На коленях

Ханзо редко удается застать особняк таким опустошенным: обычно в нем всегда есть люди. Отец часто проводит время в своем кабинете, разбираясь с бумагами и устраивая частные встречи с деловыми партнерами; мать предпочитает заниматься садом, читать или устраивать чаепития с подругами (Генджи, правда, уверяет, что без саке они не обходятся). Учителя занимаются не только с ними, наследниками фамилии Шимада, но и с другими детьми, чьи родители — члены клана, а потому в доме их можно встретить практически каждый день. О прислуге и телохранителях даже говорить не стоит — они порой проводят в поместье больше времени, чем Генджи, который, если повезет, заглянет ночью и вновь куда-то исчезнет днем. «Куда-то? В зал игровых автоматов или клуб, конечно, куда же еще?» Однако сегодняшним вечером особняк больше напоминает вымерший замок из готических романов: огромное пустое здание, погруженное в полутьму и наполненное лишь звенящей, напряженной тишиной. Если бы Ханзо не жил здесь все эти годы, то наверняка почувствовал бы себя неуютно и даже тревожно, ожидая от этого места чего-то пугающего или сверхъестественного. Но Ханзо делает глубокий вдох, как будто пытаясь наполнить легкие до самых краев, и слабо улыбается: когда кто-то постоянно вертится за дверьми комнаты, остаться на несколько часов одному — настоящее счастье. Отец вместе с матерью уехали на какую-то встречу, решив не везти сыновей с собой и «дать им отдохнуть», все учителя закончили тренировки и занятия, после чего разошлись по домам, а прислугу отпустил сам Ханзо, выставив на улицу всех телохранителей и оставив в особняке только двух — в главном зале. От мимолетного чувства свободы губы невольно растягиваются в еще одной улыбке. Теперь весь дом в его распоряжении. Если бы на его месте был Генджи, тот бы точно устроил вечеринку, пригласил кучу друзей и знакомых, а утром с наигранно виноватым видом извинялся бы перед отцом и, демонстрируя откровенную скуку, выслушивал недовольство старейшин. «Хорошо, что ты не такой, — сказал он однажды после вечеринки и хлопнул мрачного, не выспавшегося Ханзо по плечу. — А то наш дом не выдержал бы двух бессовестных тусовщиков. От моей крутизны и так уже стены ломятся». После чего тут же получил добротный подзатыльник и требование перестать позорить честь семьи. Забавное было время. Без тревог, самоанализа, сомнений и непонятных, закипающих чувств. Тогда было проще: Генджи разгильдяйничал, а Ханзо тихо бесился, пытаясь внушить ему чувство вины перед кланом. Все было на своих местах, неизменчивое и давно привычное, а мир заученно делился на черное и белое, на «хорошо» и «плохо». Зато потом все полетело к черту: рухнули устои, привычки, стереотипы. Черное смешалось с белым, а между «хорошо» и «плохо» стерлась грань, оставив на прощание лишь понимание того, что мир сам по себе никогда и ни на что не делился. «Стены, молодой господин, лишь в нашей голове, — усмехнулся когда-то Абэ-сан, постукивая пальцем по виску. — Разрушься они, и непонятно, кто явится на свет — преступник, гений или просто счастливый человек». Ханзо хмурится и отгоняет эти мысли: нет, он не будет снова пытаться разобраться в себе и в том, что происходит. Только не сегодня, когда у него наконец есть возможность расслабиться, насладиться одиночеством и забыть обо всех проблемах за каким-нибудь хобби. «Кажется, я даже знаю, за каким». Войдя в свою комнату, Ханзо впервые за долгое время не закрывает за собой дверь — единственную, пускай и мнимую защиту его личного пространства. Он открывает шкаф, отодвигает в сторону посаженные на вешалки кимоно и куртки и взглядом находит затаившуюся в углу коробку. Большая и прямоугольная, она уже давно покрыта пылью, хотя когда-то — еще около года назад — стояла на полке, а не томилась в темном шкафу, спрятавшись за одеждой. Когда-то Ханзо не был зажат между тренировками, учебой, домашними делами и заботами клана так, что с большим трудом удавалось найти свободное время на собственные увлечения. Чувствуя в груди легкий трепет предвкушения, он вынимает коробку и проводит ладонью по крышке, смахивая пыль, — на картоне проступают выведенные маркером иероглифы и множество нарисованных смайликов. Ханзо никогда не вставляет их в переписку, но считает довольно забавными: что только ни придумают люди, чтобы оживить мертвые безэмоциональные символы. «Любимому брату на день Рождения! Твори и не будь занудой!» — гласит чуть выцветшая, покосившаяся надпись: Генджи редко занимался каллиграфией, а потому писал быстро и не всегда аккуратно. Зато искренне и от души — с таким отношением к документам его не подпускали, чему сам Генджи был только рад: после того, как он искренне и от души пожелал какому-то деловому партнеру отца похудеть и пересадить волосы, его попросили больше не заниматься поздравлениями. Усмехнувшись воспоминаниям, Ханзо снимает крышку и раскладывает на низком столике листы: с одной стороны — чистые, с другой — давно исписанные рисунками. Птицы и деревья, черным дымом легшие на бумагу, последний раз смотрели на него тогда, когда впечатленный Абэ-сан спрашивал, может ли он получить в подарок один из рисунков. В тот раз Ханзо смутился, но подарил учителю последнюю и самую удачную из своих картин: он всегда считал свое хобби лишь способом отвлечься и побыть наедине с собой, а потому попросил Абэ-сана не рассказывать об этом родителям. «Боитесь, что от вас потребуют совершенства даже в вашем увлечении? — мягко улыбнулся он, рассматривая клубящегося на листе волка. — Не волнуйтесь, молодой господин, я сохраню ваш талант в секрете». Вслед за бумагой на стол отправляется полупустая баночка с жидкой тушью. После Ханзо достает из коробки кисть, несколько секунд задумчиво крутит ее на пальцах, а затем, будто вспомнив что-то, поднимается на ноги. Он забирает стоящий на тумбочке стакан с водой и, опустившись на колени, ставит его на стол. Разложенные вещи смотрятся так гармонично и так знакомо, что у Ханзо даже не поднимается рука нарушить этот порядок: кажется, одно неловкое движение, один поспешный жест, и атмосфера потеряет все свое волшебство, а вместо тягучего, долгожданного момента останется лишь разочарование. Потому что не оправдаются ожидания. Потому что рисунки перестанут цвести. Потому что… — Я похож на слепого? — Ханзо хмурится, не оборачиваясь и безуспешно давя в себе недовольство. За спиной слышится обреченный вздох. — Вот как ты это делаешь? — фыркает Генджи в дверном проеме и, скрестив руки на груди, подходит ближе. — Мои навыки скрытности бесподобны! Ты вшил в спину третий глаз и забыл мне об этом рассказать? — Признаю, твоя скрытность впечатляет, но… — Комплимент от братика? Так, подожди, где мой телефон? Я должен это записать… — Но обстановку ты оценивать не умеешь, — невозмутимо продолжает Ханзо и кивает на стакан, в котором размыто и нечетко, но все же отражается силуэт Генджи. — Навыки бесполезны, если ты не можешь думать шире, чем твой противник. — Боги, тебя что, Хаяси-сан укусил? Если продолжишь цитировать этого ворчливого старикашку, я вызову экзорциста, — согнувшись пополам, громко смеется Генджи, но, как только замечает, что на лице Ханзо нет и намека на веселье, как-то сникает и… выглядит виноватым? — Я думал, ты будешь рад меня видеть. Сам же все бубнил, что мне надо чаще ночевать дома. Я тебе помешал? Ханзо зол и очень хочет ответить «да». Он, черт возьми, просто хотел побыть один, — совсем один! — заняться тем, что нравится, и полностью абстрагироваться от внешнего мира хотя бы на несколько часов. Разве так сложно оставить его в покое? Сложно один вечер не появляться на глаза и позволить ему забыть о чувствах и сомнениях, которые раздирают его каждый день? Неужели мучить его — это так весело? Ханзо очень хочет ответить «да». Но вовремя прикусывает язык. Чего он добьется этим «да»? Только того, что Генджи, почувствовав себя лишним, уйдет, отправится обратно в клуб, напьется там и вернется под утро. Наверняка напридумывает себе что-то — с фантазией у него всегда было все в порядке — и решит, что раз уж он мешается и его так не хотят видеть дома, то и появляться в нем нужно еще реже, чем обычно. Как будто после такого Ханзо вообще сможет расслабиться и спокойно провести время: его просто-напросто сожрут совесть и переживания. Оттолкни Генджи один раз, и он еще долго об этом не забудет. А на то, чтобы месяц смотреть на притворную беззаботность, прячущую за собой по-детски глупую, но глубокую обиду, у Ханзо не хватит никаких моральных сил. В такие моменты он рад, что вырос сдержанным: умение думать, а только потом говорить не раз помогало избежать лишних проблем. Генджи же вообще иногда умудряется пропустить стадию «говорить» — ведомый эмоциями, он действует быстрее, чем успевает сказать или подумать. — Нет, не помешал, — Ханзо слабо улыбается, закатывая рукава. — Я просто устал и не ожидал тебя увидеть. Генджи энергично кивает в знак понимания и снова веселеет. Подкрадывается сзади, опускается на пол за спиной Ханзо и заглядывает тому через плечо, с интересом разглядывая стопку изрисованных листов. — Ты пил? — спрашивает Ханзо прежде, чем Генджи открывает рот для своего вопроса. — От тебя пахнет. — Немного, — пожимает плечами тот. — Я не пьяный, если ты об этом. Вообще удивительно, что ты что-то почуял. Ханзо усмехается: он всегда крайне остро чувствовал запах алкоголя. За матерью, например, после «чаепитий» с подругами и правда тянулся шлейф из еле уловимого, но все-таки ощутимого аромата дорогого саке. От Генджи же сейчас доносится запах чего-то более дешевого, — из-за резкости — но вместе с тем сладкого: в клубном алкоголе Ханзо разбирается плохо, но уверен, что это что-то из разряда коктейлей. Тем лучше, что он не стал выпроваживать Генджи: даже если тот действительно выпил немного, под воздействием спиртного эмоции все равно проявляются ярче. — Можно посмотреть? Ну, в смысле, как ты рисуешь. Я слышал, что в рисовании тушью по воде самое интересное — это процесс. Ханзо удивлен, что Генджи вообще спросил разрешение: он всегда считал, что имеет больше прав, чем остальные, и редко соблюдал правила приличия. Мог, например, нагло прийти к Ханзо на тренировку, сесть неподалеку, заняв расслабленную позу, и наблюдать, пока учитель пинками не выгонял его из-за громких комментариев. К счастью, в последнее время такие «набеги» практически свелись к нулю. — Хорошо, если не будешь мешать. Генджи в ответ улыбается и устраивается поудобнее: щекой ложится Ханзо на плечо и наваливается на него со спины, одной рукой обнимая за пояс, чтобы придвинуться ближе. Все эти копошения позади себя Ханзо переносит со стойкостью и невозмутимым выражением лица, а потом обреченно вздыхает. — Говоришь, выпил немного? И я, кажется, попросил мне не мешать. — Для меня — немного, — приглушенно мурлыкает Генджи и замирает, выдавая свое присутствие лишь тихим дыханием. — И я не мешаю. Я занимаю стратегически важную позицию. — Если твоя стратегия заключается в том, чтобы раздавить меня, то запомни: когда я умру, все мои обязанности лягут на тебя, — Ханзо с трудом сдерживает улыбку, сохраняя серьезность в голосе. — И месть их будет страшна. Генджи хихикает и щипает Ханзо за бок. — Не обижай мое самомнение, братик, я не настолько толстый. А с обязанностями как-нибудь справлюсь: я мастер перекидывать их на других. Ханзо усмехается и снова ловит себя на мысли, что с Генджи ему необычайно легко: сначала он разозлился, что его долгожданное одиночество так бесцеремонно нарушили, но сейчас… Сейчас он чувствует на спине небольшую тяжесть и приятное тепло, исходящее от родного человеческого тела. И Ханзо не может не признать: ему это нравится. Такие моменты, когда они не спорят и не препираются, а по-доброму шутят друг над другом, согревают сердце так, как согревает горячий чай после долгой зимней прогулки. — Это правда тот набор, который я тебе когда-то дарил? Ханзо кивает, опускает кисть в стакан и, не оттряхивая, ведет ей по бумаге. Затем проделывает это еще несколько раз, пока скопившаяся на листе вода не образует две фигуры, напоминающие неровные и размазанные круги. — Я тогда подумал, что он тебе не понравился. — Сначала, — признается Ханзо, — он и правда показался мне бесполезным. Но потом я понял, что это был лучший из всех подарков. Потому что он был для меня, а не для… пользы. — М-м-м, — неразборчиво тянет Генджи. — Ты был высокомерной задницей? — Я был высокомерной задницей. — Первый шаг к решению проблемы — это ее признание, — он смеется и зарывается носом в складки одежды. — Моя терапия братскими разговорами, кажется, действует. Ты все еще бываешь задницей, но хотя бы не двадцать четыре на семь. Ханзо ничего не отвечает, обмакивает кисть в жидкой туши и касается ей лежащих на бумаге кругов: черным туманом тушь растекается по водной глади, образуя фигуры. Как будто живая, она клубится, рассеивается, становится тем тусклее, чем дальше бежит от кисти, — и на бумаге вырисовываются сидящие на ветке птицы, округлые и перетекающие одна в другую. — Ого, — раздается над самым ухом, и Генджи подается вперед, чтобы лучше рассмотреть рисунок. — Не думал, что это так краси… А еще для того, чтобы кисть тут же мазнула его по щеке, оставив после себя черную полоску. Генджи замирает, сомневаясь в том, что это сейчас было, и удивленно смотрит на Ханзо, вооружившегося самой бессовестной из своих ухмылок. — Ты же сам сказал, что иногда я бываю задницей, — тот пожимает плечами, делая вид, что он тут ни при чем. — Ничего не могу с собой поделать. Долг зовет, понимаешь? Выдержав драматичную паузу, Генджи кивает с неожиданно-серьезным выражением лица и сползает с чужой спины. Его коварный план Ханзо понимает слишком поздно — не успевает он протянуть руку к стоящей на столе баночке, как Генджи одним ловким и быстрым движением хватает ее первым. — Конечно, понимаю, — хитро улыбается он, опуская указательный и средний пальцы в жидкую тушь. — Быть задницами — это у нас наследственное. И хотя до твоего уровня мне еще расти и расти… Генджи не договаривает и, смеясь, набрасывается на Ханзо. Тот успевает перехватить испачканную руку в паре сантиметров от своего лица, хмыкает, но теряет бдительность и через секунду оказывается прижат к полу. Навалившийся сверху Генджи бесстыдно ухмыляется. — Может ты и сильнее, братик, но у меня явно есть преимущество, — он прижимается чистыми пальцами к тем, что измазаны тушью, пачкает их и, воспользовавшись положением Ханзо, выводит на его лбу длинную линию. — Месть сладка. — Не бахвалься, пока не победишь, — с этими словами Ханзо выворачивается настолько резко и стремительно, что Генджи не удерживается и кубарем скатывается на пол. Кисть проходит по его скуле, рисуя черный мазок, и почти задевает губы, когда он перекатывается на живот, вскакивает на ноги и вновь кидается вперед, обещая измазать все, до чего дотянется. Яростная возня длится несколько минут: они катаются по полу, как два схлестнувших в драке хорька, случайно задевают столик, сбрасывая с него листы, поочередно берут верх и не сдаются. Неудачным перекатом они переворачивают открытую баночку с тушью, пачкают ей одежду, руки и волосы, но не обращают на это никакого внимания: только хохочут еще громче и пытаются изрисовать ей друг друга. Когда силы обоих подходят к концу, а лица выглядят так, словно на них малевали дети, Ханзо обнаруживает себя лежащим на спине и рассматривающим нависшего над ним Генджи. Тот смотрит на него в ответ, сощурив горящие янтарные глаза, тяжело дышит и улыбается так искренне и весело, что ему невозможно не улыбнуться в ответ. А еще Генджи похож на черта, вылезшего из золы: взбудораженный, взлохмаченный, с озорным взглядом и исписанным тушью лицом. Черные мазки лежат на носу, щеках, на лбу и подбородке, а самая длинная полоса тянется от правой скулы и путается в зеленых, торчащих волосах. Ханзо хочет запустить в них пальцы и растрепать еще больше, но Генджи крепко прижимает его руки к полу, не давая сдвинуться. Ханзо не видит себя, но чувствует, что выглядит сейчас не лучше. Такой же запыхавшийся, но готовый в любой момент сбросить нахального Генджи, изрисованный ничуть не хуже его, с разметавшимися и спутанными волосами. А еще с насыщенно-черным пятном на оголенном плече, которое появилось после того, как у него соскользнуло кимоно и он угодил в лужу жидкой туши. Они молчат, смотрят друг на друга, пытаясь отдышаться и придумать, что делать дальше. Ханзо засматривается на каплю пота, стекающую по виску Генджи, и не сразу замечает, как тот склоняется ниже, почти касаясь его носа своим. — Ханзо, — в почти шепчущем голосе слышится знакомая уверенность. — Я хочу забрать… первый поцелуй. Помнишь? Ханзо слабо кивает. Такое сложно забыть. — Это ведь просто… — продолжает Генджи. — Знаешь, обычный жест… — Заткнись, — Ханзо перебивает его, чтобы тот опять ничего не испортил. — Просто заткнись. Он не хочет думать, насколько это правильно — целоваться с братом. На эти размышления у него еще есть вся жизнь, а на поцелуй — только мгновение. Генджи усмехается, подается вперед, но целовать не спешит. Он проводит кончиком носа по щеке Ханзо и аккуратно, почти невесомо касается своими губами уголков его губ. От этого невинного движения у Ханзо перехватывает дыхание — он невольно приоткрывает рот, чтобы вздохнуть, но Генджи тут же пользуется этим: скользнув языком по чужим губам, он полностью накрывает их своими. Поцелуй выходит медленным и тягучим, наполненным приятной усталостью и неторопливостью. Как будто нет ни времени, ни поместья, ни телохранителей, которые могли бы прийти на шум. Генджи отпускает его руки, и Ханзо проводит пальцами по испачканным щекам, растягивает черные линии, зарывается в зеленые, непослушные волосы, пытаясь спрятать в них дрожь. Он шумно выдыхает, когда Генджи прикусывает его нижнюю губу, а после прижимается еще теснее, ловя его язык своим. Ханзо отвечает мягко и неспешно, отдавая Генджи всю инициативу и власть. Тот умело пользуется ими, показывая, кто из них ведущий, но не пытаясь навязать свой темп: Ханзо чувствует, что, если бы не обстановка, Генджи с удовольствием бы перешел на более глубокий и агрессивный поцелуй. К счастью, они оба устали. К счастью, Ханзо почти не замечает непонятное, болезненно-горящее чувство между ребрами. К несчастью, только «почти».

***

Второй поцелуй случается совсем скоро после первого. Ханзо снимает плотные наушники, движением руки разворачивает на стене голографический экран и нажимает одну из множества кнопок — на другом конце стрельбища раздается щелчок, и бумажный человек, расчерченный контурами и цифрами, быстро подъезжает к стойке. После подсчета попавших по мишени пуль настроение резко ухудшается. «Из двенадцати только два в голову, три в грудь и шею и четыре вообще мимо цели. Отвратительно.» Быть может, для рядового члена клана это и считается удовлетворительным результатом, но никак не для старшего наследника, который должен уметь все и даже больше. В криминальном мире, полном конкурентов, предателей и террористов, нужно знать, как постоять за себя и за семью, и как убивать сотней способов. Однако с огнестрельным оружием отношения у Ханзо складываются плохо: оно кажется ему неудобным, слишком громким, слишком неизящным и… мертвым. Пускай в его луке и есть примесь стали, но он все равно сделан из дерева, из живого природного материала, который приятно ложится в руку и имеет свой характер. Оно признает лишь одного хозяина, — того, для кого его изготовили — а, признав, ластится так же преданно и мягко, как кошка. Пистолетом может воспользоваться любой дурак, у которого есть пальцы, а луком — лишь тот, кто действительно знает, как с ним обращаться. Пуля никогда не сменит траекторию, не полетит по дуге, никогда не попадет в прячущегося за препятствием врага, разделившись на части. Пуле нельзя придать ни определенную скорость, ни дальность, пулю нельзя подобрать и использовать вновь. Стрелы — можно. Ханзо знает, что изрядно удивил весь клан, когда проникся любовью к лукам. Старейшины и учителя назначали ему уроки стрельбы только для того, чтобы отдать должное традициям и предкам, и никак не ожидали, что мальчишка мертвой хваткой вцепится в старомодное оружие. Отец пошел у него на поводу и приказал не отменять тренировки: если его сын хочет достичь мастерства, то пусть так оно и будет. Главное — результат, которым Ханзо всегда мог и умел восхищать: с каждым новым занятием он все больше поражал наставника расчетами и меткостью, пока, наконец, в один из дней не превзошел его. С тех пор — кажется, прошло три года — Ханзо тренируется сам и доказывает, что порой «старомодные луки» могут быть гораздо эффективнее современного огнестрельного оружия. «Если я овладел луком, то и с этим справлюсь.» Попытка подбодрить себя после неудачи выглядит глупо — Ханзо раздраженно меняет магазин, чувствуя, что ему так сильно не хватает ощущения гладкой древесины под пальцами, что хочется откинуть пистолет, как дохлую крысу. Сколько бы Ханзо ни успокаивал себя, сколько бы ни утверждал, что ему просто нужно больше практики, на самом деле он понимает, что у него ни черта не получается и не получится — четыре пули так и будут попадать мимо цели. Потому что он не ощущает это оружие как свое, не может довериться ему, не может обхватить и держать так же крепко и уверенно, как лук. Ему кажется, что оно выскользнет из-за отдачи или не сработает в нужный момент, повредив механизмы. И это бесит. До зубного скрежета — бесит. Ханзо настолько погружается в свои мысли, что чуть не подпрыгивает, когда ему на плечо ложится чья-то ладонь. Он уже готов быстро развернуться и наставить пистолет на незваного гостя, но вовремя вспоминает, что ни один наемник не смог бы проникнуть в особняк незамеченным и уж точно не стал бы выдавать свое присутствие таким глупым образом. — Если бы ты меня убил, я бы очень расстроился, — смеется Генджи и поднимает руки вверх, как будто сдаваясь. — Я видел, как ты дернулся. — Генджи… — Ханзо выдыхает, но легче ему от этого не становится: эти тренировки настолько изматывают ему нервы, что единственное, о чем он мечтает после них — ни с кем не разговаривать, чтобы не сорваться. — Я сейчас не в настроении. — Мне стоит спасаться бегством? — Желательно. Если не хочешь, чтобы мы случайно разругались. — Тогда… — Генджи задумчиво чешет затылок, а после щелкает пальцами. — Тогда я, пожалуй, останусь. «Вот что в голове у этого идиота?» Ханзо не хочет, чтобы из-за его плохого настроения они случайно поссорились, но даже ему не всегда удается контролировать свои эмоции: злость — одно из тех чувств, которые трудно сдерживать. Она бурлит, разъедает и рвется наружу, превращаясь в раздраженный тон, дерганные движения и резкие, необдуманные фразы. Злость не проявляется так же открыто, как радость или досада; она не накрывает лавиной другого человека — она укалывает его хмурым взглядом и выплюнутыми сквозь зубы словами, пока не прорастает в нем самом. Генджи тем временем делает вид, что не замечает недовольных, следящих за ним глаз, и подходит к стойке. — Это вот из-за этого у тебя настроение испортилось? — обернувшись, он показывает большим пальцем на бумажного человека и усмехается, когда Ханзо коротко кивает. — А по-моему, вполне неплохой результат. — Вполне неплохой результат, — цедит Ханзо, — для того, кто стреляет ради удовольствия и ходит в тир по выходным. Но не для того, кто тренируется несколько лет, и чья жизнь постоянно находится под угрозой. — Не нервничай, — Генджи мягко улыбается, но по взгляду видно: он знает, что Ханзо это никак не успокоит. — Во-первых, на нас уже лет семь никто не покушался, а во-вторых, ты у нас Робин Гуд, а не Симо Хяюхя. — Ты надо мной издеваешься? — Я о том, — вздыхает он, — что тебе необязательно попадать в голову двенадцать из двенадцати. Из пистолета или винтовки, в смысле. — Спасибо за поддержку, но я сам решу, что мне обязательно делать, а что — нет, — огрызается Ханзо. Он чувствует, что поступает неправильно, что зря выпускает свое раздражение на Генджи, но ничего не может с этим поделать: он просто хочет, чтобы сейчас его оставили в покое. Любой нормальный человек, увидев, что Ханзо расстроен, злится и не настроен ни на какие разговоры, давно бы ушел и не докучал своим присутствием, но Генджи, кажется, к нормальным людям себя относить не любит. Либо ему настолько скучно, что он даже готов получить по своей зеленой башке. Поэтому он остается стоять на месте, облокотившись на стойку и рассматривая продырявленную мишень. — Вот так вот делай людям комплименты, а они намекнут, что вертеть хотели твое мнение, — Генджи театрально прикладывает ладонь ко лбу, но не выдерживает и тут же расплывается в улыбке. — Слушай, ты с луком такое вытворяешь, что любой профессиональный снайпер подавится слюной, завистью и купленным сэндвичем, а потом откинется от чувства собственной неполноценности. Ну и от застрявшего в горле куска хлеба. — Генджи, — Ханзо делает глубокий вдох и медленный выдох, чтобы успокоиться: ему плевать, насколько странно это может выглядеть со стороны, но с желанием съязвить и уколоть нужно срочно что-то делать. — Я не могу везде носить с собой лук, он слишком большой и бросается в глаза. Пистолет же неприметен, его можно спрятать под одеждой. — М-м-м, а разве защищать — не работа телохранителей? — В вопросах своей жизни нужно полагаться только на самого себя. Все остальное — лишь подстраховка, которая может сработать хорошо, плохо или не сработать вовсе. — Вот поэтому у тебя ничего и не получается, — фыркает Генджи и вытягивает вперед раскрытую ладонь, когда Ханзо делает резкий шаг, прожигая его злым взглядом. — Но-но-но, попрошу мне голову не откусывать! Я тут, вообще-то, тебе помочь хочу! — Чем?! — тот не выдерживает и буквально рявкает, сжимая кулаки — от того, чтобы высказать все, что он сейчас думает, его удерживают здравый смысл и нежелание рушить налаженные отношения. Да и если они сейчас разругаются или даже подерутся, ничего не изменится: он не станет стрелять лучше, а Генджи не перестанет иногда вести себя по-свински и быть эгоистом. — Тем, что могу тебя немного поднатаскать. Двенадцать из двенадцати в голову не обещаю, но мазать перестанешь, что уже будет довольно неплохо, верно? — Генджи поворачивает вытянутую руку ладонью вверх и, кивнув на пистолет, несколько раз сгибает пальцы. Ханзо сомневается, долго и недоверчиво разглядывает Генджи, будто пытаясь найти в его дружелюбной улыбке какой-то подвох, но все-таки отдает ему оружие. — Ты хотя бы стрелять умеешь? — Иначе не стал бы тебе помогать, — Генджи пожимает плечами и проверяет магазин. — Ты же мне весь мозг проешь, если на деле я буду хуже, чем на словах, — состроив серьезное лицо, он небрежно пародирует голос Ханзо. — «И как с такими умениями ты еще смеешь пропускать тренировки?», «Вот поэтому ты должен стать лучше!», «Тебе не надоело позорить клан?» и бла-бла-бла. Ты как заведешься, так только бегством и спасайся. — И на скольких же тренировках по стрельбе ты был, позволь узна?.. — Ханзо осекается на последнем слове и чувствует смесь неловкости и злости: теперь он выглядит глупо и предсказуемо, как их старая детская игрушка, которая только и могла, что качаться туда-сюда, не касаясь пола. — О чем я и говорил, — Генджи подмигивает и надевает наушники, дужкой зачесывая мешающуюся челку. Ханзо проглатывает застрявшую в горле колкость и следует его примеру, а после нажимает на голографическом экране несколько кнопок — первый бумажный человек скрывается в темном проеме, и на его место выезжает новый, еще не испещренный следами пуль. Генджи прицеливается и выглядит на удивление расслабленным: почти не щурится, как это делает Ханзо, не вцепляется намертво в рукоять и в целом кажется настолько спокойным и уверенным, будто держит не смертельное оружие, а детскую лазерную указку. Посмотрев на одну лишь его позу, Ханзо понимает, каким напряженным и сосредоточенным в такие моменты выглядит он сам, боящийся отдачи или ошибки. Неудивительно, что он промахивается: нельзя хорошо стрелять из пистолета и бояться его одновременно. Это как готовить мясо, будучи вегетарианцем, — оно получится пресным и безвкусным: есть можно, но как-то без удовольствия. Из-за наушников выстрелы еле-еле слышны, но по тому, как часто дергается пистолет и как быстро в мишени появляются дырки, можно понять: Генджи стреляет без пауз. На одном долгом выдохе и не моргая. Когда патроны заканчиваются, он снимает наушники, поправляет вставшую дыбом челку и, заметив, что Ханзо снова слышит его, широко улыбается. А еще чуть ли не светится от распирающей гордости и показывает пальцем на подъехавшего к стойке бумажного человека. — Ну, как-то так. Хоть он и пытается выглядеть невозмутимым, но слабо подрагивающие уголки губ выдают его радость с потрохами. А ведь радоваться есть чему: десять из двенадцати пуль попали точно в голову, а остальные две — чуть ниже, в области шеи. Ни одного промаха или не смертельного ранения. — Поздравляю, — холодно отзывается Ханзо, с трудом удерживая дрожь в голосе: злость рассредоточивается по всему телу, сбивает ровное дыхание и пульсирует в венах. Ханзо и сам не знает, как удерживается от срыва. Он скрещивает руки на груди и впивается пальцами в собственную одежду так, что слышится тихий треск натянутой ткани. Глубокий вдох оказывается нервным и совершенно не спокойным, нисколько не помогая. В такие моменты Ханзо мысленно благодарит родителей и учителей за воспитание его терпения, силы духа и за умение держать эмоции под контролем: каждый раз, когда гнев захватывает сердце, Ханзо закрывает от него свой разум. Терпит, сжимает зубы, кипит изнутри, но внешне этого практически никак не показывает и не дает чувствам волю. Но с Генджи, к сожалению, это удается не всегда. — Ты слишком серьезно относишься к этому, — тот вертит в руках пистолет и как будто не замечает острого недовольного взгляда. — Воспринимаешь его как единственную возможность защитить свою жизнь, поэтому и мажешь. Боишься, что что-то пойдет не так и что одна ошибка пробьет тебе в ответ голову. Это глупо. — Глупо? — Ага, — Генджи кивает и оставляет пистолет в покое. — Потому что неправда. Твоя жизнь зависит от обстоятельств, а не от оружия в руках. И не смотри на меня так, я тоже могу говорить умные вещи. — И как это связано с моими промахами, позволь узнать? — Когда ты слишком сильно полагаешься на что-то, то каждая ошибка кажется тебе смертельной. А боясь ошибки, — он поднимает вверх указательный палец и строит серьезное лицо, — ты точно ее совершаешь. Потому что внимание у тебя направлено не на цель, а на то, как будет хреново, если ты промажешь. Замкнутый круг, все дела, не мне тебе объяснять. — Я… Даже спрашивать не буду, откуда ты этого понабрался. Сначала Ханзо хочет ответить, что все это — чушь, но вовремя себя одергивает: в душе он прекрасно понимает, что Генджи прав. Собственный страх и излишняя серьезность застилают глаза, туманят мысли и заставляют думать не о том, как попасть, а как не промахнуться. Поэтому у него ни черта не выходит: он может тренироваться сколько угодно, но пока не сломает эту ментальную стену и не изменит свое отношение к огнестрельному оружию, то ни на йоту не продвинется. Получается забавно: относишься серьезно — делаешь только хуже. Ханзо и не думал, что в жизни такое вообще возможно. Зато Генджи — этот беззаботный змееныш, который плевать хотел на самосовершенствование — выбивает в голову десять из двенадцати с такой легкостью, как будто имеет к этому прирожденный талант. Сколько раз он был на тренировках? Три? Четыре? Пять против десятков тех, на которых Ханзо доводил себя до изнеможения и негнущихся пальцев? Какого черта вообще?! Нет, Ханзо злится не потому, что Генджи не ходит на тренировки: с этим они уже давно разобрались, поняли друг друга и больше не цапаются. Когда-нибудь Генджи сам придет к мысли о необходимости оттачивать свои навыки, чтобы не дать им пропасть зазря — пусть лучше он нагуляется сейчас, чем когда придет время управлять кланом. Нет, Ханзо злится по совершенно другой причине: в этом мире существует хоть капля справедливости? Почему кому-то дается талант с рождения, а кто-то спустя годы упорного труда не может достичь подобного результата? Почему Генджи, который даже не старается стать лучше, так ловко и играючи обращается с пистолетом, а Ханзо, потративший десятки — если не сотни! — часов на тренировки, застрял на уровне любителя? Почему он должен постоянно работать над собой, чтобы добиться успеха, а Генджи нужно просто… быть? Ханзо настолько погружается в эти мысли, что не сразу замечает подошедшего к нему Генджи, — от неожиданности он шарахается назад и упирается спиной в стойку, тихо выругавшись. — Злишься? — Генджи чуть ли не мурлычет и делает шаг вперед, почти сталкиваясь с Ханзо. — Даже не представляю, как ты догадался, — огрызается тот, понимая, что отступать ему некуда и что ничем хорошим это не закончится: слишком самодовольно горят янтарные глаза напротив. — Проницательность, достойная медали. Генджи хмыкает, хитро прищурившись. И до Ханзо наконец доходит. — Ты… — цедит он сквозь зубы, сжимая кулаки. — Ты специально меня злил?! — Даже не представляю, как ты догадался, — беззлобно передразнивает его Генджи, не скрывая странной улыбки: она кажется спокойной и довольной — как будто предвкушающей — одновременно. Если бы не закипающий внутри гнев, Ханзо наверняка заметил бы ее и насторожился. Но он не замечает и хватает Генджи за воротник футболки: угрожать или доводить дело до драки он не собирается, но и спускать с рук издевательство над собой — тоже. — Тебе алкоголь совсем мозги расплавил? — Расплавил, но не алкоголь. Я трезвый, как стекло, — Генджи смеется и, воспользовавшись удивлением Ханзо, аккуратно убирает с себя его руку. — Мне просто стало кое-что интересно. — Стало интересно, как я злюсь? По-моему, ты знаешь это лучше всех, причем из первых рядов, — тот шипит, все еще не понимая, к чему вообще были эти представление и показушность. — Любопытство сгубило кошку. — Но, удовлетворив его, она воскресла. Генджи приближается, заставляя Ханзо сильнее вжаться в стойку, и подается вперед. Склоняется, почти касаясь своими губами его губ, но останавливается в последнюю секунду — между ними остается не больше сантиметра. — Только не откуси мне язык, — усмехается он в приоткрытый рот и прежде, чем Ханзо успевает обругать его, целует. Поцелуй выходит совсем не похожим на первый: быстрый, напористый и немного жесткий. Генджи расслабляется, запутывается пальцами в длинных волосах, позволяя вести и делать с собой все, что захочется. И пусть Ханзо, вымотанный и взбешенный, этого не замечает, но открывшимся положением пользуется: вцепляется в зеленые вихры, грубо тянет на себя и кусает за нижнюю губу. Кусает так, что Генджи в отместку рывком прижимает его к стойке, заставляя зашипеть от слабой, но резкой боли. — Змееныш, — мазнув вздохом по щеке, Ханзо скалится и припадает к чужим губам, стирая с них самодовольную ухмылку. Он целует торопливо и бесцеремонно, пытаясь вложить в поцелуй всю скопившуюся злость, заставить Генджи почувствовать вину и отступить. Но тот как будто наслаждается глубокими и жесткими движениями языка, неосторожными укусами и крепкой, тянущей хваткой на своих волосах. Он отвечает спокойно и податливо, поглаживая Ханзо по напряженной спине, и чуть ли не облизывается, когда тот, запыхавшийся и злой, резко отстраняется. — Иди ты… — Ханзо демонстративно вытирает губы рукавом, видя, что у него ничего не выходит. — К черту! — Да ладно, а мне понравилось, — Генджи миролюбиво пожимает плечами и улыбается как ни в чем не бывало, выпуская Ханзо из объятий. Тот быстро выбирается из кольца рук, почти отталкивая Генджи, и отходит подальше. Поправляет мятую одежду, наскоро перевязывает растрепавшиеся волосы и не забывает смотреть так, словно хочет испепелить взглядом. — И тебе тоже понравилось. — С чего ты взял? — Ханзо оборачивается уже в самых дверях, надеясь сбежать раньше, чем злость перерастет в ярость. Генджи разводит руками, не скрывая довольной улыбочки. — Не знаю. Просто так кажется. Ханзо закатывает глаза и старается не думать о том, что у него даже мысли не возникло о неправильности происходящего, что он с такой жадностью перехватил инициативу, будто только и ждал этого поцелуя. Нет, все из-за злости. Конечно, он не замечал ничего вокруг, не отвечал за свои действия и продолжал целоваться именно из-за нее. Не из-за чего больше. — Тебе так только кажется. И, отвернувшись, Ханзо не понимает, говорит он это Генджи или себе.