Приют для Эми

1780 год Графство Чешир, Англия

В мрачном замке на северо-западе графства уже несколько дней подряд не разжигали камины в комнатах и фонари на стенах, не освещались помещения, не прогревались спальни и гостиные; кухня в подвале почти не работала; лошади и домашний скот получали меньше положенной нормы корма. И всё из-за того, что обитатели этого внушительного замка, спрятанного в густом лесу от посторонних глаз, были слишком заняты. Вот уже месяц прошёл, как исчезла всеми любимая хозяйка Пифортонского замка — леди Дайана Энн Пэттон. Слуги, их семьи и даже местные жители из двух ближайших поселений — все они искали эту милую, добродушную женщину, так внезапно покинувшую собственные владения. Поиски в лесах, деревнях и даже в самом замке успехом не увенчались. Хозяин, муж исчезнувшей, не находил себе места. Менее чем за месяц он заметно осунулся, потерял аппетит и, словно дьяволом одержимый, гонял своих людей и полицию из Честера — всё ради того, чтобы найти супругу. Главный констебль не спал уже несколько суток, но Пэттон обещал заплатить щедро за работу, потому поиски велись ежедневно. На самом деле никто из обитателей замка не был удивлён, осознав, что единственным безучастным к исчезновению хозяйки остаётся её единственный сын — Роберт. Юноша никогда не отличался особой прытью, как другие мальчишки его возраста. Он едва бы мог пробежать и сто ярдов, ибо тут же выдыхался. Зато он обожал книги, музыку (по меньшей мере три часа в день он тратил на игру на старинном органе, находившемся в бальной зале), писал сочинения, и его учителя не могли нарадоваться. Мальчику поспешно пророчили когда-нибудь стать в одном ряду с самыми известными деятелями того времени. Увы, доктора, которые частенько посещали замок, опасались за его здоровье — Роберт рос хилым и болезненным ребёнком. Местные кухарки порой брезгливо перешёптывались, что «наследничек», питаясь всего пару раз в день, того гляди помрёт от истощения. Роберт Пэттон спокойно прожил одиннадцать лет, любимый матерью и отцом, он был совершенно неприхотливым, слишком серьёзным для своего возраста и безразличный к любым проявлениям ласки и нежности со стороны родителей и родственников. Его отец был слишком занят содержанием замка, и мать со снисхождением относилась к странным причудам сына. Под причудами подразумевались некоторые случаи, когда мальчик находил трупы птиц или мелких грызунов во время прогулок, не опасаясь быть обнаруженным, приносил их с собой в замок, а уж что он делал с ними в своей комнате, не знал никто. Возникали лишь догадки, основанные на слухах и сплетнях. Дайана Пэттон старалась пресечь подобные разговоры, обещая выпороть любого, кто лишь упомянет её сына. Но хозяйка замка исчезла. Пэттон-старший был безутешен, как и все остальные. Всякий раз, когда поиски затягивались, Роберта оставляли одного, и он проводил дни, читая, музицируя или мастеря что-то в своей спальне. Иногда его замечали, бродящим по крепостной стене или в окнах башен, откуда он наблюдал закаты. Если в дальних башнях стены мелькает одинокий фонарик, значит, мальчишка Пэттонов снова рыскает в тёмных уголках своей пустой обители — так они говорили. Близкий друг семьи — врач-француз по имени Клопен Буше — жилистый мужчина средних лет, очень высокий и статный, после исчезновения Дайаны Пэттон часто посещал Пифортонский замок. Одиннадцатилетний наследник хозяев был с ним приветлив и, как и положено по статусу, вежливо встречал его всякий раз, когда отец отсутствовал. Но в тот вечер никто не проводил Буше в гостиную. Одна из горничных сообщила, что хозяин замка вновь отбыл, а оставшимся слугам просто некогда принимать гостей. Роберт музицировал на органе, и громкие переливающиеся звуки, вселяющие в душу любого слушателя волнение [1], тянулись до самых главных дверей. Буше обнаружил мальчика в огромной полутёмной зале, холодной и пустой, где покрытые белыми простынями атрибуты мебели напоминали привидений, а музыка добавляла к этой атмосфере оттенок безумия, и врач на секунду задумался: как этот хилый парнишка может не бояться оставаться тут в одиночестве? Это был первый вопрос, который Буше задал Роберту после приветствия, на что тот ответил: — А я не один. Со мной эта музыка, и свечи… и ещё та огромная крыса, которая промелькнула за шкафом. А вы разве не заметили? Мужчина бросил взгляд в сторону упомянутого шкафа, но там было слишком темно. При мыслях о большом и мерзком грызуне он брезгливо поморщился. Мальчик как раз закончил композицию и сел прямо, сложив руки на коленях, будто неподвижная статуя. — Что это за… хм… занимательная мелодия, которую ты играл? Пэттон повернулся к врачу и нахмурился. Видимо, характеристика «занимательная» пришлась ему не по душе, и Буше пожалел, что вообще заикнулся об этом. Он сразу же понял, что музыка, скорее всего, принадлежит самому Роберту. — Я назвал это «церковная месса», — произнёс мальчик чётко; его голос был твёрдый, но слегка охрипший. — А ведь вы пришли сюда не за тем, чтобы оценить мои музыкальные таланты, верно, сэр? Буше одобрительно кивнул. Он стоял перед органом, держа в правой руке своё пальто и шляпу. Роберт сидел на узкой банкетке и пристально смотрел на него ясным взором. — Где твой отец сейчас? — Он отсутствует, сами знаете. Где он конкретно, я не имею понятия. — Ну, что ж… я с прискорбием должен сообщить, мой мальчик, что люди констебля этим вечером обнаружили на берегу реки шаль твоей матушки. — А вы уверены, что она принадлежала ей? — спросил Роберт совершенно спокойно, без тени удивления. — Твой отец опознал её, так что, да, мы полагаем, что шаль принадлежала леди Пэттон. Буше знал этого мальчика не один год. Ни разу за всё время он не замечал проявлений каких-либо нежностей со стороны наследника к его матери или же отцу. Врач списывал это на незаурядный ум мальчишки, на его не по годам развитый интеллект, на увлечения науками и эстетикой культуры, которым он придавал большее значение, чем каким-либо привязанностям сердца… Но сейчас он ждал от него хотя бы малейшего признака скорби. Однако ничего похожего не промелькнуло на бледном детском личике. Мальчик молча провёл пальцами по клавишам, наиграв какую-то коротенькую мелодию, затем снова повернулся к Буше. — Думаю, вы догадываетесь, сэр, что главной версией полиции остаётся самоубийство, — произнёс Роберт так буднично, что у врача мурашки пошли по коже. — Мать всегда была склонна к некоторым проявлениям меланхолии. Возможно, это связано с её ранним замужеством и тяжёлой беременностью. По крайней мере, так я слышал от покойной бабушки. — Твоя матушка любит тебя. Это все знают, — врач сделал особый акцент на «настоящем времени», заметив, что его юный собеседник упомянул свою мать в «прошедшем». — Любит… любит… — возникла недолгая пауза, и Буше увидел, что у мальчишки слегка дёргается правый глаз. — Что ж, если её всё-таки найдут, я постараюсь в этом убедиться. Безразличие, с которым он говорил, поразило Клопена Буше в самое сердце. Он вспомнил свою давно уже ушедшую к Святой Деве матушку и как он обожал её… Но этот случай! Поразительная холодность со стороны ребёнка, просто поразительная. Роберт вернулся к инструменту, далее проигнорировав присутствие собеседника. Пришлось французу откланяться и попрощаться. К полуночи большинство обитателей замка вернулись. Хозяин сообщил сыну о находке, тот лишь пожал плечами и заметил, что был уже в курсе последних событий. Он удалился в свою спальню, бросив напоследок безразличное «доброй ночи» отцу. Пэттон-старший заперся в спальне, которую некогда делил со своей драгоценной Дайаной. Теперь же там было холодно, пусто, темно, будто в склепе. Проходивший мимо массивной двери комнаты Роберт остановился на минутку и прислушался. Не услышал ни звука и предположил, что, возможно, отец снова с горя набрался бренди. До рассвета оставалось всего три часа, и мальчик поспешил спуститься. Он предусмотрительно оделся потеплее, так как в подвалах, куда он и направлялся, всегда стоял могильный холод. Роберт вышел через двери, ведущие из кухни наружу, во внутренний двор. Оттуда он пробрался сквозь кусты, росшие вдоль стены, достал ржавый ключ из кармана плаща и открыл маленькую дверцу, скрытую от всех листвой. Скоро, когда наступит осень, кусты и деревья поредеют, и тогда, возможно, проход на нижние уровни будет заметен для других. У него оставались несколько недель, когда можно будет преспокойно посещать подвалы через эту дверцу. Запахи внизу были отвратительными. Помёты мышей и крыс, сточные воды, невесть откуда протекающие там, поросшие вечной зеленью скользкие стены — всё это перемешивалось в едва переносимые терпкие запахи гнили. Поскольку мальчик бывал здесь слишком часто, ему больше не требовалась маска, которую он когда-то смастерил из плотной ткани, он мог бродить здесь, не боясь задохнуться. Ещё ниже, там, куда не проникал свет луны, когда та выглядывала из-за плотных облаков, было ещё холоднее. Ни единого звука не было слышно, разве что только тихие капли, падающие на камни откуда-то сверху. Как и обычно, Роберт буднично прошёл по коридорам, которые освещались только его разожжённым трутницей фонарём, толкнул единственную массивную дверь с плотными решётками в конце пути и очутился в небольшом помещении, похожем на тюремную камеру. Кроме старого деревянного стола, покрытого мешковатой тканью, и двух свисающих на толстых цепях оков на стене, здесь не было ничего. Возможно, здесь действительно когда-то была камера для заключения. Мальчик закрепил фонарь на стене слева, снял перчатки и положил их на край стола. Несколько ржавых, завёрнутых в ткань инструментов, лежавших в углу комнаты, он достал и положил перед собой на том же столе. Не медля ни секунды, Роберт сдёрнул дырявое покрывало и закрыл ладонью нос и рот, ибо запах разлагающегося до сих пор тела, лежавшего перед ним, всё ещё раздражал. — Маловато здесь влаги, — произнёс мальчик вслух, с научным интересом всматриваясь в труп. — Тело начинает высыхать, лицо почти невозможно узнать. Кожа приобретает зеленоватый… нет, скорее оттенок грязи. Он осторожно, будто боясь потревожить усопшего, провёл указательным пальцем по впалым щекам мертвеца и хмыкнул. — Кожа на ощупь уплотнилась. Примерно через двадцать дней наступает полное высыхание. Надо записать! Он достал из внутреннего кармана одиночный листок и кусочек уголька, очень аккуратно записал свои наблюдения и оставил листок высыхать. Ещё какое-то время он осматривал труп, трогал длинные грязные волосы, бывшие когда-то золотистыми и густыми, изучал череп и виднеющиеся кости. Снаружи начинало светать, и привыкший к ночным походам мальчик инстинктивно это почувствовал. Он собрал все инструменты, спрятал их в тёмном углу и надел перчатки. Он тщательно осмотрел себя, дабы убедиться, что никаких остатков одежды с трупа на нём не оказалось, или же волос, например. Этот маленький обряд уже вошёл у него в привычку. Несколько долгих минут он стоял перед телом своей матери, ставшей жуткой, чудовищно мерзкой, и думал о том, что, несмотря на все свои непонятные желания, он так и не сумел удовлетворить себя. В душе он понимал, что ещё слишком юн для чего-то большего и это что-то откроется для него с возрастом. А пока он мог лишь кротко наблюдать за тем, как разлагается его мать в этих тёмных пустых подвалах. Но этого ему было мало. Скоро ему придётся перенести её останки куда-нибудь в леса и там закопать после последних наблюдений. Он не испытал ни тени сомнения, когда ударил её по голове канделябром и притащил сюда, едва живую. Затем ударил ещё раз, и ещё, и она умерла, заливаясь слезами, молча и без сопротивлений, от потери крови и обезвоживания. Всё человеческое мне чуждо, я не испытываю ни жалости, ни любви, ни даже толики сострадания. Эти размышления не казались ему ужасными, нет. Он обнаружил их, как если бы обнаружил какой-нибудь редкий вид жука во внутреннем дворе замка. Он не любил свою мать, не любил отца. С того самого часа, как Роберт осознал себя, его гложили и раздирали лишь одни желания, которые он пока не мог объяснить. Перед тем, как в очередной раз уйти, он наклонился к иссохшему лицу матери и тихо прошептал: — О, если бы ты видела себя со стороны сейчас! Ты думала, что игнорируя мои потребности, сумеешь побороть их во мне, подавить? Правда, думала? С глаз долой — из сердца вон? А я не стал их игнорировать. И тебя тоже, мама. Много лет спустя он — состоятельный и обеспеченный взрослый мужчина — иногда вспоминал эти «детские причуды» из прошлого. Дайана Пэттон так и не была найдена, и её супруг умер в горе, не сумев смириться с её потерей. Роберт Пэттон получил всё. Нескольких молодых девушек, пропавших из близлежащих деревень с разницей всего в несколько лет, тоже не обнаружили. Полиция была бессильна и успокоилась, когда всё прекратилось. Пифортонский замок был продан, Пэттон-младший отправился путешествовать и остановился, в конце концов, в Лондоне, где женился на некой юной мисс Уоллес. В его понимании женщины, их физиология, их специфика — были отдельной наукой, где не было места ограничениям. И те девушки из Чешира стали лишь продолжением его неутолимых желаний, средством для удовлетворения неуёмных амбиций. В юности он не знал, что можно не только изучать их тела… Можно ещё и любить их, но по-особенному. Мисс Уоллес за несколько недель замужества успела испытать на себе все «прелести» его любви, и Пэттон вновь не ощутил сожаления, когда ему пришлось с нею проститься. Вскоре гнетущие желания напомнили о себе, и тогда он увидел её — молодую и весьма привлекательную Эмили Паркер. Сирота из семьи, в которой её не принимают. Да никто бы не вспомнил о ней, если бы она испарилась, мисс Паркер была идеальным вариантом. Но что-то заставило его медлить, что-то, сидящее глубоко, заставило его поиграть в джентльмена и просить её руки, а не похитить, как бывало раньше. Возможно, она была избранной… Но все планы пошли прахом. И, как когда-то в детстве, Роберт Пэттон не мог спать, не мог есть, только думал о том, как получить желаемое, ведь мысли об Эмили Паркер пожирали его живьём, и он не знал, чего ему больше хотелось — увидеть её остывшее тело где-то в скрытых комнатах его особняка или на своей постели, живую и ожидающую его, чтобы он любил её по-настоящему. Даже если она выйдет замуж за Бенджамина Барретта, это не спрячет её от него. Нет таких стен, которые он бы не сломал, или таких надёжных замков, которые он бы не смог отпереть.