджи все еще стоит за спиной и мягко проводит пальцами по линии челюсти, будто уговаривая. Ласка, смешанная с жесткой сталью в голосе, заставляет едва заметно вздрогнуть и подчиниться: Ханзо знает, что не случится ничего плохого. Он доверяет Генджи, а тот не дает поводов сомневаться в себе. Губ касается нечто круглое и объемное — кляп аккуратно ложится в рот, и Ханзо прикусывает его зубами, чтобы он не выпал, пока Генджи затягивает ремешок. — Удобно? Не слишком большой? Ханзо слегка качает головой. Он не знает, как вообще пластиковый шарик, мешающий говорить, может быть удобным, но и дискомфорта не ощущает: он просто… чувствует себя полностью зависимым. Чувствует, как вся ответственность спадает с плеч, разбиваясь о собственную беспомощность. Чувствует, как трепещет что-то внутри от осознания: он делает то, что хочет. Не обращая внимание на всякие правила. Наконец Ханзо чувствует, что принадлежит сам себе. Генджи подходит ближе. Одной рукой он обхватывает Ханзо поперек груди, а другую кладет на спину, поддерживая и осторожно опуская его на пол. Доски оказываются жесткими, но теплыми, и Ханзо прижимается к ним щекой, чтобы не держать голову на весу. — Ханзо, ты слушаешь? Тот слабо кивает. — Хорошо. Сказать стоп-слово ты не сможешь, поэтому… — Генджи, кажется, склоняется над ним и прикасается своей ладонью к его. — Поэтому если тебе станет больно или плохо, быстро разожми и сожми кулаки. Я замечу. Понятно? Снова кивок. Несколько секунд Генджи молчит, а потом неожиданно сплетает их пальцы. Помедлив, Ханзо чуть сжимает их в ответ. Сейчас им не нужны слова, чтобы спросить «Ты доверяешь мне?», и не нужны, чтобы ответить «Да». Генджи отстраняется. И Ханзо ждет. Ждет долго: определенно дольше, чем пару минут. Он прислушивается, но различает лишь чужие шаги и странный, приглушенный стук, который, черт возьми, может принадлежать чему угодно. Страшно ли ему? Нет. Но от неведения становится трудно дышать. Все тело напрягается, и сколько бы Ханзо ни пытался расслабиться, он все равно задерживает дыхание и прикусывает кляп, как будто сейчас — прямо в эту секунду — его должны ударить стеком. Но удара не следует. И Ханзо сходит с ума. Он беспомощно извивается, пытаясь хоть немного размять затекшие руки, но веревка от этого лишь сильнее впивается в запястья. — Разве я разрешал тебе шевелиться? — холодно и жестко раздается за спиной. — Лежи смирно. Иначе оставлю тебя в таком положении на час. Ханзо успокаивается, стараясь больше не двигаться. Он знает, что Генджи не шутит, — только не сейчас — а мучиться еще час в ожидании совсем не хочется: у него точно поедет крыша. Но от голоса Генджи становится легче: он рядом, он наблюдает, присматривает, чтобы ничего не случилось, и по-своему заботится, несмотря на выбранную роль. Если задуматься, то и приказ «лежать смирно» имеет свои основания: перестаравшись, Ханзо мог разодрать кожу, а потом из-за ссадин ему бы пришлось придумывать оправдания перед учителями. Не самое увлекательное занятие. Все-таки все зави… Мысли испаряются. Ханзо выгибается и вскрикивает. Кожу на спине обжигает что-то жидкое и горячее. Оно каплями лежит на лопатках, на пояснице и в ложбинке позвоночника, щекотно стекает по бокам, а после засыхает. Это не больно, нет, просто… слишком неожиданно. Генджи опускается рядом. Несколько секунд он не делает ничего: наверное, ждет от Ханзо стоп-знака, если вдруг что-то пошло не так. Но Ханзо примеривается к новым ощущениям и не находит в них чего-то ужасного — скорее даже наоборот. От каждой новой капли он невольно вздрагивает и запрокидывает голову, глотая тихие стоны, от которых самому становится стыдно: он не хочет, чтобы Генджи слышал их. Не хочет, чтобы тот посчитал его каким-то извращенцем, которому настолько нравится ощущение прожигающего насквозь жара, что он больше не может себя контролировать. Генджи перестает капать чем-то сверху, но жар не исчезает. Он расползается по всему телу: сначала впитывается в легкие, заставляя дышать шумно и глубоко, затем опускается ниже, а после заползает под резинку домашних штанов, сворачиваясь и пульсируя. Ханзо не сдерживается и стонет снова. Встряхивает головой, чтобы волосы закрыли лицо, и упирается лбом в пол, надеясь, что хотя бы так Генджи не увидит его горящие уши и щеки. Но у того, кажется, на этот счет совсем другое мнение. — Не прячься, — мягко шепчет Генджи и убирает мешающие пряди. Он не приказывает и не принуждает: говорит так, будто и правда собирается любоваться. — Я хочу видеть тебя. Ханзо колеблется, но все-таки поворачивает голову — Генджи гладит его по щеке, безмолвно благодаря. А когда убирает руку, спину вновь обжигает что-то жидкое и густое. Но на этот раз не капает: оно ложится ровной, раскаленной линией и быстро застывает. Ханзо вздрагивает и чувствует, как вместе с ней по бокам скользит нечто мягкое и щекочущее. Кисть. Обычная кисточка для рисования или каллиграфии, только покрытая чем-то горячим и вязким. Генджи выводит замысловатые, жгущие кожу узоры. — Никогда не рисовал на людях, — с восхищением говорит он и касается кисточкой лопаток. — Особенно горячим воском. Ханзо облегченно вздыхает: теперь он хоть знает, чем по нему рисуют. И знает, что, поборов в себе стыд, обязательно попросит это повторить: от приятных, покалывающих ощущений хочется извиваться змеей и наслаждаться тем, как боль смешивается с удовольствием. Как все, что заботило его до этого, превращается в пепел и оседает где-то глубоко внутри, оставляя после себя лишь приятное тепло. Генджи медленно проводит кистью вдоль позвоночника. Вверх-вниз и обратно. Ханзо кажется, что сердце у него движется в том же направлении, будто следуя за ней: вверх-вниз. И обратно. Подскакивает и бьется так громко, что стук его раздается в ушах. На спине расцветают огненные иероглифы. Ханзо не понимает, что именно пишет Генджи, но от каждой новой линии он выгибается и беспомощно дергает руками, пытаясь коснуться оставленных воском следов. Ему нестерпимо хочется большего: хочется, чтобы Генджи опустился еще ниже, чтобы он убрал кисть и прижался к разрисованному, разгоряченному телу своим, чтобы он… Ханзо с силой зажмуривает глаза, пока темноту не разъедают цветные пятна: как бы хорошо ему сейчас ни было, он не должен давать своим мыслям разгуляться. Иначе закончится это очередной попыткой разобраться в себе, а ничего, кроме головных болей и нежеланных открытий, они пока не приносили. Генджи откладывает кисть и, судя по звукам, садится рядом. — Иди сюда, — он помогает Ханзо приподнять голову и аккуратно кладет ее к себе на колени. — Передохнём и продолжим. Устроившись поудобней, Ханзо первым делом выравнивает дыхание — спустя несколько глубоких вдохов и выдохов, оно перестает быть судорожным и мелким. В сознании немного проясняется. Спину перестают прожигать бесконечные полосы и спирали, а на их место приходит легкое, согревающее тепло. Тепло, к которому хочется тянуться всем телом. Ханзо вздрагивает, когда Генджи касается его щеки. Он убирает спавшие на повязку пряди, скользит тыльной стороной ладони вдоль линии скул и зарывается пальцами в растрепанные волосы. Перебирает их, холодными подушечками щекоча шею. В один миг становится так спокойно и уютно, что Ханзо закрывает глаза, несмотря на повязку: от прикосновений Генджи хочется вплавиться в пол, навсегда остаться в таком положении и наслаждаться, болтаясь где-то на грани реальности и еле ощутимой дремоты. Ханзо многое бы отдал за то, чтобы это длилось как можно дольше. Но Генджи неожиданно останавливается, замирая. Как будто что-то случилось. Ханзо прислушивается. В коридоре раздаются шаги. Чужие. — Дерьмо, — громко шепчет Генджи, и в голосе его отчетливо звучит тревога. — Это либо мать, либо отец. Черт, черт, черт. Ханзо не успевает ничего сообразить, как Генджи подскакивает и хватает его на руки: пол исчезает так внезапно, что на секунду становится страшно. И немного тошно. — Прости, прости, я не знал, что кто-то придет, — звучит приглушенно и виновато прямо над ухом. Ханзо снова чувствует твердую поверхность, но вместе с ней — давящие стены и узкое пространство, в котором даже не получается выпрямить ноги. А еще какую-то ткань, свисающую сверху и спадающую на плечи. Дрожащими руками Генджи снимает повязку с глаз, и Ханзо с трудом различает внутреннюю часть шкафа. Он хочет спросить, что теперь делать, но из-за кляпа выходит лишь тихое и неразборчивое мычание. Генджи тянется к ремешку, держащему пластиковый шарик, но его прерывает странный, стучащий звук: дверь пытаются открыть с той стороны, но она не поддается. Спасает замок. — Генджи? Открой. Отец. — Да, сейчас! Генджи снова пытается расстегнуть ремешок, но у него ничего не выходит: мешают длинные, спутавшиеся волосы и куча одежды, лезущая под руку. — Открой немедленно. — Секунду, уже иду! — Генджи, повторять третий раз я не буду. Генджи чертыхается и одним пинком закидывает под тумбочку кисть вместе с небольшим горшочком, на котором Ханзо успевает разглядеть термометр и разноцветные, засохшие пятна. — Я… я постараюсь выпроводить его как можно быстрее, потерпи немного, — судорожно шепчет Генджи и приглаживает растрепавшуюся шевелюру, принимая более спокойный и невозмутимый вид. — Прости, что так получилось. Дверца шкафа отъезжает в сторону, и как только она закрывается, Ханзо наконец понимает, что происходит. Их чуть было не застал отец. Если бы Генджи не защелкнул замок, если бы не услышал шаги, если бы не успел спрятать его, Ханзо, в шкаф… Если бы отец увидел их во время сессии… Ханзо перестает дышать, не представляя, что тогда могло бы случиться. Позор? Изгнание? Смерть от руки того, кто любил их и воспитывал? Ханзо коротко мотает головой, пытаясь отогнать от себя дурные мысли. Неизвестно, что произошло бы, если бы все эти «если» сбылись. Но они не сбылись. И глупо теперь пугать и нервировать себя картинами невозможного. Нужно сосредоточиться на том, чтобы сидеть тихо и ждать, когда вернется Генджи. Из комнаты доносятся голоса. — … хотел поговорить. — Да, пап, ты мастер выбирать время, — смеется Генджи и, кажется, отходит куда-то вглубь. — Только я собрался на свидание, как меня решил настигнуть серьезный разговор. И его никак нельзя отложить? До завтра, например. — Завтра я уезжаю на несколько дней. — Ла-а-адненько, — голос у Генджи становится каким-то обреченным, но через секунду вновь звучит громко и весело. — Тогда о чем поговорить хотел? Тебя снова достали старейшины? Ханзо отчетливо слышит уставший вздох со стороны отца. — Они хотят, чтобы я еще раз поговорил с тобой о наследовании титула главы клана. — В который раз? В третий? — В четвертый. Ханзо невольно прислушивается: он не представлял, что отец может быть таким… измотанным. Как будто из него выжали все силы и всю бодрость, которой он всегда поражал подчиненных. Руки неприятно саднит от веревки. — Может, мы просто сделаем вид, что поговорили? Я могу завтра даже серьезное и задумчивое лицо состроить, чтоб от тебя еще на недельку отстали. — Боюсь, что я с ними согласен, Генджи. — Чего? — Генджи явно удивляется. И удивляется неприятно. — Ты же сам говорил мне, что я не должен идти на поводу у старейшин и что они далеко не всегда бывают правы. — Именно поэтому я и хочу, чтобы ты правил вместе с Ханзо. — А вот теперь я точно ни черта не понимаю. Ты же знаешь, что из меня глава клана как из тарелки шлем. Ханзо с детства готовили к этой должности, я ему только мешать буду. — Я не сомневаюсь в способностях Ханзо. Я вложил в него все, что должен знать ответственный и мудрый правитель. Однако он… — отец на секунду замолкает, будто подбирая нужные слова. — Он слишком ведомый. Порой традиции берут верх над его разумом, он будет слушать и почитать старейшин, как это было заведено раньше. Как это внушали ему учителя. Только это не приведет ни к чему хорошему. Посмотри на меня, Генджи. Я всегда был предан клану, но на пороге своих пятидесяти лет я понимаю, что старый уклад не всегда приносит пользу. Но и изменить его за один день нельзя. Ханзо не знает, что ему сейчас чувствовать. Радость за похвалу отца, которую он не слышал уже очень давно? Или горечь от того, что тот считает его безвольной куклой в чужих руках? Ханзо мог бы разобраться в своих спутанных мыслях. Мог бы, если бы мир перед глазами не поплыл съехавшей простыней. Он пытается сделать глубокий вдох и понимает, как же здесь чертовски душно. Как не хватает воздуха. Как давят стенки шкафа на изнывающие плечи. Как болит спина, все еще покрытая высохшим воском. Как по подбородку стекает слюна из-за кляпа, которой он, кажется, еще немного и подавится. А руки все также стягивает веревка, и Ханзо не может сделать ничего, чтобы привести себя в чувства. — … ты их не слушаешься. Ты прежде всего полагаешься на самого себя. И этим ты поможешь брату. — Я не готов для… До Ханзо доносятся лишь обрывки разговора: в ушах шумит, а угасающее сознание цепляется за последние маячки реальности. Он выгибается, пытается дышать мелко и часто, но от этого, кажется, становится только хуже. Его не должны услышать. Отец не должен найти его здесь, в шкафу, связанного и готового отключиться. Ханзо страшно. Секунды тянутся вечность. В глазах темнеет. — Ханзо… Черт, Ханзо! Его выволакивают буквально за шиворот. Сквозь закрытые веки продирается болезненно-яркий свет, но жесткий пол сменяется на мягкий футон. Под головой возникает подушка. — Прости, я пытался закончить разговор побыстрее, но отец никак не хотел уходить, — нервно тараторит Генджи и срезает веревки на руках. — Прости. Ханзо не слушает. Он вдыхает полной грудью и закашливается от нахлынувшего в легкие свежего воздуха. Слава богам, он может дышать. Губ касается бутылка с холодной водой. Ханзо приподнимается, опираясь на подставленное Генджи плечо, и жадно пьет, боясь, что все это галлюцинации, а он до сих пор заперт в душном шкафу. Генджи в это время открывает упаковку странно пахнущих салфеток и принимается обрабатывать разрисованную спину. Воск сходит медленно и неохотно, но все-таки поддается. — Мне… мне нужно к себе, — Ханзо чувствует, что его не слушается язык. А еще чувствует, что он все еще болтается в каком-то подвешенном, измученном состоянии: голова кружится и немного тошнит. — Никуда я тебя не отпущу в таком виде. Заночуешь у меня, — Генджи осторожно укладывает Ханзо на футон и сам ложится рядом, щелчком пальцев выключая в комнате свет. Ханзо хочет что-то возразить, сказать, что он не маленький, что ему всего лишь стало плохо от духоты и что после сна он поправится, но все слова теряются, когда Генджи обнимает его и прижимает к себе. Тепло. — Прости, что так получилось. Я испугался, когда увидел тебя почти без сознания. Обещаю, такое больше не повторится. Ханзо не отталкивает его только потому, что у него нет сил. Только поэтому. Правда ведь?