На коленях

Генджи молчит. Молчит несколько минут, щурится, смотря куда-то вдаль, на вспыхивающих между цветами светлячков, и перебирает в руках сорванную травинку. Ханзо украдкой наблюдает за тем, как он тянет ее, наматывает на указательный палец, а после разрывает с щелкающим звуком. Может, не будь здесь так тихо, и звук этот не показался бы столь громким — Ханзо вздрагивает, чувствуя, как вместе с травинкой внутри ломается что-то тяжелое и бухает вниз. Он не знает, что именно: моральные устои, остатки цепей, что удерживали его от необдуманных и рискованных поступков, или здравый смысл. Но дышать становится легче. Ханзо расправляет плечи, откидывается на ствол дерева и делает глубокий вдох — ноздри щекочет прохладный ночной воздух, проникая в легкие и очищая голову. Теперь в ней — пусто. Пусто по-хорошему, не когда ты настолько устал и разочаровался в окружающем мире, что не можешь думать, а когда все проблемы и терзания наконец отступают, давая передохнуть и немного расслабиться. А еще эта пустота отличается от той, которая мучила Ханзо около часа назад: тогда она пугала его, поскольку не чувствовать отвращения — не чувствовать вообще ничего противоречивого — после поцелуя с братом… это страшно. Потому что наводит на определенные мысли. Сейчас же пустота приносит лишь спокойствие и совсем немного — ожидание новых мыслей. Ханзо поворачивается к Генджи и наконец понимает, что же треснуло в нем тогда, несколько минут назад. Страх. Это был страх. Тот самый, когда ты боишься, что тебя неправильно поймут, что твоя порывистая искренность наткнется на стену брезгливости, что своими неожиданно вырвавшимися словами ты спугнешь по-настоящему близкого человека. Близкого не столько по крови, сколько по громкому смеху, дурацким шуточкам и заботе, которой не мешают ни ссоры, ни разные взгляды на жизнь. Страх больше не сдавливает легкие и не течет по венам вместе с кровью. Потому что Генджи улыбается. Улыбается не жалостливо и не извини-ты-сморозил-неловкую-чушь улыбкой, а совершенно обычно, как будто все, что происходит с ними, — это нормально. Как будто так оно и должно быть. — Потому что ты доверяешь мне? — Что? На секунду Ханзо забывает, о чем они говорили: после молчания всегда трудно возвращаться к словам. Особенно, когда пустота в голове только-только начинает расползаться. — Ты не хочешь, потому что доверяешь мне? Ах да, точно. Я не хочу представлять кого-то другого. — Да, — Ханзо отнимает голову от коры дерева и, помедлив, кивает. — Поэтому. «Нет. Не только», — хочет добавить он, но не говорит ничего. Если Генджи спросит «А почему еще?», Ханзо не сможет ответить, потому что не знает. Но он точно знает, что дело не только в доверии: конечно, оно важно, конечно, оно — основа их сессий, не будь его, и все посыпалось бы к чертям… Однако есть что-то еще. Причина, по которой Ханзо доверяет Генджи и по которой он не смог бы так же близко подпустить к себе кого-то другого. Не только физически. Открыть свои переживания, слабости и сомнения оказывается сложнее (а еще — интимнее), чем подставить свое тело под веревки, стек или воск. Где-то глубоко внутри Ханзо догадывается о том, что эта причина — чувство. Одно-единственное чувство, которое перевернуло весь его чертов мир, встряхнуло давно устоявшиеся принципы и привело к странным ночным признаниям под старой сакурой. Ужасное-ужасное чувство, которому Ханзо втайне готов сказать «спасибо» и в котором он не признается даже самому себе. — Ну так что? — Генджи поворачивается к нему, прикусывает часть порванной травинки и вновь приподнимает уголки губ. — Как тебе моя идея? — Звучит как сумасшествие. — В этом что-то есть, — смеется он. — Но, согласись, назвать нас нормальными тоже нельзя. — А разве не ты мне говорил, что сессии — это нормально? И что каждому нужна своя отдушина? — Да я сейчас не про сессии говорю, — Генджи отмахивается и раскрывает ладонь, чтобы потом начать загибать пальцы. — Вот смотри. Во-первых, мы с тобой наследники мафиозного клана. Во-вторых, у меня зеленые волосы, а якудза с зелеными волосами не так много. В-третьих, мы управляем драконами. Смертоносными такими, которые делают «вшух», высасывают кислород из воздуха и заставляют врагов корчиться от боли. В-четвертых, мы еще и ниндзя. И ты думаешь, что в мире есть такие же, как мы? — он разводит руками. — Таких ненормальных и непохожих на других людей вообще больше не существует. Ханзо усмехается. Это… интересная интерпретация, хотя в чем-то, конечно, Генджи прав: они особенные и всегда ими были. Даже в пределах своего клана. У отца, например, нет драконов, как и не было у их деда: по семейным легендам, они переходят лишь к сильнейшим. Ханзо понимает, что звучит это не очень убедительно, но других объяснений найти никто не может. Или не пытается. Кто знает, что можно откопать, если засунуть свой нос слишком глубоко, — страшные тайны иногда так и должны оставаться тайнами. Ханзо, вот, свою тайну не сдержал и теперь расплачивается: всеми мысленными силами отбивается от предложения Генджи, убеждает себя, что все это неправильно, даже если он и не чувствует угрызений совести после поцелуя. Пытается — боги! — он так пытается не упасть еще ниже. Но там, внизу, свобода. Там, внизу, улыбается Генджи, принимая Ханзо таким, какой он есть, со всеми его демонами, попытками разобраться в себе и душевной борьбой. А здесь, наверху, лишь скривятся, услышав о сомнениях: ты — наследник, ты — гордость клана, тебя обучали и воспитывали лучшие мастера, а теперь ты отплатишь своей семье предательством, лишив ее защиты и лидера? И даже если Ханзо придет со своими переживаниями к Абэ-сану, — доброму и мудрому учителю — тот лишь сочувственно покачает головой, положит руку на плечо и, растянув губы в мягкой улыбке, скажет, что порой жизнь накладывает на человека определенные обязательства, с которыми бороться можно, но нужно ли, если это сделает дорогих тебе людей несчастными. Ханзо понимает их. Правда, понимает. Не будь он предан клану, не люби он свою семью, то сейчас не разрывался бы на части, а согласился с Генджи как ни в чем не бывало. Только если бы все было замечательно, если бы Ханзо чувствовал себя на своем месте, то его не тянуло бы вниз, верно? Он еле заметно хмыкает: вниз… Забавно. Он сам решил, что там — мрачная глубина, из которой нет выхода. Но стоит лишь перевернуть картину, и окажется, — вот так вот неожиданно и спонтанно — что Генджи не дожидается его внизу, пытаясь затащить к себе, а протягивает руку сверху, стараясь помочь вынырнуть из гущи терзаний. Ханзо запутывается снова. — Кажется, кто-то поплыл, — Генджи выкидывает травинку, подпирает ладонью подбородок и хитро прищуривается. — Могу еще раз привести тебя в чувства. — Что? — резко выдернутый из размышлений, Ханзо не сразу понимает смысл этих слов, а когда понимает, едва не задыхается от возмущения. — Генджи! Тот закатывается громким смехом и чуть ли не падает на траву, хлопнув себя по коленке. Ханзо, смерив его в ответ злым взглядом, фыркает и отворачивается. Конечно, Генджи весело: ему не приходится бороться с самим собой, не приходится выбирать между желанием и долгом, не приходится быть тем, кем он не является. Единственная его проблема — это нудные нотации старших, на которые он и так не обращает внимания. На него не давят ни совесть, ни обязательства, ни отец, и Ханзо становится… немного завидно. — Не обижайся, — Генджи толкает его локтем в бок и улыбается чуть виновато. — Просто иногда ты слишком много думаешь, а это вредно. Ставлю две тысячи йен на то, что ты опять занимался самокопанием. Глубоко успел зарыться? — Для тебя все может стать шуткой, да? — Ханзо трет переносицу и вздыхает. — Даже инцест? Генджи смотрит на него тяжело и долго — в какой-то момент Ханзо становится не по себе, и он жалеет, что не прикусил себе язык минуту назад. Его всего лишь хотели поддержать, а он вновь отреагировал так, как будто его оскорбили. Хотя, черт возьми, они здесь не забавные детские вопросы решают! Неужели Генджи не понимает, что все это неправильно? Что есть табу, созданные обществом не просто так? Что не все могут спокойно взять и нарушить их? — Думаешь, мне было легко? — Генджи опускает голову и взъерошивает волосы на затылке, чтобы спрятать глаза. Ханзо понимает это, и ему становится интересно: что такого он мог бы увидеть сейчас в его взгляде? Смущение? Неуверенность? Или боль человека, вынужденного жить в окружении правил, которые отрицает? Боль того, кого не понимают и не принимают таким, какой он есть? Того, кто смирился со своими чувствами, но прячет их еще виртуознее, чем Ханзо — свои слабости? Того, кто шутит не столько для себя, сколько для других? Ханзо с трудом сдерживает порыв схватить Генджи за подбородок и развернуть к себе, чтобы убедиться, что он не один переживает всю ту творящуюся в голове кашу. Чтобы увидеть в янтарных глазах отблеск того, что переворачивается в нем самом. Хотя бы намек на то, что когда-то Генджи чувствовал то же самое, пока, наконец, не принял себя. Но Ханзо не хочет портить момент, боится спугнуть, а потому лишь молча сжимает края своей одежды и слушает. Генджи поднимает голову. — Как, ты думаешь, я чувствовал себя в тот момент? — он усмехается, сдувая с глаз челку. — Если ты не в курсе, то открою тебе секрет: это тяжело — поцеловать брата. Даже если я целовал тебя как верхний нижнего. Я боялся, что тебе будет настолько противно, что ты попытаешь меня убить. — Я никогда… — Когда. Никто не знает, как он поведет себя в стрессовой ситуации, — Генджи растягивает губы в короткой, но доброй улыбке. — Так что мне было страшно. Даже не знаю, как вообще сумел решиться… Да здравствует импульсивность, что ли? — Хоть где-то она тебе пригодилась. — Да-да, точно, — в голосе его вновь слышится веселье, которое почти сразу же исчезает. — Хотя нож под ребрами не казался мне таким ужасным, как если бы ты сделал вид, что ничего не произошло, и прекратил со мной общаться. Совсем. Притворился бы, что меня не существует и, наверное, точно убил бы меня этим. Такие вот дела. Он прикрывает глаза, и повисает молчание — слышно только, как стрекочут среди травы сверчки да где-то далеко, за стенами поместья, кричит гуляющая ночью молодежь. И как-то странно осознавать, что Генджи сейчас не среди них, а совсем рядом, сидит, прислонившись затылком к стволу сакуры, и думает о чем-то своем. Это… Для Ханзо это много значит. В первую очередь то, что он не один. И что для Генджи все, происходящее между ними, — не шутки. Вот только Генджи решился. Поборол внутренние страхи, наплевал на табу и поцеловал. Он знал, что это может разрушить их отношения, но рискнул, последовал за желанием и, кажется, не прогадал — Ханзо в этом точно не уверен. Ведь теперь все зависит от него, верно? Если он скажет, что больше не будет никаких сессий, то получится, что Генджи сглупил и собственноручно перечеркнул их договор. Если он скажет, чтобы Генджи исчез из его жизни, тот так и сделает: уйдет и, возможно, даст шанс забыть обо всем, что с ними было. Забыть о комнате, веревках, ошейнике, об ощущениях, что путали с ног до головы, и о слабостях, прятать которые станет еще труднее. Ему стоит только сказать… Но Ханзо не скажет. Боги, конечно же, Ханзо не скажет, потому что он не хочет забывать ничего из этого. Потому что в тот момент, когда они поцеловались, когда Ханзо коснулись чужие-близкие теплые губы, он почувствовал, что живет. Почувствовал, что вот он здесь, не в Ханамуре, не в особняке, а рядом с Генджи, и что весь мир сжался до размера двух человек. — Слушай, — Генджи говорит первым, и от неожиданности Ханзо едва не вздрагивает, — я… Я не хочу тебе что-то навязывать, внушать или типа того… Просто… — он вздыхает, собирается с мыслями, и дрожь из его голоса все-таки пропадает. — Просто когда ты ответил на поцелуй, мне показалось, что он тебе и правда был необходим. Ну, знаешь, не только для того, чтобы прийти в себя. Ханзо знает. Он прекрасно знает, что все это, — сессии, слабости, чувства — чтобы быть живым. Чтобы разорвать этот надоевший, повторяющийся изо дня в день сценарий, чтобы хоть иногда поддаваться собственным желаниям и понимать, что вот он, Ханзо, не просто плоть и кровь, следующая зову долга, а человек, личность, со своими мыслями и сомнениями. И когда он отвечал на поцелуй, ему казалось, — четко и ясно — что он поступает правильно, что так оно и должно быть. Как-то раз Абэ-сан спросил его, верит ли он в судьбу. Ханзо тогда был еще ребенком, не знал, что ответить, и схитрил: спросил то же самое у Абэ-сана. Тот рассмеялся и покачал головой: «О, я понимаю судьбу не так, как это привыкли делать, молодой господин. Многие представляют ее линией, расчерченной и прямой, ведущей человека от рождения до самой смерти. Это неплохая, но немного скучная теория, не находите?». Тогда он весело подмигнул и улыбнулся: «Кому понравится, что за него уже все решили? И разве приятно осознавать, что люди, которые стали тебе дороги, и выбор, который ты делал, не результаты твоего труда, а «подарки» судьбы? Да не обижу я фаталистов, но от такого безрадостного взгляда на жизнь мне придется воздержаться». После Абэ-сан потер небритый подбородок и усмехнулся: «Я пока не напоминаю вам ворчливого и занудного старика? Нет? Ну тогда я позволю себе отнять еще немного вашего времени. Из моих речей вы могли подумать, что я не признаю судьбы. Но это не так. Я верю в нее, а еще уважаю. Однако смотрю на нее иначе. Судьба — это повороты, молодой господин. Она не ведет нас, а лишь направляет. Если твоя жизнь переворачивается с ног на голову, значит судьба решила, что ты идешь неправильной дорогой. Коварно? Вполне. Но, несмотря на это, судьба дает нам самое главное. Знаете, что?». Получив отрицательный ответ и выдержав театральную паузу, Абэ-сан продолжил: «Возможности, молодой господин. Она дает нам возможности. Изменить себя, свои взгляды на мир. Или, например, возможность заметить то, чего не замечал раньше, и понять, что нынешний образ жизни не сделает тебя счастливым. Конечно, это не значит, что судьба только и хочет того, чтобы мы изменились: исключения из правил есть всегда, да и мы с вами — люди. А люди, как известно, существа весьма разношерстные, если не сказать, что исключительные. Потому кому-то судьба помогает измениться, а кому-то — еще раз убедиться в правильности своего пути. И раз уж вы не успели устать от этой философии, то прислушайтесь к совету старого учителя: если судьба дает вам шанс, используйте его». Всегда. Используй шанс, пока судьба не решила, что ты их больше не достоин. — Генджи. — М? — Хорошо, — Ханзо проводит рукой по лицу, как будто очень долго не спал, и, кажется, сам не верит в то, что говорит это. Снова. — Я согласен. А ведь не так давно те же самые два слова полностью перевернули его жизнь, встряхнули и опрокинули на голову. Провернут ли они схожий трюк и в этот раз? Кто знает. Покажет только время, и Ханзо надеется, что не поплатится за свою решимость и простое человеческое желание посмотреть, каково это — жить по-другому: иметь слабости и не стыдиться их, нарушать правила и делать то, что хочется, а не то, что от тебя ждут другие. Генджи в ответ лишь кивает, а еще улыбается так, словно только что исполнилась его мечта. Маленькая, потаённая, возможно, заталкиваемая так же глубоко, как некогда «странные» мысли Ханзо, но все-таки — мечта. — Как ты это делаешь? — Ханзо не поворачивается, задавая вопрос куда-то в пустоту, но все равно надеется услышать ответ. — Что «это»? — Каждый раз уговариваешь меня, — секунду подумав и вздохнув, он продолжает. — Я соглашаюсь на то, на что никогда в жизни бы не согласился. — А, ты про это. Знаешь, на самом деле я тебя не уговариваю, — Генджи разводит руками так безмятежно, как будто не имеет к происходящему никакого отношения. Как будто это не он пару минут назад делился своими страхами и мыслями. — Ты же если своими драконьими рогами упрешься, то тебя невозможно переубедить. Так что я всего лишь подталкиваю тебя к тому, что ты хочешь, но в чем боишься признаться. «Почти как судьба». — Я не… — И если ты сейчас скажешь, что не боишься ни в чем признаваться, то я тебя укушу, — Генджи складывает ладони вместе, изображает пальцами челюсть, полную острых зубов, и «захлопывает» ее, смотря грозным и предупреждающим взглядом. Вот только долго сохранять серьезное выражение лица у него не получается: не проходит и нескольких секунд, как Генджи уже смеется, продолжая открывать и закрывать изображаемую руками челюсть. Лишь чавкающих звуков для полноты картины не хватает. Ханзо усмехается и оборачивается, делая вид, словно прислушивается к чему-то. Потому что на самом деле прячет улыбку. Генджи — глазастый змееныш — замечает это и беззлобно толкает его в плечо. — Хватит улыбаться втихаря. — Хватит превращать серьезные темы в клоунаду. Генджи прищуривается, смотрит долго и пристально, как будто обдумывает, злиться ему или нет, а сам Ханзо уже успевает пожалеть о том, что сказал: он ляпнул это не для того, чтобы обидеть. Это вообще не должно было звучать как обвинение или недовольство: да, Генджи всеми силами старается избегать важных разговоров, переводя их в шутку, но с какой-то стороны… Ханзо это нравится. Тогда он чувствует, как падает с плеч ответственность, как развевается напряжение и исчезает страх сказать что-то не то. Страх быть не таким, каким тебя хотят видеть. Генджи придвигается чуть ближе, молча склоняется к лицу Ханзо, заставляя того напрячься, а после резко подается вперед и кусает его за кончик носа. От неожиданности Ханзо шарахается назад, ударяется затылком о ствол сакуры и, долго не думая, бьет Генджи кулаком в лоб. Тот громко хохочет и, ухватившись за место удара, падает на траву. — Жестокий братик! Вот вылезет у меня с утра шишак, и все! Не увижу я больше красивых девушек! — Они сами тебя не увидят, если ты сейчас же не объяснишь, что это было! «А еще у тебя лоб, как кирпич», — хочет добавить Ханзо, встряхнув рукой, но решает промолчать. — А что я? Я всего лишь превращаю серьезную тему в клоунаду, — Генджи садится и пожимает плечами с такой детской непосредственностью, что даже злиться на него не получается: кажется, упрекни его в том, что он сделал, и это будет сродни обиде ребенка. Еще губы надует и демонстративно руки на груди скрестит. Генджи все прекрасно понимает и бессовестно этим пользуется. — Ты неисправим. — Как будто тебя это не устраивает. Ханзо усмехается: еще год назад он бы ответил «да». Посмотрел бы сурово, прочитал лекцию о чести клана, об ответственности и обязанностях перед ним, а потом непременно завязал бы спор — один из тех, которые могли закончиться дракой и взаимной мыслью «За что мне такой брат?». Но сейчас Ханзо даже не подумает сказать «да»: слишком многое произошло и слишком многое он переосмыслил. Лишиться единственного человека, который понимает и принимает его таким, какой он есть… К черту. Ханзо поворачивается, собираясь ответить что-нибудь безобидно-едкое, но быстро забывает, что именно, когда сталкивается со взглядом Генджи. Хитрым, тяжелым и скрывающим в себе что-то… странное. Будто бы даже недоброе. Такой взгляд Ханзо видел всего несколько раз. Во время сессий. — Что-то случилось? — Да так, — Генджи отмахивается и чуть склоняет голову на бок. — Я просто кое-что вспомнил. — Боюсь спрашивать, что, — хоть Ханзо и пытается выглядеть спокойным, но дрожь в голосе скрывает с трудом: он нутром чует, что сейчас Генджи снова выкинет что-то из ряда вон выходящее. Тот лишь довольно улыбается в ответ. — Ты меня ослушался. — Что?.. — Наша последняя сессия. Сначала ты чуть не ударил меня, а потом не реагировал, когда я тебя звал. Ханзо незаметно сжимает края одежды: не столько от злости, сколько от предвкушения. Он знает, к чему идет этот разговор. Знает, о чем сейчас скажет Генджи. И знает, что сам он будет совершенно не против этого. — Думаю, что тебя все-таки стоит наказать. — Это решать тебе. Не мне. Генджи, кажется, такой ответ даже немного удивляет. Но он берет себя в руки, и улыбка его вновь напоминает улыбку змея-искусителя. — Это приятно слышать. Тогда сделаем так, — Генджи проводит рукой по волосам и, выдержав паузу, продолжает. — Твоим наказанием будут пять поцелуев. В любом месте, которое я выберу, и в любое время, когда я захочу. Теперь настает очередь Ханзо удивляться. Он ожидал чего угодно: ударов стеком, долгого и мучительного рисования воском, а то и вовсе спрятанного под покровами одежды шибари, которое ему бы пришлось носить весь день. Но Генджи превзошел сам себя. Ситуации, в которой Ханзо чувствовал бы себя еще более неловко, придумать сложно. — Ты с ума сошел? А если нас кто-нибудь увидит? — Это не просто наказание, — голос у Генджи меняется с медово-тягучего на более серьезный. — Это тест на доверие. Я не подвергну наши отношения опасности, но ты должен будешь полностью мне довериться. Если я скажу закрыть глаза, ты их закроешь. Если скажу не дышать, ты не будешь дышать. Ты подчинишься, даже если тебе будет страшно. Ханзо молчит, не зная, что ответить. Доверяет ли он Генджи? Больше, чем кому бы то ни было. Считает ли он это наказание опасным? Для жизни — нет, для их отношений — да. Но ведь в этом и есть весь смысл наказаний, так? Оно не должно быть приятным, ведь иначе никакого урока не выйдет. «Хочешь проверить, действительно ли я тебе доверяю? Что ж, быть может, мне и самому нужно это проверить…» — А если будешь возмущаться, то вместо пяти станет десять, — улыбается Генджи и тут же получает щелчок по носу. — Ай! За что? — Ты испортил всю атмосферу. Снова. — Да ну тебя, — Генджи фыркает и потирает нос. — Все равно твое наказание не обсуждается. — Знаю. «Я нижний. И мои решения мне не принадлежат, верно?» От одной этой мысли по телу проходит волна приятного, удушающего жара. Генджи зевает. — Я из-за тебя, братик, вообще заснуть не смог, — он поднимается на ноги и потягивается до хруста костей. — Так что мой путь ниндзя сейчас будет лежать прямиком к футону. — Генджи. — Да? Ханзо поднимает на него взгляд. — Я рад, что мы с тобой поговорили. — Я тоже, — Генджи смотрит на него так долго и тепло, что становится неловко. — А теперь — спать! Топ-топ. Ханзо еле заметно улыбается.