Каталогист

Все это началось еще в раннем детстве. Семья отмечала Рош Ха-Шана, и это был третий новый год в его жизни. Он сидел у отца на коленях, жевал халу с медом и был счастлив. Отец говорил ему и старшему брату Захарии о том, что именно с этого дня и до самого Йом-Кипура Бог записывает в Книгу Жизни судьбу каждого из них на будущий год - кому жить и кому умереть, кого ожидает покой, а кого — скитания, кого — благополучие, а кого — терзания, кому суждена бедность, а кому — богатство. Левитт знал, что все это рассказывается и ему, потому что недавно он тоже начал читать Тору, как и подобает мужчине, поэтому и вмешался в разговор: -А где это можно прочитать? -Судьба человека - тайна, сын. Но нам ведомо главное - мы народ, несущий великое знание, выполняющий Его волю многие тысячелетия, и будет так из года в год - это и есть наша судьба. В этом году ты пойдешь в хедер, в котором Захария учит Танах, и я знаю, что ты не посрамишь нас. В следующие десять дней вы должны хорошо подумать о своем прошлом и будущем, раскаяться в грехах и поразмыслить о том, как прожить следующий год еще лучше. Левитт действительно постарался вспомнить все свои шалости, чтобы потом попросить прощения и у Захарии, и у старшей сестры Марии, и даже у младшего Авеля, которого не раз будил своей возней с братом. Впрочем, почти все пригрешения он сумел вспомнить еще днем, когда они ходили бросать крошки из карманов в пруд. Праздничный ужин шел своим чередом. Горели свечи, читался кидуш, родители беседовали с гостем, Левитт и Захария больше играли с едой, чем ели - особенно с круглыми монетками из моркови. Отец прекратил это, попросив Захарию рассказать всем, к чему призывают звуки праздничного рога-шофара в синагоге, и пока тот бубнел заученные слова, гость достал из своих вещей подарки. Первым был большой портрет ребе Дувида Сквирера, который Левитта не слишком заинтересовал, разве что из-за упоминания гостя о том, что тот был прапраправнуком ученика самого Бал-Шем-Това. Того самого, который еще в детстве сразил волка-оборотня одним ударом дубины, а после вызывал Сатана, чтобы узнать тайну настоящего имени Бога. А вторым подарком стала обрамленная фотография их семьи. Они тогда все сгрудились над нею, рассматривая себя: отец семейства, Йона Ингель, в широкополой шляпе-плуше держит на коленях Марию, мать, Сара, с головой, обмотанной шалью, прижимает к себе Авеля, а между ними стоят Левитт и Захария и смотрят в объектив настороженно - оба свежеостриженные, с кудрявыми прядями пейсов, свисающими от висков. Отец хоть и был молод, но выглядел стариком с длинной бородой, в которой уже пробивались седые нитки. А мать, раздобревшая после родов, уже ничем не напоминала ту девицу со свадебной фотографии, которую держала в ящике у кровати. -А это что за тетя?- спросил Левитт, нарушив едва установившуюся тишину. -Ты что, мами не узнаешь?- спросил отец, смеясь. -Нет. Вот эта. Страшная какая, серая вся...- от ткнул пальцем в фотографию, в пустое место рядом с матерью. Какое-то время все снова молчали, но на этот раз смотрели на него. В этот момент он испугался, что заговорил о чем-то запретном. -Так не шутят, сын,- наконец, заговорил отец.- Ты ведь хороший мальчик, извинись перед всеми. Левитт вытаращил на него глаза и снова посмотрел на фотографию. Тень рядом с матерью не была похожа ни на что из виденного им прежде. Он решил, что про такие вещи нельзя говорить вслух - но никто ведь не сказал ему об этом раньше. Он опустил взгляд и пробормотал о том, что просит прощения. -У детей хорошее воображение,- сказал после этого гость, и до конца вечера Левитт не произнес ни слова. Потому что не знал, какую из мицвот нарушил и жалел, что не знает их наизусть, как отец. Через день, когда отец ушел в коллель, чтобы изучать священные тексты, мать позвала его к себе. Она только что закончила ежеутреннее бритье головы и наматывала шарф, служивший ей теперь украшением вместо волос. Она указала ему на семейную фотографию, висящую на стене и спросила: -Расскажи, что за женщину ты там видишь? Левитт сначала молча переводил взгляд с нее на снимок и обратно, не решаясь говорить об этом снова. -Не бойся, я не буду тебя ругать. -Она большая и толстая,- сказал он, делая шаг к фото и изучая его.- Платок на голове, и она держит тебя за плечо. У нее вот здесь,- он указал себе на бедро,- ключи, веер и коробочка. Мать присела на кровать, глядя на него долгим взглядом. -Ты правда так видишь? -Да, мами. -Иди ко мне,- она распахнула объятья, и когда он прижался к ней, погладила его по спине и сказала: -Это ведь твоя бабка. В коробочке она носила нюхательную соль. И она тоже видела разное. Только в зеркалах и тенях. Не говори папе, он расстроится. -Не скажу. Но сказал Захария, который слушал их за стеной и испугался. Отец вечером же повел Левитта к раввину, крепко держа его за плечо. И там они разговаривали об этом, а Левитт не знал куда деть себя от страха, потому что они говорили о диббуке, неприкаянном демоне, который мог в него вселиться. И он знал, что изгонять диббука будут долго и страшно - делать это будут почтенный ребе и помощники, а его самого облачат в погребальные одежды, свяжут и будут трубить над ним в шофар. И когда раввин присел перед ним и попросил рассказать о фотографии, которую отец принес с собой, Левитт разрыдался, будучи не в силах выдавить из себя ни слова. В тот вечер ни отец, ни ребе ничего от него не добились. Тем не менее, полночи отец и мать стояли рядом с ним на коленях и молились за него, его даже покрыли таллитом, который был заготовлен для далекой бар-мицвы Захарии. Больше Левитт никогда не заговаривал об этом в доме. Захария какое-то время дулся на него за таллит и называл "мехашшеф", колдун, до тех пор, пока Левитт не пожаловался отцу. Со временем об этой истории забыли. Но Левитт не забыл. Иногда он видел тени за спинами других людей на фотографиях, но благоразумно помалкивал. Жизнь его протекала так, как и говорил отец - он ходил в хедер вместе с Захарией, присматривал за младшими - новый брат или сестра появлялись у него каждые год-полтора, исправно учил тексты, молился вместе со всеми, выполнял кашрут и бросал вместе со всеми камни в машины, которые приезжали в гетто из внешнего мира - оттуда, где жили гои. Машины эти ему втайне очень нравились. И он не совсем понимал, что плохого они делают, раз даже взрослые так на них злятся. Из машин выходили мужчины, одетые во все цветное и пестрое, которые и сами выглядели напуганными. На вопросы, что это за люди, отец отвечал, что это грешники, которых полно за стенами гетто. Говорил, что из-за которых этот мир будет уничтожен, как Соддом и Гоморра. Левитт знал, что мироздание до сих пор существует только благодаря молитвам, смирению и кашруту народа богом избранного. Он и не думал, что грешников гораздо больше, чем их. Он поразился тому, как самоотверженно борются за них всех отец, раввин и прочие богоизбранные. И подумал, что ему надо узнать о тех людях больше, чтобы точно знать, какой груз ляжет на него после бар-мицвы. Задавшись целью изучить этот вопрос, он стал в свободное время отлучаться от игр и искать бреши в стене, отделяющей гетто от остального мира. На третий день он нашел в парке участок забора, сделанный в виде высокой решетки. От гетто этот участок отделялся стеной из кустарника, а так же топким местом, в которое превратился бывший тут некогда пруд. Прижавшись лицом к решетке, Левитт расширенными от удивления глазами наблюдал за улицей, дома которой были новыми и высокими, а дорога гладко-серой с белыми линиями. Мигал разными цветами светофор, и мальчик быстро определил закономерность в том, как ведут себя люди и машины, глядя на эту штуку. Сразу же через дорогу от него находилась лавка с большой витриной, в которой стояли телевизоры с большими экранами, беззвучно показывающие что-то цветное и яркое. Больше всего его поразили женщины, волосы которых свободно струились по ветру, ничем не скрытые и действительно прекрасные и соблазнительные, как говорилось о них в Книгах, ноги их так же не были ничем прикрыты, как и руки, и даже грудь. Левитт поначалу отошел от решетки к кустам, испугавшись, что сейчас ослепнет в наказание за то, что видит все это. Но ничего не происходило, а неведомая улица тянула как магнит. Он вернулся, стараясь не смотреть на людей. От мира гоев его удачно скрывала побитая жизнью лавка, и осмотрев ее, Левитт придвинулся поближе к урне, которая, судя по всему, предназначалась для мусора. Оттуда он, изловчившись, достал цветную коробку из-под еды и свернутый в трубку журнал. На коробке был нарисован бутерброд с салатом и котлетой, картон на ощупь казался теплым и внутри сохранился приятный запах незнакомой еды. Вокруг бутерброда было много надписей, но Левитт не понимал ни слова. Выбросив коробку обратно, он развернул журнал и обомлел от увиденного - на глянцевой обложке, широко расставив бесконечные ноги, стояла девушка, облаченная практически в ничто, если не считать парочку блесток, привлекающих внимание к самым сокровенным местам. Кровь прилила к лицу, и какое-то время он вертел головой во все стороны, чтобы убедиться, что на него никто не смотрит, и что никто не подкрадывается к нему из кустов, чтобы затащить в самый что ни есть ад для прелюбодеев. Он пролистал несколько страниц, охая и ахая про себя, а после вспомнил, сколько времени уже тут провел, после чего торопливо сунул постыдный журнал в урну и опрометью кинулся в сторону своего дома. Он даже не мог представить, что в мире существуют такие вещи. Что за гетто лежат совершенно чужеродные земли, в которых обычаи и правила перевернуты с ног на голову, и жители которых грешат так, словно задаются целью творить зло в противовес жизни иудейского народа, который не жалея себя молятся о своем и их спасении. Теперь он понимал, почему отец и прочие мужчины бросали камни. Они все это знали. И побиение камнями было совсем скромной карой за то, что они творили. Тем не менее, когда за ужином мать спросила у него, где тот был, он сказал, что ходил в парк, чтобы в спокойствии поучить урок, заданный меламедом. Отец похвалил его за усердие, и перед сном Левитту действительно пришлось поднапрячься, чтобы выучить все хорошенько. Тем более, что это помогло отвлечься от мыслей о журнале и девушках - прекрасных, как ангелы, выставляющих себя напоказ для фотоаппарата и всего мира. Впрочем, эти мысли вернулись, когда он лег спать. И вместе с ними пришло осознание того, что он солгал родителям, чтобы не сознаваться в том, что видел. Даже ненастоящие, нарисованные в журнале, эти падшие женщины повели его к греху, как Хава повела Адама, первого человека, к дереву познания. Он ужаснулся этой мысли и поклялся себе, что больше никогда не приблизится к забору. Но пошел туда на следующий же день. Он стал там часто бывать. Во время обеда или в дни сильной жары в магазине с телевизорами открывали двери и включали звук, который доносился до него, и по многочисленным экранам показывали мультфильмы или рекламу, из которых он узнал, как на гойском будет "поцелуй", "спасибо", "помогите", "доброе утро", "до свидания" и прочие отдельные слова. Он узнал, что у них любовь обозначается знаком сердечка, что в их семьях мало детей, что правители носят короны и плащи, подбитые мехом, а девочки почему-то много разговаривают с животными. Увидел огнестрельное оружие, волшебные предметы, летающих детей, корабли, негров, магнитофоны, поезда, чай в пакетиках, дезодоранты, жевательную резинку и многое другое. На этих экранах никогда не показывали иудеев. Как будто их и вовсе не существовало для гоев, хотя гетто располагалось здесь же, через дорогу. У Левитта в этом месте неглубоко под куском дерна была закопана жестяная коробка-тайник, в котором хранились вынутые из урны сокровища. В основном, газеты и журналы, которые он все еще не мог читать, зато с удовольствием смотрел картинки - на то, как красиво обставлены дома у тех людей, какую необычную одежду они носят, какую удивительную еду готовят. Больше всего он жалел о том, что выбросил тогда тот журнал с девушками. Ему было стыдно признаваться в этом даже самому себе. Тем не менее, он понимал, что такая драгоценность может попасться только один раз, и тут уж ничего не поделаешь, раз упустил. Тем более, что в его новых трофеях тоже попадались девушки, одетые в маленькие кружева и брызгающие на себя духами. Но больше всего ему нравились два журнала, в которых картинки занимали все страницы, и складывались в сюжет. Он мало что в них понимал, и мог только с уверенностью сказать, что парень в синей неприличной одежде спасает других людей от злодеев и постоянно дерется, но убить его невозможно. Однажды, придя на свое обычное место у забора, он с недоумением увидел, что из магазина с телевизорами на большом грузовике увозят все - мебель, экраны и даже вывеску. Он наблюдал за этим, понимая, что они переезжают на новое место, и он больше никогда не увидит то, к чему так привык. От досады и бессилия он едва не плакал. На следующий день он пришел, желая убедиться, что в опустевшую лавку въехал новый продавец телевизоров. Но здание было пусто и неприветливо, и Левитт так разозлился, что не приходил на это место целую неделю, вызывая некоторое беспокойство у родителей, которые привыкли к тому, что сын постоянно уходит учить уроки в парк. Возвращение в мир бесконечных запретов и мицвот, казавшийся теперь слишком пустым и черно-белым, было весьма тоскливым и мучительным. Он даже слег с температурой на несколько дней, пугая мать заявлениями, что хочет умереть. Но все же, спустя неделю он соскучился по своим журналам и, едва оправившись от болезни, вернулся в свой уединенный пункт наблюдения за миром. И там его ждал настоящий сюрприз. Лавка с экранами снова работала, правда теперь в ней продавался совсем другой товар. Там открылся магазин с книгами. И насколько мог издалека судить Левитт, продавалось в ней вовсе не Пятикнижие - совсем ничего похожего на Тору. Возможно, это были какие-нибудь комментарии к ней от различных ребе - их иногда изучали ученики в хедере, но издалека было сложно судить. Торговал там пожилой человек с белыми короткими усами и седой гривой. Насколько Левитт мог видеть через витрину, тот почти все время читал, нацепив на нос очки и стоя за прилавком. Посетителей в магазине было не так уж много, однако у Левитта создалось впечатление, что для старика стоять там и читать было гораздо большим удовольствием, чем получать прибыль. Перебрав в сотый раз свои старые трофеи, он собрался было уйти домой, так как урна и улица больше не сулили ничего нового, как вдруг что-то дернуло его взглянуть в сторону книжной лавки. Продавец стоял у самой витрины и, пощипывая подбородок, смотрел прямо на него. Мальчик замер, похолодев и ощутив себя, как преступник, впервые застигнутый с поличным. Торопливо собрав в коробку свои вещи, он сунул ее в яму под дерном и уполз в кусты, обдирая ноги и руки. Оттуда он увидел, как через некоторое время лавочник вышел наружу, неся с собой большой коричневый пакет и что-то зажатое подмышкой. Он перевернул табличку на двери, запер замок и пересек пустынную улицу, направляясь прямиком к скамейке. Левитт, не уверенный, что полностью скрыт кустами, сунулся еще глубже назад и снова замер, боясь выдать свое присутствие треском веток. Мужчина присел на скамейку, достал из пакета металлическую кружку с крышкой и большой сандвич, развернул газету и принялся неторопливо есть, просматривая колонку за колонкой. Левитт почти не дышал все это время, ощущая коленями, как сквозь почву просачивается влага, пропитывающая штаны. Рядом с его рукой прошлепала лягушка. Оса проделала вокруг него несколько кругов, но передумав атаковать, улетела в сторону кружки лавочника, где попыталась присесть на краешек. Минуты тянулись бесконечно, и Левитт уж думал, что старый гой не уйдет до самой ночи. Однако тот, наконец, поднялся, положил пустую кружку обратно в пакет, выбросил в урну бумагу, в которую была завернута еда, сложил газету и аккуратно положил ее на край скамейки. Похлопал по ней рукой и, не оборачиваясь, ушел обратно в лавку. Там он снова сел в свое кресло и погрузился в чтение. Левитт вывалился из кустов, шмыгнул за привычную лавку и оценил ущерб штанам - отчего изрядно приуныл, однако еще оставалась надежда, что, высохнув, грязь не будет так бросаться в глаза. Он посмотрел на оставленную газету, а после снова взглянул на занятого своим обычным делом лавочника, и подумал, что тот ее так оставил, как раз потому, что она была ему не нужна. Может, решил, что кто-нибудь еще захочет ее почитать. Левитт привычно просунул руку между прутьев, нашарил шершавую бумагу и с удивлением ощутил, что под ней лежит что-то еще. Что-то похожее на журнал, но потверже. Ухватив все сразу, он перенес на территорию гетто вчерашний выпуск "Майами Геральд" и таинственный предмет. Это была широкоформатная детская книга с яркими картинками. Изрядно потрепанная, но целая, и в ней на каждой странице имелась большая иллюстрация и текст, написанный крупными все еще неведомыми буквами. Левитт пролистал ее, как завороженный, рассматривая сюжет про машиниста и про поезд с человеческим лицом. Закрыв ее, он выглянул из-за скамейки и заметил, что лавочник тоже украдкой поглядывает в его сторону. Он понял, что этот гой подарил ее. Принес для него просто так. Он прижал книгу к себе, понимая, что меньше всего на свете он хотел бы сейчас отпустить ее. Ему было все равно, что он не понимал, о чем в ней написано - сейчас она казалась ему лучшей вещью из всех, что у него когда-либо были. У него разрывалось сердце от понимания, что он не может принести ее в дом. Потому что если ее найдут, отец подумает, что он украл ее. И это книга не иудейская. Может быть за нее он получит ниддуй - будет на время отлучен от общины, и ему запретят приближаться к другим иудеям ближе чем на 4 шага. Или еще чего похуже. Он достал свою коробку и сумел уложить в нее книгу лишь по диагонали. Закрывая свои сокровища от посторонних глаз, он подумал, что ему явно нужно найти ящик побольше. Решив заняться этим на следующий день, он отправился к колонке, чтобы попытаться отстирать штаны. Дома на его одежду и расцарапанные руки едва ли обратили внимание, там все бурлило. Отец разговаривал с двумя гостями - кем-то из соседей, и они громко обсуждали нечестивую женщину, которая по их словам приезжала сегодня в гетто и выступала с речью. Захария сидел там же и слушал взрослых с серьезным лицом, мать и Мария подавали на стол и убирали посуду. Остальные играли на заднем дворе, ни о чем не заботясь - после Левитта отец никого не торопился отдать в хедер, так как не имел возможности платить за их учение. Левитт сел на свою кровать учить урок для завтрашних занятий, когда отец позвал его к гостям. Мальчик пришел, как и всегда в такие моменты опасаясь, что сейчас последуют вопросы о том, чем он занимается часами в парке и почему не играет с другими детьми. Однако вместо этого отец принялся хвалить его перед соседями, сообщив, что меламед так им доволен, что хочет учить бесплатно, и похлопочет о том, чтобы тот поступил в иешиву. А еще уверен, что такое усердие и прилежание способны вырастить из сына Йоны Ингеля будущего раввина общины. Левитт стоял, молча глядя в пол перед собой, ощущая отцовские руки на плечах, как груз, утягивающий его на дно. Краем глаза он видел Захарию, своего брата, который, он знал, старался гораздо больше, чтобы заслужить похвалу отца и учителя. Который отдал бы все на свете, чтобы быть сейчас на его месте. Он ощутил огромный стыд, потому что он так же был усерден с уроками не для столь праведных вещей, а для того, чтобы никто не спрашивал, что он делает в парке, чтобы никто не узнал его нечестивую тайну и не запретил бывать там. -Захария трудится больше меня,- рискнул прошептать он, когда в разговоре возникла пауза. Но сделал этим еще хуже. -Похвальные речи, Левитт бен Йона,- ответил один из соседей, огладив бороду,- но Бог отмеряет всем способностей не равно. Чтобы стать ребе, мало одних стараний. Левитт не смог посмотреть в сторону старшего брата. Они с ним никогда не были близки. А сейчас все это разделяло их еще больше. Левитт знал, что никогда не поведает ему свою тайну, запрятанную в ящике под землей. Потому что Захария был действительно благочестив и достоин, а сам он нет. И он чувствовал, что если кого ему и стоило опасаться в вопросе разоблачения его секрета, то только его. Потому что тот, как старший, должен был присматривать за ним, и Левитт боялся, что когда-нибудь забудется и не заметит, что тот идет за ним в парк, чтобы проследить. Тем не менее, все эти опасения уже не могли остановить его, и он пошел туда на следующий день, и на следующий. В шаббат, наступивший через неделю после обретения книги про паровоз, странный лавочник все так же молча и без пояснений подарил ему еще одну книгу, которая определила всю его дальнейшую жизнь. Это был словарь на пять тысяч слов, переводивший с языка гоев на идиш. Левитт взволнованно листал его, задержавшись едва ли не до темноты, и не смог заставить себя положить его в ящик к остальным вещам. Он спрятал его под жилет и пронес домой. Тот холодил ему живот за ужином и лежал под подушкой ночью, днем он носил его в хедер на дне сумки, завернув в бумагу и засунув под вспоротую подкладку. За два дня он сумел перевести на идиш историю о паровозике Чарли и его машинисте. Он был в таком восторге от своей работы, будто ему удалось сделать что-то, непосильное для остального человечества. Тем же вечером Левитт пересказал эту сказку маленькому Авелю. Тот слушал и кивал, ему нравилось. Впрочем, ему нравилось, когда кто-то сидел и говорил с ним, хоть сам он никогда не отвечал. Левитт поэтому и выбрал его - за молчаливость. Авеля всем было жаль, потому что в шесть лет он не говорил ни слова, имел проблемы с глотанием и иногда мочился в кровать. Знающие люди утверждали, что он умрет еще до совершеннолетия, поэтому в доме с ним все нянчились, как с младенцем. До наступления осени Левитт перевел свои комиксы и половину статей в журналах. Лавочник дарил ему старые детские книги с рисунками еще несколько раз, но Левитт не имел места, чтобы их складывать, поэтому переведя их для себя, возвращал подарки старику на лавку, подгадывая момент перед тем, как тот выходил наружу, чтобы принять свой ленч. Это молчаливое взаимодействие претерпело существенные изменения, когда листья на деревьях начали желтеть и отлетать. К этому времени Левитт уже знал, что лавочник живет в комнатах, расположенных над магазином, и в какой-то из дней он заметил, что в том доме появились еще какая-то красивая женщина и мальчик примерно его возраста. Женщина мелькала в окнах нечасто, а вот мальчика Левитт всегда видел, когда тот возвращался домой с большим рюкзаком. Иногда этот маленький гой ловко вел рядом с собой тяжелый оранжевый мяч, а иногда катился домой на цветастой доске на колесиках. Он обедал дома, часто изучал книги перед окном для своего хедера, который назывался школа, а иногда убегал с мячом за угол, за которым ничего не было видно. Мальчика звали Джо. И однажды этот Джо заговорил с ним. Левитт занимался своим обычным делом - листал потрепанный словарь в поисках очередного слова из истории в журнале про то, как девушка возлегла с мужчиной до замужества и о том, сколько ей было горя после этого. Он держал левую ладонь над глазами, как учили их в хедере - это помогало не отвлекаться от текста на внешний мир. -Эй, еврей, привет!- раздался голос у него за спиной. Это заставило Левитта вздрогнуть и быстро подгрести свои листочки, словарь и журнал к себе. Обернувшись, он с удивлением и опаской осмотрел мальчика, за которым наблюдал издалека столь часто, что знал его не хуже, чем соседских детей. -Привет, говорю,- продолжил незваный гость, прислонившись к решетке плечом и рассматривая его с любопытством и толикой презрения.- Тебя как зовут? Я Джо. -Шалом...- только и смог вымолвить Левитт после долгой паузы, он был больше потрясен не внезапностью беседы, но тем, что понял все до единого слова чужака. -Ну что, Шалом. Как поживаешь? -Не Шалом. Левитт. Мое имя Левитт,- сказал он, ощущая невероятную гордость за себя от того, что сумел правильно все сказать. -Хорошо,- ничуть не смутившись, кивнул Джо.- У меня вот книга,- он потряс в воздухе томиком, который держал под мышкой.- Дед сказал мне почитать тебе. Меня наказали на две недели. И вместо того, чтобы оставаться вечером дома, я должен приходить к тебе и читать. Ты меня понимаешь? Кивни, если понимаешь. Левитт не слишком уверенно кивнул, ему показалось, что он и впрямь все понял, хотя ему хотелось попросить, чтобы тот говорил помедленнее. -Класс. Тогда поехали,- он плюхнулся на скамейку, скрестил ноги и открыл первую страницу. Левитт торопливо поднялся, забыв о своих вещах. Он залез на фундамент решетки и вцепился в прутья, заглядывая через плечо мальчика в текст. -О'Генри "Дары Волхвов", - степенно объявил Джо и вздохнул.- Один рассказ за раз. Понял?- И не дождавшись ответа, принялся за чтение. Поначалу он частил, вероятно, надеясь побыстрее избавиться от тягостной обязанности, но постепенно перешел на размеренный темп, очевидно увлекшись рассказом. Иногда Левитт порывался остановить его, чтобы посмотреть какое-нибудь слово в словаре, но все-таки не решался прервать чтеца. Когда рассказ закончился, он понял, что большую часть текста не уловил. -Ну все, я к парням на площадку,- заявил Джо, радостно взвиваясь на ноги и оборачиваясь к Левитту. Тот продолжал висеть на решетке с видом потерянным и расстроенным. -Ты вообще по-нашему разговариваешь?- спросил Джо, не решаясь уйти. -Я разговариваю,- заявил Левитт, понимая, что звучит это весьма самонадеянно.- Можно? - он указал пальцем на книгу, которую Джо только что читал. -Её?- удивленно переспросил мальчик, взвешивая свою ношу в руке. -Ну.. Я не знаю. А ладно. Бери. Но завтра в это же время приноси. Ясно тебе? Левитт взял книгу, но на вопрос не ответил, потому что не понял его. Он переводил этот рассказ до глубокого вечера, безнадежно опоздав к ужину. Он все еще не понимал, что такое "волхвы" - этого слова не было в словаре. Однако рассказ взволновал его. Он не был похож на истории из Танаха. Все люди в Пятикнижии казались далекими и чужими, и по-настоящему за них сложно было переживать, а здесь они были другие - как будто какая-то семья, в чьем доме он немного пожил. Дома отец спросил его, где он был, а Левитт привычно соврал, что учил урок для хедера и что сегодня тот ему не давался, и он забыл о времени. Отец не стал его ругать, зато наказал Марию и Захарию, которые начали дразнить брата, утверждая, что тот разговаривал там с горящим кустом в состоянии шхины. Левитт ничего им не отвечал, потому что все это было слишком близко к истине. И слишком далеко от нее. Джо читал ему рассказы каждый день две недели подряд. Он спрашивал у Левитта, зачем это ему вообще надо. И говорил, что у него в школе любой бы что угодно отдал за то, чтобы не заниматься такими вещами и ничего не учить. И поинтересовался, ходят ли евреи в школу, уверенный, что нет. Левитт рассказал ему, как сумел, про хедер, чем поверг Джо в еще большее недоумение. Они даже обсудили то, что иудейские учителя преподают только священные тексты, а в школах гоев учат много разных предметов, о которых Левитт никогда раньше не слышал. Они обсудили и игры среди детей, и еду, и чем занимаются их родители. У Джо не было отца - тот давно ушел к другой женщине и виделся с ним каждое первое воскресенье месяца. Когда две недели подошли к концу, Левитт спросил Джо, что тот хочет за то, чтобы продолжать читать. Тот призадумался и сказал, что Левитт должен заплатить ему, как меламеду, потому что это будет его свободное время, которое он мог бы потратить на игры. Левитт думал над этим весь день, а потом взял несколько купюр у матери. Одну из них он смял и положил под подушку Авеля. Во время занятий в хедере он не мог сосредоточится на уроках. Его мысли занимало то, что раньше он бы ужаснулся при мысли о воровстве, потому что это было не угодно Богу. Но за те полтора года, что он провел у решетки гетто, жизнь и принципы иудеев становились все более далекими - как предмет, за которым можно наблюдать со стороны. Следя за жизнью гоев, он по-другому смотрел и на то, как живет община. Он привык думать, что они особенные, что именно благодаря им Бог все еще милостив к людям, и был невероятно удивлен, узнав, что остальному миру нет до них дела. Про иудеев не писали в газетах и журналах, их не показывали в телевизоре, и никто за пределами их кварталов не открывал Тору каждый день и не начинал утро с молитв. За это время он узнал, что Бог не насылает кару за то, что ты смотришь на голую девицу, за то что в голове твоей роятся нечестивые мысли, за воровство и вранье. Ничего не происходит, если никто не знает. И даже если Бог все это видит, то он тоже наблюдает. И если ему это нравится, то он должен понять, как важно продолжать это любой ценой. Авелю, мычащему в ответ на все расспросы о том, где остальные деньги, наказания не досталось. Впрочем, как и настоящему виновнику пропажи. Джо сказал, что этого хватит еще на две недели. Однако после этого вместо рассказов он стал приносить на скамейку свои книги для уроков, и делал их, поясняя те или иные вещи Левитту, явно ощущая себя при этом невероятно умным и значимым. Как-то вечером за ужином Левитт спросил у отца, не будут ли в иешиве обучать счету и другим наукам. Отец сказал, что там юные иудеи продолжают постигать мудрость Торы так, как это угодно Богу. А потом Левитт спросил его, почему тот не работает, а учится в коллели. Отец сначала начал пояснять ему, что праведному иудею не должно заниматься грязной работой - это участь гоев, которые вынуждены добывать свой хлеб в поте лица, как изгнанный из Эдема Адам, а богоизбранному народу необходимо всю свою жизнь посвятить учению, изложенному в священных книгах, однако в какой-то момент он осекся и поинтересовался, почему тот задает такие вопросы, и где он услышал о школах, в которых преподают счет. Мать тут же вспомнила "ту нечестивую женщину", которая приезжала с охраной и хулительными речами к синагоге, призывала отобрать у евреев их родных детей и отдать их в школы для развращения этими науками. Сказала, что все соседи об этом говорят, и отец успокаивающе похлопал Левитта по плечу, заверив, что никто его не отнимет от родного дома, что он поступит в иешиву, как и подобает честному человеку. Однако не успел мальчик успокоиться на счет того, что ему не надо выдумывать оправдания, откуда и что он узнал, как Мария заявила, что Левитт носит у себя в сумке тайную запрещенную книгу и прячет ее от всех. Он весь похолодел внутри, когда семья уставилась на него, и отец спросил: -Это правда, сын? И нахмурился, когда тот ничего не ответил. -Принеси ее сюда. Левитт не шевельнулся, ощущая, что пол под ногами проваливается, и от головокружения едва не валясь со стула. Мария принесла его сумку и протянула отцу книгу, вынутую из подкладки - изрядно потрепанный и такой дорогой сердцу словарь. Отец спросил, где он это взял. Тот не смог ничего из себя выдавить, совершенно не готовый к этому разговору. Отец спросил снова и ударил его по щеке, когда мальчик снова промолчал. -Я нашел его в парке! Он лежал в траве! - выпалил он первое, что пришло в голову. Отец встал из-за стола, взял с собой книгу и потащил его к ребе. Левитт думал, что получит херем. Что его выгонят с позором на улицу, проклянут и больше никогда не пустят ни в синагогу, ни на территорию общины. Но все обошлось. Раввин не счел словарь опасным. Он рассказал Йоне Ингелю о том, что за стенами гетто действительно недавно открылся книжный магазин, как раз со стороны парка. Он сказал, что как минимум часть этой книги написана на идише, и чтение ее - это похвальная тяга к знаниям. Он сказал, что и сам знает английский, потому что ведет многие переговоры с муниципалитетом города о выплатах, ссудах и пособиях. Сказал, что если Йона хочет, чтобы Левитт стал большим человеком, он не должен запрещать ему владеть этой книгой. Левитту он напомнил, что таить вещи от отца и матери - это не хорошо, и что он должен попросить прощения у них. Отец остался доволен разговором. Потому что ребе заговорил с Левиттом по-английски, и тот сумел ему ответить. И ребе запомнил его. Так он получил еще больше родительской любви, их гордости и похвал, и стал совсем чужим для своих братьев и сестер – младшие в этом брали пример с Марии и Захарии. По истечение двух оплаченных недель обучения, Джо ни словом не упомянул о новых денежных взносах. И продолжил при этом приносить ему свои уроки, задерживаясь для того, чтобы просто рассказать о какой-нибудь ерунде или поболтать. Несколько раз он разделял с ним свой ленч. Левитт тоже как-то принес ему сладостей с бар-мицвы Захарии. Они виделись каждый день. Старый лавочник наблюдал за ними сквозь стекло, а Джо говорил, что за последние несколько месяцев он здорово преуспел в своей школе - из-за того, что когда приходится кому-то объяснять то, что учишь, начинаешь понимать все гораздо лучше. Он говорил, что иногда ему интереснее здесь, чем на площадке с мальчишками, и что ему жаль, что их разделяет высокая решетка, через которую невозможно поиграть в мяч или бейсбол. Он рассказал, что его дед тоже еврей, и что он сбежал из Европы от холокоста. Левитт не соглашался с тем, что тот из его племени, рассказывая собеседнику, какие из мицвот надо обязательно соблюдать, чтобы иметь право так себя называть. У Левитта наступила короткая пора полной гармонии с миром, расположенным за оградой, однако мир этот и сам хлынул в гетто, внося смуту и страдание в общину. Женщина, одетая в красное, продолжала приезжать к синагоге в сопровождении полиции. Она призывала иудеев пойти на достойную работу, говорила о том, что законопослушные налогоплательщики собирают подписи за то, чтобы евреям перестали выплачивать пособия на детей и по безработице, поощряющие безделье и тунеядство. Она говорила о том, что они существуют, как пережиток истории, что им пора бросить свои варварские обычаи женить дочерей в юном возрасте, что им надо отдать своих сыновей в нормальные школы, и прочее, и прочее. Левитт и сам видел ее несколько раз, слушал выступления, и понимал ее без переводчика, который говорил все эти слова на идише. Он видел отвращение, презрение и страх на лицах членов общины. И отстранено понимал, что ни одно из слов женщины не будет услышано, что все они разбиваются об их твердые лбы, не проникнув в сердце. Она была чужая и лезла со своим грязным порядком в традиции, которые складывались тысячелетиями - в то, что они хранили из века в век, передавая свое знание детям и внукам, чтобы те продолжили нести свою миссию сквозь время. Он думал, что все эти речи - только пыль у ног их исполинских верований. Однако он понял, что все меняется, когда однажды эти люди ворвались в их дом прямо посреди ночи и вывели всех на улицу. Мать причитала, что это Шоа - ужас, который пережили их собратья, оставшиеся на другом континенте, десятилетия назад. Левитт плохо представлял себе, что это такое, но та ночь действительно была похожа на кошмар. Их фотографировали в одних ночных рубашках, босых. Авель в страхе прижимался к нему и что-то мычал, пряча лицо от вспышек. Та женщина тоже была здесь, она дергала Марию за рукав и призывала посмотреть на полное отсутствие гигиены, на эту жуткую грязь и вшей. Левитт, в отличие от остальных домочадцев понимающий этот язык, от ее слов ощутил невероятное унижение и злость, потому что не было у них никогда никаких вшей, мать постоянно мыла их по трое в ванной перед шаббатом, и они умывали руки и лица каждый день перед молитвой и едой и следили за своей одеждой, потому что так велел делать Бог. На следующий день не было никаких занятий в хедере. Все мужчины общины оделись во все чистое и отправились в город на место, которое называлось площадь. Они мешали двигаться машинам и громко кричали пока шли. Захария для этого дня одел взрослую широкополую шляпу, повязал кисти цицит на одежду, а после они с Левиттом помогли друг другу надеть тфилин на руку. Это был первый раз, когда они выходили за территорию гетто, следуя за отцом, который выкрикивал слова о справедливости вместе с остальными. Захария вышагивал важно, с гордо поднятой головой - никогда еще он не чувствовал себя столь полноправным членом общины. Левитт же вертел головой во все стороны, стараясь увидеть как можно больше. Пока взрослые танцевали круги и спирали хоры перед важным зданием города, он таращился на памятники, поставленные по углам площади, и смотрел на людей, которые собрались, чтобы поглазеть на них. Отовсюду слышалось слово-плевок "жид". Он увидел мальчиков старше возраста бармицвы - столкнувшись с ним глазами, он понаблюдал как они, кривляя глупые рожи, шевелят пальцами возле висков, изображая пейсы. Он хотел сначала пошлепать себя по лбу, но вспомнил, что Джо не понимал этого жеста. Вместо этого он показал им средний палец, вызвав у них хохот, в котором сквозило восхищение. Выставленные в ответ средние пальцы можно было не принимать во внимание - как утверждал Джо, в этой игре выигрывал тот, кто показывал первым. Выступления евреев не вызвали никакого эффекта. Отец с негодованием говорил, что их обвинили во лжи, когда они рассказали, как их детей посреди ночи выволокли на улицу из постелей. Левитт продолжал ходить в свое тайное святилище и жаловался обо всем этом Джо, и это место уже не было его маленьким раем, потому что он слишком остро чувствовал, что позади бушует война, которая ничем хорошим не закончится. Подгоняемый этим ощущением конца, Левитт решился рассказать Джо свою тайну. Его друг показывал ему фотографии своей семьи, и на снимке, где был изображен старик лавочник - молодой и чернявый - Левитт увидел тени, которые уже легко мог отличать от настоящих людей. Тут это были тощие изможденные люди, чьи руки тонкими прутиками лежали на плечах дедушки Джо - на этом фото была хорошо видна татуировка в виде ряда цифр, нанесенная на бицепс мужчины. Левитт рассказал, что видит их, и рассказал про свою старую семейную фотографию, и про все другие фотографии, где он замечал такое. Рассказал про свою бабку, которая тоже могла это видеть. Джо сразу же ему поверил и поклялся, что никогда никому не выдаст эту тайну. У Левитта не было возможности это проверить. Потому что через два дня его семья собрала вещи и покинула общину вместе с раввином и несколькими другими семьями. Они уезжали куда-то далеко, в другое место, где иудеев не преследовали и не вмешивались в их традиции. Где никто бы не пытался отобрать их детей, и где они могли бы жить в полной изоляции от этого грязного и гнилого мира. Отец обещал Левитту, что там он сможет помогать ребе, сможет учиться целый день, ни на что не отвлекаясь, что там его ждет большое будущее и почетное место в новой общине. А Левитт, бредя за караваном своей семьи, мог думать только о том, что так и не попрощался с Джо. Уехал, ничего ему не сказав. Поезда везли их днем и ночью в далекие земли. Настолько дальние, что он устал рассматривать пейзажи и города за окном. Даже зная, что видит это все в последний раз. Потому что там, в новой общине он больше никогда не выйдет за пределы гетто, никогда не коснется подошвами обуви "нечестивой земли", никогда не прочтет иных слов, кроме Божьего писания и наставлений о нем же. Он ничего не планировал специально. Ему показалось, что это и есть Божий промысел, потому что Бог в его мире тоже был любопытным наблюдателем, знавшим, что именно следует писать в Книгу Жизни своего творения, сделанного по его образу и подобию. На одном из многочисленных вокзалов Левитт оказался в конце процессии, которая едва ли не бежала, стараясь успеть на свой поезд и привлекая внимание десятков любопытствующих своими шляпами, черно-белой одеждой и чужеродным говором. Левитт, пихаемый со всех сторон, шел за ними все медленнее и медленнее, словно во сне, пока не остановился, наткнувшись на валяющиеся посреди перрона ножницы. Они выглядели здесь совершенно неуместно, и сначала Левитт решил, что это Мария выронила их из сумки, но подняв их, понял, что этой вещи в их доме никогда не было. Он стоял, держа эти ножницы и спокойно смотрел вслед удаляющимся спинам своих братьев и сестер. Он любил их, и знал, что они любили его. Но не мог променять весь этот мир на то, чтобы похоронить себя в гетто. Он сжал ножницы покрепче и воспользовавшись широкой спиной какого-то пассажира, заслонившего его от проводницы, проскользнул в первый попавшийся поезд. Там он зашел в туалет и, опустив крышку унитаза, сел на него, ощущая себя так, будто находился под водой. Звуки долетали до него приглушенно, сердце билось громко и медленно, и он не знал, всплывет ли. В какой-то момент он подумал, что еще не поздно - можно выбежать наружу и догнать их. Он знал, куда направлялся их поезд и смог бы прочитать нужное название на табличках. Но вагон дернуло, и поезд тронулся. Левитт поднялся на ноги и прижался щекой к стеклу маленького окошка, наблюдая за суматохой перрона - отъезжающей, удаляющейся, уходящей в небытие. Ему даже показалось, что он увидел рыжеватые кудри Авеля в толпе, но это видение растворилось, безнадежно превратившись в прошлое. Поезд с грохотом въехал в темный тоннель, и Левитт почувствовал, как внутри него что-то оборвалось, будто умерло. Что-то бесповоротно и навсегда изменилось, и он очень удивился, ощутив, что не хочет плакать. Что он хочет пойти еще дальше и не останавливаться. Поезд выехал за городские пределы в степи и вересковые поля, в туалете мягко зажегся свет и Левитт залез с ногами на унитаз, чтобы видеть себя в зеркале. Кто-то подергал ручку и выругался. Мальчик не обратил на это внимания. Он поднес ножницы к виску и срезал длинные пряди пейсов с обеих сторон. Занятая суматохой последних дней, мать давно не стригла своих сыновей, и Левитт с удивлением отметил, что выглядит, как все другие мальчики, живущие вне гетто. Он снял кипу с макушки, расстегнул и аккуратно сложил жилет. Скатав свои вещи, вместе с волосами, в один рулон, он не решился выбросить все это в мусор, а положил на пол рядом с корзиной. После этого он открыл дверь и вышел наружу. Там уже стояла очередь из трех взрослых мужчин весьма недовольного вида. -Ты че там делал, сопляк? Дрочил?- спросил первый из них, грубо оттеснив его в сторону. -Извините, - пробормотал Левитт, не зная, что еще принято в таких ситуациях говорить. -В задницу сунь свое извините,- был ему ответ, и дверь захлопнулась. Стараясь не смотреть на двух оставшихся незнакомцев, он сутулился и поспешил шмыгнуть в общий вагон. В дверях он замер, продолжая сжимать ножницы обеими руками и выискивая свободную скамью. Таких не было - на каждой сидело как минимум по одному пассажиру. На миг Левитт подумал, что сейчас кто-нибудь поднимется, укажет на него пальцем и скажет "Это тот самый еврей, которого искали на вокзале!". Но ничего не происходило. Только несколько голов безразлично повернулось в его сторону. Левитт сделал первый нерешительный шаг вперед и вагон сильно шатнуло, свет погас, и он ухватился за угол ближайшего сидения. Через мгновение лампы зажглись, гораздо слабее, чем изначально. Тусклое оранжевое свечение двоило ряды скамеек и пассажиров, делая их отражения в стеклах ярче, чем реальность. И Левитт, завороженно продолжив путь, подумал, что попал в Ад. Что кара настигла его сразу же после предательства веры. В отражениях все было иначе. Вот мужчина с тройным подбородком, прижимающий к себе саквояж - в стекле он был огромным бородавчатым хряком с длинным рылом, облаченный в пиджак и галстук. Вот крохотная старушка смотрится в зеркальце, лежащее у себя на коленях - а в стекле видно, что из зеркала на нее скалится черная морда твари с острыми, как иглы зубами. Вот парень в наушниках, с руками, засунутыми в подмышки - в отражении из карманов и ноздрей его выползают черви и насекомые. Вот девушка в светлых вязаных одеждах с длинными волосами - в стекле глаза ее рябят, полные шума сломанного телевизора. Левитт медленно шел среди них, боясь приближаться к каждому и от страха забывающий, как дышать. И тут в середине вагона он увидел женщину - черноволосую и большую, в широком алом платье. Она читала книгу, и в отражении ее фигура была окутана светом. "Ангел", подумал Левитт и двинулся к ней едва ли не бегом, стремясь побыстрее пройти всех этих чудовищ и монстров. Он сел на край сидения рядом с ней, и обрадовался, когда она взглянула на него. Глаза у нее были густо подведены, а губы накрашены жирной красной помадой. Под глазами и у крыльев носа уже были глубокие морщины, а из подбородка торчало несколько жестких волосков. Тем не менее, Левитт знал, что она ангел, и улыбнулся ей, пока она его рассматривала. В отражении платье на ней было из цветов. -Далеко едешь, милый?- спросила она, закрывая книгу. Голос у нее был волшебный. -До самого конца, - ответил он. -Совсем один? -Мама встретит меня с поезда. -И тебе не страшно одному? -Страшно. Она улыбнулась, и ему показалось, что пока он в кругу ее света, никто из тех тварей не посмеет его коснуться. -Меня зовут Роза,- сказа она. Левитт ничуть не удивился, что она еще и цветок. -Джо,- представился он. -Очень приятно,- Роза придвинулась к нему ближе и посмотрела на пассажира, сидящего через сидение спереди. В отражении его голова была черепом, в котором желтел рой шершней - некоторые из них вяло кружились вокруг его панамы. А за ним сидел человек, из воротника которого торчал, извиваясь, букет черных дымных щупалец. -Они жалят его же,- прошептала она, наклонившись к уху мальчика. Он посмотрел на нее так, как никогда не смотрел на маму. -Они люди?- спросил он ее, уверенный, что она не высмеет его и не испугается. -Конечно люди. Только сейчас чуть более настоящие, чем обычно. Ты выглядишь усталым, милый. Ты можешь прислониться ко мне и поспать. -А можно? -Все, что угодно. Он проспал несколько часов, положив голову ей на колени. Она укрыла его свой цветастой шерстяной шалью. А ночью поезд остановился в Спринг Гроув, и она разбудила его, погладив по плечу и сказав: -Мы приехали. Старый Сэм встретил их на ночном пустынном перроне тихого провинциального городка. На нем была старомодная кепка и клетчатый жилет. Роза была его невесткой. Сэм и Роза сказали ему, что ждали его, и что они отведут его домой.