***
Ближе к вечеру Ханзо смывает с рук кровь. Вода окрашивается в оттенки красного и утекает в раковину, оставляя по краям бледно-розовые следы. Длинный неглубокий порез тянется от плеча до самого локтя, и Ханзо морщится, когда обрабатывает его найденным средством. Медицина, к счастью, сейчас шагает семимильными шагами — кровотечение быстро и ненадолго останавливается, а испачканным остается лишь кимоно для тренировок. Воспользовавшись моментом, Ханзо перебинтовывает рану и зубами придерживает лоскуты, пока затягивает узел. Получается немного туго — сгибать руку теперь неудобно, но завтра утром он уже сможет снять повязку. Ханзо поднимает взгляд, смотрится в зеркало и хмыкает: на скуле темнеет неровный, приличных размеров синяк. Такой уже не спрячешь. Да ну и к черту, думает Ханзо, размывая по подбородку и щекам гель от ушибов. Сам виноват. Он ведь прекрасно знает, что нельзя отвлекаться во время тренировок. Нельзя задумываться и смотреть по сторонам, потому что оружие у его противников настоящее, а намерения — вполне конкретные: научить «молодого господина» сражаться, уклоняться и парировать. А для этого «молодой господин» должен чувствовать, что все по-настоящему и что любая его ошибка может обернуться серьезной травмой. Как это было сегодня, например. Если бы Ханзо вовремя не вынырнул из размышлений, если бы не заметил разрубившую воздух катану и не успел отскочить, поединок бы закончился глубоким ранением, а не безобидным порезом. Но как после вчерашнего можно было не задуматься? То, что сказал отец… Ханзо лихорадочно усмехается и выходит из ванной: кажется, еще немного, и от напряжения он разобьет кулаком зеркало. Лучше уйти к себе прежде, чем сдадут нервы, а сдать они могут очень скоро: слишком много мыслей крутится в голове, противных, безрадостных и противоречивых. Когда за спиной закрывается дверь, Ханзо проводит руками по лицу и волосам, делая глубокий вдох-выдох. Конечно, он знал, что не сможет не думать об этом. Еще с утра, когда он только вышел от Генджи, воспоминания вцепились в него, словно бешеные, разъяренные звери. Липли, кусали и отрывали куски, оставляя следы и вопросы. Например, что же в своей жизни он сделал не так? Почему идеал, к которому он так стремился, идеал, который из него пытались сделать на протяжении многих лет, разочаровал отца? Чей, черт возьми, был тогда этот «идеал»? Старейшин? Учителей? Его собственный? И нужен ли он теперь вообще? Отец похвалил его. Сказал, что не сомневается в нем. Назвал мудрым и ответственным. А потом вздохнул и припечатал одним жирным «но»: «он слишком ведомый». Ведомый кем? Традициями? Старейшинами? Разве его не воспитывали так, чтобы почитать и слушать старших? С детства ему вбивали в голову, что нельзя ничего решать, не посоветовавшись с другими членами клана, нельзя распоряжаться судьбами сотни людей, не узнав мнения самых умудренных из них, потому что они — семья. А семья — это то, ради чего он живет. Она держится на традициях, и Ханзо должен их поддерживать, чтобы сохранить порядок. Идти наперекор тем, кто старше и умнее тебя, значит не уважать семью и заботиться только о себе. А что получается теперь? Отец — человек, который сам говорил ему все это — просто взял и поменял свое мнение. Как давно? Неважно. Решил, что все должно быть по-другому. Что традиции не так уж важны. Что старейшины могут ошибаться. Что за служением клану глава его теряет нечто важное — личное счастье, а оно порой стоит дороже любых традиций. Потому что не может быть счастливой семьи, если кто-то в ней несчастен. Отец решил и сказал об этом Генджи. Но не сказал Ханзо. Отец не считается с ним? Или думает, что Ханзо уже полностью потерян? Что он не сможет противоречить старейшинам, даже если очень захочет? Или пойдет и расскажет им все, что услышит? В какой момент из примерного сына и наследника Ханзо в глазах отца превратился в безвольную, ведомую куклу? Может, в тот момент, когда сам отец понял, что не хотел такой жизни? А хочет ли Ханзо? Раздается стук в дверь. — Войдите, — цедит Ханзо сквозь зубы, надеясь, что гость уйдет так же внезапно, как и появился: разговаривать сейчас с кем-либо нет никакого желания. — Чего это ты такой неприветливый? Я тут, понимаешь ли, правила приличия соблюдаю, а на меня рычат из-за дверей, — смеясь, Генджи переступает через порог и замирает, когда видит лицо Ханзо. — Все в порядке? — Все нормально. Тот отворачивается, подходит к открытому окну и двумя руками упирается в деревянную раму. Становится немного легче. Если бы с этим вопросом к нему в комнату пришел кто-то другой, Ханзо выставил бы его вон. Если бы кто-то другой сейчас смотрел на него так же обеспокоенно, как смотрит Генджи, Ханзо сказал бы, что не нуждается в чужой жалости и что он сам разберется с навалившимися проблемами. К счастью, Генджи — не кто-то другой. Ему можно довериться. Перед ним не страшно открыть свои слабости и сомнения: он не будет осуждать, не будет рассматривать Ханзо лишь как наследника и идеального сына. Он видит в нем человека. И знает то, что никогда не узнают другие. — По тебе видно, — Генджи становится рядом и прислоняется плечом к стене. — Я зашел насчет сегодня спросить, ты же мне так и не сказал ничего, а тут такое. — Это всего лишь синяк. Неудачная тренировка. — Да я так-то не про синяк говорил, — улыбается Генджи, пожимая плечами. — Но можем поиграть в угадайку, если сам не хочешь говорить, что случилось. Я буду предлагать идиотские варианты, пока у тебя не кончится терпение. Ты узнал, что скоро облысеешь? Ханзо усмехается. Бороться с Генджи бесполезно. — Нет. Я слышал, о чем вы с отцом говорили вчера. — И ты переживаешь из-за этого? — Не знаю, — честно признается Ханзо и переступает с ноги на ногу. — Я запутался. — Вы оба запутались, — Генджи подходит ближе и хлопает Ханзо по плечу. — У отца сейчас тоже какой-то странный период. Кризис среднего возраста что ли? Ну знаешь, когда старый образ жизни перестает радовать, уже не хочется того, что хотелось раньше, но и что-то новое хотеть никак не получается. Вот он и скачет от одного к другому. Ты даже не представляешь, сколько раз за последние пару месяцев он менял свое мнение. То правь с братом, то не правь с братом, то слушай старейшин, то не слушай старейшин… Он мне однажды даже жениться скорее предлагал. Жуть. — И правда, — Ханзо слабо улыбается, чувствуя, как внутри разливаются тепло и странное желание простоять так, рядом с Генджи, как можно дольше. А потом обнять его и не отпускать. Ханзо встряхивает головой. Какие только глупости в нее ни приходят из чувства благодарности. — Так что не обращай внимания, серьезно. — Не понимаю только, почему отец ни разу не говорил со мной об этом? — Лучше радуйся, что тебе повезло, потому что лично у меня уже мозг кипит, — Генджи смеется и пихает Ханзо локтем в бок. — А так, не знаю. Я его не спрашивал. Может, он побоялся признаваться в том, что неправильно занимался воспитанием и что напрасно лишил тебя детства. А меня брата. Повисает долгое и тяжелое молчание. От сказанной фразы почему-то становится больно. — В общем… да… не парься, — Генджи неловко улыбается и наклоняется к самому уху. — Если хочешь, я помогу тебе отвлечься. «Отвлечься, да?» Наверное, это то, что ему сейчас нужно. Забыться и сосредоточиться на чем-то другом, стать свободнее хотя бы на час. Перестать думать. — Я… Хорошо. — Сейчас или?.. — Сейчас. Генджи кивает и тянет Ханзо за рукав кимоно. Тот следует за ним, но чувствует себя как-то неправильно: мысли-сомнения все равно не проходят. Они крутятся, вертятся, выбивают одна другую, и никак не хотят уступать тянущему чувству ожидания. Обычно все, что мучило Ханзо до сессии, тонуло в предвкушении, в картинах, что рисовало воображение, и в призрачных ощущениях, которые тело помнило еще с прошлого раза. Теперь не помогает ничего. Ханзо даже не сразу замечает, как они доходят до комнаты и как закрывается за его спиной дверь. Замечает он это только тогда, когда на шее затягивается ошейник, — погруженный в размышления мозг воспринимает это как удушье, и Ханзо машинально отскакивает, сжимая кулаки и не понимая, что происходит. Удивленный взгляд Генджи немного приводит в чувства. — Я сделаю вид, что не заметил этого, — говорит он медленно, и глаза его странно блестят. — Хотя, будь на моем месте кто-то другой, тебя бы могли вполне заслуженно выпороть. Ханзо сглатывает. Он до сих пор не привык к таким резким переменам в поведении Генджи, когда они остаются одни: от властного тона подгибаются ноги, а язык присыхает к нёбу. И хочется подчиняться. — На колени. Ханзо слушается и опускается на пол. — Заведи руки за спину. Когда скрещенных запястий касается веревка, Ханзо облегченно вздыхает. Сейчас все будет по-другому. Сейчас он забудет обо всем, что тревожит и мучает его, — мысли исчезнут, испарятся сомнения, а вопросы, которых почему-то стало еще больше, затаятся где-нибудь внутри. Хотя бы ненадолго. И Ханзо перестанет спрашивать себя, хочет ли он такой же судьбы, как у отца? Не поймет ли он к середине жизни, что старые традиции не всегда ладят с быстротечным настоящим? Или, быть может, они единственное, что сможет крепко удерживать клан, несмотря на перемены во внешнем мире? Ханзо ведь вырос на них, и некоторые правила кажутся ему основополагающими. Он не сможет просто так — в один миг — отказаться от всего, что составляло важную часть его жизни. Или именно поэтому отец назвал его «ведомым»? — Ханзо… Ханзо, ты меня вообще слышишь? А нужно ли отказываться? Ради чего? Ханзо не знает. Так долго он старался оправдать чьи-то ожидания, — родителей, старейшин, учителей — что теперь понятия не имеет, чего хочет сам. Какое из его желаний принадлежит именно ему? А какое — пришло извне? Есть ли хоть малейший шанс разобраться в этом? Быть может, есть. Если знать ответ на другой вопрос. Как глубоко ты похоронил себя, Ханзо Шимада? Ханзо вздрагивает, разрывает кокон мыслей и пытается вздохнуть полной грудью: изнутри давит, словно он только что вынырнул из-под толщи воды. Но у него не получается. Потому что губы, приоткрытые в незаконченном вдохе, накрывают чужие. Сначала Ханзо не понимает — чувствует. Чувствует, как становится жарко и душно, как ускоряется биение сердца… Чувствует, как его целуют. Сначала неуверенно, осторожно, будто боясь чего-то, но через мгновение — припадают властно и жадно, запустив руку в распущенные волосы. Ханзо подается вперед, не открывая глаз. Зачем? Неважно. Почему? Потому что хочется. Хочется так отчаянно сильно, что становится плевать — происходит это в реальности, или он все еще тонет глубоко внутри себя. Горячо. Горячо везде: на губах, в голове, в груди и ниже живота. Горячо, приятно и тягуче. Они сталкиваются языками и отстраняются — от влажного пошлого звука по спине проходят мурашки. — Ханзо… Боги… «Этот голос». У Ханзо останавливается сердце. Он открывает глаза и проклинает все на свете: свою задумчивость, обстоятельства, Генджи и в первую очередь — себя самого. Он открывает глаза и понимает, кому так откровенно отвечал на поцелуй, забывшись. Брату. — Воробей. — Что? — замутненный взгляд Генджи наконец приобретает ясность и отзеркаливает внутренний испуг. — Воробей, — Ханзо хрипло шепчет стоп-слово во второй раз. Кричать не хочется. Лезть с кулаками — тоже. Хочется просто проснуться и понять, что все это — очередной сон, ночная фантазия, выдумка. Бред. Реалистичный и правдоподобный бред, который никак не заканчивается. Генджи подскакивает, развязывает веревки и снимает ошейник, делая все настолько быстро и торопливо, что у него трясутся руки. Боится, что спокойствие Ханзо — это лишь затишье перед бурей? Что стоит ему промедлить на секунду, и тот бросится на него, шипя о том, как ненавидит? Забавно. Ханзо молча поднимается на негнущиеся ноги. — Ханзо, подожди, — Генджи наконец находит в себе силы, чтобы заговорить. — Давай я тебе все объясню? — Я слишком сильно задумался и ни на что не реагировал. Ты никак не мог до меня достучаться и, чтобы вывести из этого состояния, сделал то, что сделал, — Ханзо останавливается у выхода из комнаты. — Это твое объяснение? Генджи заметно теряется. — Тогда спокойной ночи. Перед его лицом закрывается дверь.***
Ночью Ханзо не спится. Его не мучают мысли, не выворачивает изнутри совесть и не пытаются сожрать вопросы — ничего этого нет, потому что в голове пусто. Абсолютно пусто, как в самой темной материи. Ханзо лежит с открытыми глазами, бездумно уставившись в потолок, и не знает, хорошо это или плохо. Может, займись он привычной попыткой разобраться в себе, и все было бы легче? Не понятней, нет. Легче. Может, тогда бы он почувствовал хоть что-то, хотя бы толику ярости или отвращения, как нормальный человек: сейчас же он не чувствует ничего. И это пугает. Он должен убеждать себя, как это плохо и ненормально — целоваться с братом, как это портит честь семьи и его собственную, как противоречит всем моральным и общественным правилам. Он должен мучиться, разрываться, ненавидеть Генджи и клясться, что больше никогда не согласится на сессии. Он должен забыть о них, навсегда похоронив эту тайну и вместе с ней — свои слабости. Ханзо прислушивается к себе. Глухо. Вздохнув, он поднимается с футона, накидывает легкую куртку и выходит из комнаты. Ему нужно проветриться: прогулка лучше бестолкового лежания, даже если она и не сможет помочь. Ханзо, кажется, уже вообще ничего не поможет. У главных дверей его останавливает голос. — Ханзо. На краю порога, опустив ноги в высокую траву, сидит Генджи. Растрепанный, по-летнему свежий и с бликами в темных глазах. Тоже решил проветриться? — Слушай, я… Ханзо жестом заставляет его замолчать. — Если ты заговоришь со мной, клянусь, я буду считать, что у меня нет и никогда не было младшего брата. Ханзо говорит это не потому, что злится, не потому, что и вправду хочет прекратить контактировать с Генджи, а потому, что не может показать, как спокойно отнесся к поцелую. Ведь тогда все точно покатится к черту. Генджи решит, что Ханзо последний извращенец, раз не переживает из-за такого, почувствует отвращение и снова отдалится, с головой увязнув в разгульной жизни. Не будет больше ни фестивалей, ни шуток, ни сессий, ни разговоров по душам, ни ощущения чего-то важного в жизни. Ханзо не хочет вновь становиться чужими людьми. И это единственное, в чем он сейчас точно уверен. Генджи смотрит на него, — долго и мучительно — но не произносит ни слова. Ханзо принимает это за согласие, спускается по ступеням и уходит в глубину сада, чувствуя пристальный взгляд, направленный в спину. Он усмехается и сходит с тропинки — фонарики, расставленные вдоль нее, уже не дотягиваются туда светом, но Ханзо это не волнует: он слишком хорошо знает дорогу к самой старой и большой сакуре, под которой размышлял и медитировал далеко не один год. Он перепрыгивает маленький, больше похожий на лужу прудик, проходит сквозь оплетенную растениями арку и, прислонившись к широкому стволу, опускается на землю. Ханзо запрокидывает голову, утыкается макушкой в жесткую кору и закрывает глаза. Он не знает, что должен чувствовать сейчас. Боль? Обиду? Злость? Ничего этого нет. И не было даже тогда, когда он узнал, кто его целует. Ханзо не дурак — он прекрасно понял, что это Генджи еще в тот момент, когда их губы только соприкоснулись. Он понял, ответил, но только потом осознал: Генджи, к которому он так тянулся, — его брат. Брат, черт возьми. Родная кровь — табу. Но если бы не это… Если бы Генджи не был его братом… «В этом случае… Я бы продолжил?» Ханзо тихо смеется, зная ответ. В кармане что-то пиликает. Ханзо вздыхает, открывает глаза и достает из куртки мобильный, понятия не имея, кто может так поздно присылать ему сообщения. Ночную темноту разрезает голографическая проекция, которую Ханзо тут же сворачивает, заставляя сузиться до маленького экрана и наложиться на пластину телефона. Отключить функцию полноэкранного режима он все время забывает: слишком редко пользуется связью. Цифровой значок конверта преобразуется в текст. «Отправитель: Генджи Ты сказал, чтобы я не говорил с тобой. Но я могу писать ( ͡° ͜ʖ ͡°)» Ханзо усмехается: он не сомневался, что Генджи обязательно придумает что-нибудь, лишь бы добиться своего и объясниться. Он ведь наверняка думает, что Ханзо переживает из-за случившегося и видеть его больше не хочет. «Отправитель: Вы Я могу тебя заблокировать» «Отправитель: Генджи Лучше тебе не знать, сколько у меня запасных симок |ʘ‿ʘ)╯ У тебя память на телефоне закончится быстрее, чем ты всех в чс отправишь» «Отправитель: Вы И для чего этот спектакль? Выслушивать твои оправдания я не хочу» «Отправитель: Генджи А я и не собираюсь оправдываться» Ханзо удивляется: это уже интересно. «Отправитель: Вы Чего ты тогда хочешь?» «Отправитель: Генджи Поговорить. Нормально» «Отправитель: Вы Старая сакура» «Отправитель: Генджи Уже бегу ε=ε=ε=ε=┌(;￣▽￣)┘» Ханзо отключает экран и убирает телефон обратно в куртку. Если Генджи не собирается оправдываться, то о чем он тогда хочет поговорить? О погоде? О планах на завтра? Или вдруг — вот просто вдруг — окажется, что поцелуй — не случайность и не попытка привести Ханзо в чувства? Что делать в этом случае? И как реагировать, чтобы не выдать себя? Из темноты выныривает знакомая фигура — Генджи останавливается напротив, смотрит сверху вниз и долго молчит. — Тебе понравилось, — выдает он наконец и добродушно улыбается, как будто говорит не о поцелуях с братом, а о молочных коктейлях. — Один раз я уже слышал от тебя эту фразу. — И разве все плохо закончилось? — Генджи садится рядом, переводя дыхание: кажется, он сюда и правда бежал. — Как видишь. Я не думаю, что это — хороший конец. — Если бы это было плохим концом, — усмехается Генджи, — ты бы меня убил. Да-да, не смотри на меня так, ты, когда злишься, можешь и рубануть без разбора. Я сам видел. Помнишь ту тренировку в детстве, когда тебя специально провоцировали? Ханзо прикрывает глаза рукой. — Мне до сих пор стыдно перед тем мужчиной. — Зато как яростно ты дубасил его синаем! — Генджи хохочет и проводит рукой по непослушным волосам, приглаживая их. — Учителю пришлось силой оттаскивать тебя, а мужик потом еще две недели в огроменных синяках ходил. И без нескольких зубов, да. Это было бы грустно, если бы не было так смешно. Только вот Ханзо после этого случая было совершенно не смешно: он понял, что в порыве злости может серьезно кого-то покалечить, и долго корил себя, медитируя и пытаясь научиться контролировать эмоции. А еще его тогда серьезно наказали. — Знаешь, когда ты ушел, я подумал, что ты меня теперь ненавидишь, — Генджи чуть склоняет голову, улыбаясь. — Что ты будешь избегать меня и на метр не приблизишься. — И что же заставило тебя думать иначе? — Ты сам. Во-первых, — он загибает палец, — ты не оттолкнул меня. Во-вторых, не отскочил, как ошпаренный, и не стал отплевываться. Значит тебе было не противно даже после того, как ты понял, что происходит. В-третьих, ты меня не ударил, хотя в тот момент я был уверен, что лишусь глаза. В-четвертых… — Так, стоп, — Ханзо жестом останавливает поток аргументов. — Это могло быть последствием шока. С чего ты взял, что я не ненавижу тебя прямо сейчас? Генджи пожимает плечами. — Потому что мы сидим рядом и спокойно обсуждаем то, что случилось. Если бы ты ненавидел меня, то и слова не дал бы сказать. Так что, да. Поцелуй тебе понравился, — припечатывает он еще более уверенно. — Тебе не понравилось другое. — Мы братья, — Ханзо хмурится, уже ничего не отрицая. — Так нельзя. — Так нельзя, если брат с сестрой решили ребенка заделать, — бубнит Генджи. — А нам с тобой ничего не будет. «Значит, поцеловал намеренно?» — Это неправильно, Генджи. И ты не убедишь меня в обратном. — Ну да, точно, — тот чешет затылок и как-то устало усмехается. — Только целовал я тебя не как брат брата, а как доминант сабмиссива. Чувствуешь разницу? — Я знаю, к чему ты клонишь. — А ты разве не замечал этого, нет? Во время сессий мы становимся другими людьми. Конечно, Ханзо замечал. Замечал, как чувствует себя самим собой, а не наследником клана Шимада, и как все, что связано с внешней жизнью, отходит на второй план. Если бы этого не было, сессии просто не имели бы смысла. — Допустим. И что ты предлагаешь? — Предлагаю не лишать нас удовольствия и целоваться только во время сессий, когда мы — не мы. «Звучит слишком хорошо и слишком бредово». — И… Слушай, — Генджи неловко отводит взгляд, натянуто улыбаясь. — Если тебе противно целоваться именно со мной, ты всегда можешь представить кого-то другого. Девушку там или, не знаю, свой идеал. Ханзо хмыкает и признается: себе, Генджи и всему миру. — Нет. Я не хочу представлять кого-то другого.