Иные жизни

Беседуя с пучиной водной, Ты все ж беседуешь со мной. © Цветаева М.

             Океан звал.       Он манил и очаровывал, а иногда пугал своей никому неподвластной мощью, дикостью и неусмиренной силой, заставлял даже самых опытных моряков полагаться на одну только свою милость, швыряя на огромных, как горы, волнах, целые флотилии так же легко, как весенний ручей подхватывает горстку щепок. И он мог разнести любовно оберегаемый тобою корабль в эти самые щепки. Мог бросить на скалы, пустить в водоворот — или пронести через шторм невредимым, умыть соленой водой и отпустить, пересмеиваясь удаляющимся громом и подмигивая молниями.       Океан мог отобрать все или подарить целый мир. Он и был всем — монолитом неподвижной воды в штиль, взлетами и падениями бури, кипящей жизнью и остовами кораблей глубоко под толщей воды.       Океан был бесконечен, он заключал в себе единственное истинное бессмертие, единственную правдивую вечность. И при том он жил и дышал.       Патрик жил вместе с ним.       С самого рождения на корабле, уносящим его родителей в Северную Америку с группой колонистов, и до сих пор, почти двадцать лет спустя, когда он стоял у руля пиратского судна на залитой солнцем палубе. Океан стал его колыбелью, океан в итоге отнял у него семью, он же стал для него целью и смыслом жизни.       Острый нос корабля легко разрезал переливающиеся, сияющие и искрящиеся волны, негромко перешептывающиеся за бортом. Патрик слушал их, иногда мурлыкал себе под нос, подпевая, не пытаясь понять, просто принимая неожиданно благословенно спокойный денек после почти недели неутихающего шторма. Их корабль был потрепан, но еще цел, еще на ходу. Еще день, два, месяц или целая жизнь — как повезет, и насколько хватит тебя самого.       До самого вечера ласково согревало солнце и дул попутный ветер, наполняя уцелевший парус. Потом раскалившийся за день докрасна диск нырнул в прохладные волны, на некоторое время окрашивая их в королевское золото и багрянец, даруя мантию и корону единственному настоящему властителю мира.       Ночью ветер сменился и окреп.       Шторм и без того унес их далековато от первоначального курса. А теперь в сгустившейся черноте, когда луну и звезды закрыла тяжелая плотная драпировка туч, никто уже не мог представить, где они и куда направляются.       Куда их забросил океан по своей мимолетной прихоти.       Патрик не оставлял своего места у руля. Он ждал, что из темноты вынырнут острые скалы и корабль разобьется, или что ветер усилится еще больше, и очередная волна накроет корабль, и океан поглотит его, утянув на дно. Он слышал, как громко и тревожно бились волны о борт, как дергали спущенный парус резкие порывы ветра, слышал отрывистые приказы капитана и крики матросов.       А потом он услышал песню.       Не шелест волн, не свист ветра, не натужный скрип корабля. Высокий и чистый звук, в котором было так много, что описать его скудной человеческой речью было бы сложно. В нем было все. Сотни голосов сплетались в единую песню, как звуки различных инструментов вместе становятся мелодией. Но для Патрика из всего многоголосья океанской песни громче всего звучал единственный голос. Он обещал все, что Патрик пожелает, он знал его, он согревал, очаровывал. Звал.       И как Патрик узнал и услышал единственный голос в хоре, так же выделил и нужное лицо из множества одинаково бледных под появившимся месяцем лиц. Ветер, корабль, шум и крики — все перестало существовать, кроме сцепившихся намертво взглядов. Патрик пел вместе с ним — как мог, откуда-то зная, что его обязательно услышат и поймут. Пел, когда палуба качалась под ногами, ветер сек лицо холодными брызгами. Когда накренилась и рухнула единственная остававшаяся мачта. Когда корабль трещал и стонал, когда под ногами не осталось ничего кроме пляшущей воды, когда она заливала глаза и рот…              Патрик очнулся от пощечины.       Это было как-то даже слишком прозаично после прошедшей ночи, наполненной ужасающим волшебством океана. Патрик помнил, как рушился корабль, налетев на скалы, как он сам, потеряв голову от зова песни, бросился в воду. Помнил, что тонул, и даже хотел этого. А потом его подхватили сильные надежные руки.       Эти самые руки сейчас ощупывали его грудь и живот. Когда пальцы вдавились под ребра, Патрик, вздрогнув, застонал от резкой боли и сел.       — Просто ушиб, — отдернув руки, произнес сидящий рядом парень. В его золотые волосы были вплетены жемчужины, а зеленые глаза переливались, как просвеченная солнцем морская вода. Он сидел на камнях, и узкие бедра на манер диковинного пояса обхватывали сине-зеленые чешуйки, сползающие ниже. Хвост казался невесомо-тонким и длинным, странно изящным.       Мираж, к которому Патрик так отчаянно бросился вчера.       Сирена.       Патрик медленно поднял руку, и тот покосился сердито. Но не отстранился, когда его щеки коснулись пальцы.       Кожа на ощупь была теплая и гладкая, как бывает у тех, кто часто находится в воде.       — Как тебя зовут? — снова чувствуя себя заколдованным, спросил Патрик.       — Обычно это я зову, — разрушая мгновение, резко отозвался сирена, и тряхнул головой, сбрасывая руку Патрика.       — У тебя нет имени? — растерялся тот. — Может, это и было логично — это люди обычно дают всему названия, безуспешно пытаясь упорядочить неподвластное.       — Максвелл.       — Максвелл, — с улыбкой повторил Патрик.       Тот нахмурился, глядя на него как будто с подозрением.       — Почему ты пел вчера? — спросил он.       Патрику понадобилось мгновение, чтобы понять, о чем его спрашивают, и гораздо больше времени, чтобы сформулировать ответ. И в итоге он все равно пожал плечами и сказал:       — Мне показалось, что так правильно.       Видимо, показалось это ему зря, потому что Максвелл смотрел на него, как на дурака. А потом одним грациозным движением соскользнул в воду.       Патрик вскочил на ноги.       Вода подхватила золотистые волосы, ласково перебирая.       Патрик все никак не мог понять, чем же вызвал у своего спасителя такое раздражение. Тот же ударил хвостом по воде — брызги ужалили лицо, Патрик едва успел зажмуриться.       — Уходи, — холодно велел Максвелл.       — Что? — Патрик едва не оступился на скользких камнях, когда бросился ближе к воде. — Почему?       — Океан тебя почти забрал, — Максвелл отплыл дальше. — Уходи и не приближайся к воде.       — Погоди! — Патрик никак не мог сообразить, что сказать и спросить в первую очередь. У него было столько вопросов, и он был уверен, что успеет задать все! — Ты спас меня только потому, что я пел?       Максвелл мотнул головой, не то отрицая, не то отказываясь вообще отвечать на вопрос.       — Но зачем вообще все это? Зачем ты топишь корабли?       Расстояние между ними еще увеличилось. Патрик шагнул с камней в воду. Сначала нырнул — каменистый берег обрывался сразу на глубину, — но тут же выплыл и нашел Максвелла взглядом. Тот был почти рядом, на расстоянии вытянутой руки.       — Мы не топим корабли, — прошипел он. И спокойнее добавил, мелодично растягивая слова, так что Патрик почувствовал дрожь, узнавая голос и мелодию: — Мы поем океану, когда рождается луна.       — Побудь со мной еще немного, — взмолился Патрик.       Максвелл снова покачал головой.       — Вечером тебя не должно быть здесь, — отрезал он. — Возвращайся домой.       Он нырнул, и Патрик остался один. Волны услышали и подхватили его растерянный ответ:       — Но я дома.              Закат падал в океан, тонул, растекаясь по волнам, растворялся в воде. Темные синие и фиолетовые цвета переползали и на небо, а первые зажигающиеся звезды напоминали Патрику жемчужины в волосах сирен.       Тоненький серп месяца казался серебряной ладьей на огромном океанском просторе. Небо было ясное и чистое. Ветер почти не чувствовался, и над побережьем сгущалась тишина, как замирает и затихает зал перед выступающими музыкантами. Монотонный шелест волн нарушил негромкий плеск воды у берега.       Патрик ждал его. Он откуда-то точно знал, что это не те скалы, на которых обычно поют сирены, но все равно надеялся, что один из них появится. И теперь стоял, боясь вздохнуть и разрушить волшебство.       Сначала он услышал ветер. Тот поднялся резким порывом, хлестнул Патрика волосами по лицу, засвистел, зашептал, вплетая голос в бормотание волн, которое стало громче и четче. Патрик пошел на знакомый серебристо-белый свет жемчужин — звезды океана сияли, отвечая свету молодой луны.       Максвелл запел, когда зажглась полярная звезда.       Его голос поднялся, казалось, и до нее. Расплескался по волнам, срастаясь и соединяясь с ними. Зазвенел с ветром.       Патрик шел на него, не помня себя.       Эта песня полнилась застарелой болью и холодом северных морей. Горечью соли на губах, острыми камнями под пальцами, темнотой под толщей воды, куда даже днем не доходят солнечные лучи.       Это была песня отчаяния, потери и одиночества.       Патрик замер, когда у него из-под ног в воду посыпались мелкие камни. Песня оборвалась, но океан все еще играл для нее мелодию.       Максвелл обернулся всем телом, его глаза расширились и потемнели.       — Патрик, — пропел он.       «Патрик», — повторили волны.       «Патрик», — простонал ветер.       Океан звал.       И Патрик шагнул вперед, навстречу протянутым рукам, ласково обнимающим волнам и целующему щеки ветру.       Бросился в темную и холодную бездну, чтобы взлететь над ней еще одним голосом в песне океана.