Помни, кто наш настоящий враг

       Дистрикт 2. Совещание технарей.        Я взволнованно закусываю губу, наблюдая за тем мелким представлением, что разворачивается на моих глазах, когда сборище солдат, инженеров и командиров, перебивая друг друга, пытаются продвинуть свою идею о штурме Орешка. Некоторые из них изрядно устали, едва стоя на ногах, однако по определенным причинам оставить спор для них большая роскошь. Впрочем, я бы и сама с радостью покинула душноватое помещение, если бы не одно «но».        И это «но» — мои упрямые, высокомерные родители, которые вместе со всеми рабочими каменоломни забаррикадировались в Орешке, ни под каким предлогом не желая выходить наружу.       — Следующий, кто предложит штурм, будет сам им руководить. Так что пусть сначала крепко подумает, насколько гениален его план! — задумавшись, я немного вздрагиваю, когда слышу громкий голос наставницы в нескольких метрах от себя.        Лайм раздраженно вздыхает, потирая пальцами переносицу.        Периферическим зрением я замечаю движущуюся взад-вперед фигуру и смотрю в ее сторону. Знаменитый Гейл Хоторн, друг Сойки, то садится рядом с ней на подоконник, то снова мерит комнату своими широченными шагами. Выглядит он довольно задумчивым, что наталкивает меня на мысль о том, что в голову ему пришла идея.        После высказывания Лайм все затихают, идей, видимо, уже нет. Если честно, это меня немного беспокоит. Насколько бы родители не были неправы, выбирая сторону Сноу, они все-таки мне не чужие. Не хочу, чтобы они пострадали.        Гейл вдруг встает с надтреснутого подоконника, подходя ближе к виртуальной горе, которая при помощи Капитолийских технологий парит в воздухе, отдавая зеленым свечением.       — А зачем нам вообще захватывать Орешек? Разве не достаточно вывести его из строя? — говорит Гейл, рассматривая всех технарей.       Я прислушиваюсь, отрывая взгляд от полупрозрачной горы у компьютеров и предоставляю все свое внимание Хоторну.       — Что у тебя на уме? — спрашивает мужчина в очках, которого, насколько я помню, зовут Бити, он бывший трибут Голодных Игр, как и Лайм, к слову.       — Представим, что Орешек — это логово диких собак, — говорит Гейл, двумя руками облокачиваясь на стол. — Кому придет в голову туда лезть? Значит, остается два выхода: либо замуровать собак внутри, либо спугнуть их, чтобы они выскочили наружу.       — Мы пытались подорвать входы, — качает головой Лайм. — Стены слишком толстые, их ничто не берет.       — Я имел в виду другое, — возражает Гейл. — Что если нам использовать саму гору?       Бити встает и присоединяется к Гейлу. Мужчина напряженно смотрит сквозь очки в окно.       — Ну, понял? — спрашивает Хоторн, пытливо хмурясь. — Посмотри на склоны.       — Лавины… — шепчет Бити. — Это будет непросто. Нужно точно рассчитать места и последовательность взрывов. Потом уже ничего не исправишь.       — Нам не нужно ничего исправлять, если мы откажемся от захвата Орешка и просто его обезвредим.       — То есть ты предлагаешь вызвать сход лавин и заблокировать выходы? — спрашивает Лайм, прищурив глаза.       — Именно, — отвечает Гейл. — Замуровать врага внутри, отрезать от внешнего мира. Не дать выбраться на планолетах.       Слова парня заставляют меня нервно сглотнуть, присаживаясь на рядом стоящий стул. При посадке я произвожу слишком много шума, он привлекает всех присутствующих в помещении, в том числе и Гейла. Я смущенно улыбаюсь, поджимая губы, после чего все вновь переводят внимание на идею Хоторна.       Пока все обсуждают план, Боггс, темнокожий солдат, приехавший вместе с Китнисс из Дистрикта 13, с хмурым видом листает чертежи внутренних помещений Орешка.       — Мы рискуем убить всех, кто будет внутри. Посмотри, какая там вентиляция. Если это вообще можно назвать вентиляцией, — слегка хмыкнув, он качает головой. — Никакого сравнения с Тринадцатым. Воздух поступает исключительно через отверстия в горных склонах. Перекрой их — и все внутри задохнутся.       От представленной картины по коже побежали мурашки.       — Они могут выбраться на площадь по железнодорожному туннелю, — говорит Бити.       — Не смогут, если мы его взорвем, — резким тоном возражает Гейл.       Я вмиг перестаю дышать, будто что-то сдавливает легкие. Ежусь, потому что становится холодно, кровь отливает от лица. Я осматриваю собравшихся в комнате людей, пытаясь найти хоть в одном солидарность с моими страхами. И такие есть, но это, скорее не страх за людей в Орешке, а страх за самих себя. Меня передергивает.       — Большинство рабочих — гражданские, простые жители, — говорит Бити.       — И что? — произносит Гейл, холодными серыми глазами смотря на мужчину.        Я не выдерживаю, понимая, что родителям угрожает опасность, вскакиваю с места, не смотря на падающий позади стул, вскидываю подбородок, смотря на ожесточенное лицо Хоторна.       — Им нужно дать возможность сдаться, — говорю я, и мой голос эхом разносится по помещению, заставляя Китнисс вздрогнуть.        Лайм на мою выходку снисходительно качает головой, прекрасно понимая мои чувства.       — Агнесс… — начинает она, но Гейл ее перебивает.       — Когда бомбили Двенадцатый, нам такой возможности не предоставили, но у вас-то с Капитолием более теплые взаимоотношения, — усмехается парень, смотря на меня.       Лайм поднимает на него такой взгляд, будто хочет пристрелить парня на месте. Уверена, у меня он не более дружелюбный. Хоторн, замечая эти взгляды, хмурится сжимая кулаки.       — Мы видели, как заживо горят дети, и ничего не могли сделать! — восклицает он, играя желваками.       — А здесь, по-твоему, нет детей? — спрашиваю я, не уступая ему в гневе.       Китнисс, внимательно следящая за нашей перепалкой, подходит к парню и берет того за руку.       — Гейл, — говорит она настолько спокойно, будто речь идет не о жизни сотен людей. — Орешек ведь заброшенные копи. Вспомни аварии на угольных шахтах.       Парень продолжает пронзать меня взглядом, то ли пытаясь придушить на месте, то ли просто припугнуть.       — Я все прекрасно помню, — шипит он. — Эти люди в Орешке умрут не так быстро, как наши отцы. Успеют осознать, что умирают, а не сразу разлетятся на куски. Это всех волнует?       Я задыхаюсь от страха и гнева, с силой сжимая рукава черной куртки.       — Меня это волнует! — отчаянно кричу я, стараясь довести до Хоторна всю суть моего волнения. — Мои родители… Лайм, пожалуйста!       Женщина, наверняка понимающая, что со мной творится, лишь поджимает губы.       — Бити, есть еще идеи? — задает вопрос она.        Мужчина качает головой и опускает взгляд в пол.       — Мне жаль, Агнесс.       — Лайм, нет! — восклицаю я, в несколько шагов преодолевая расстояние до женщины и хватая ту за руку. — Среди них ведь не только мои родители! Там… Там сотни людей, Лайм, вспомни, сколько невинных простых трудяг практически замурованы в нижних отделах, — я оборачиваюсь к остальным присутствующим и, сдерживая слезы, сквозь мутную пелену соленой жидкости смотрю на них. — Десятки детей, они ведь не делали своего выбора! — последний шанс, и я впиваюсь в Китнисс Эвердин взглядом. — Дети, которые тоже чьи-то сестры и братья, как Прим — твоя сестра.       Несколько секунд, и девушка слегка мотает головой и оборачивается к Гейлу.       — Должен быть другой путь…       — Иного нет, — сквозь зубы отчеканивает Хоторн, отворачиваясь к столу.       Лайм с сожалением сжимает мою руку и опускает глаза в пол.       Я не смотрю на нее, быстрыми шагами покидая помещение, хлопая железной дверью так, что та чуть ли не слетает с петель и слышу, как сзади меня раздаются чужие шаги. Гневно усмехаюсь, когда эти самые шаги раздаются совсем близко и несколько солдат, наверняка посланных Лайм, преграждают мне дорогу, не давая выйти из здания и предугадывая мою попытку хоть что-то сделать для спасения Орешка. Не в силах сделать ничего, я крепко сжимаю кулаки, стараясь контролировать ярость, которая обжигает внутренности словно огонь и разворачиваюсь на пятках в противоположную от выхода сторону.       Поднимаюсь на верхние этажи здания, ногами поднимая столб пепла. Останавливаюсь у большого оконного проема, стекла которого давно уже сбило огнестрельной очередью. Сажусь на пол, ноги свешивая вниз, и смотрю на Орешек в лучах закатного солнца. Думаю о родителях. Понимают ли они, что вот-вот могут погибнуть? Слезы невольно катятся по щекам, оставляя за собой соленые дорожки. Но я не позволяю себе истерить и разводить сопливые лужи раньше времени, ведь все еще может обойтись, и родители могут выйти из Орешка целыми и невредимыми. Подобные мысли придают сил. Я стираю слезы, рукой взъерошив волосы, а после затягиваю их в тугой, высокий хвост. Смотрю в бездну под ногами, отчего кружится голова: ведь высота нереальная. Снова смотрю на Орешек.       Так проходит около часа, после чего я замечаю летящие в сторону горы планолеты. Сердце сжимается, ускоряя пульс, и я во все глаза наблюдаю за происходящим. Несколько точных взрывов, и лавина обрушивается по склонам Орешка, сбивая на своем пути все деревья, все живое и неживое. Явно видно, как некоторые известные мне входы в пещеры обрушиваются, наверняка хороня под грудами камней людей — взрослых и детей. Молюсь, впервые, старым человеческим богам, чтобы уберегли родителей.       Когда где-то на улице слышу шум пулеметов, понимаю — Орешек пал, но миротворцы (какое у них кричащее название) все еще оказывают сопротивление. Не знаю рада я или нет. Больше всего меня сейчас волнует судьба отца и матери, а не революционные войнушки.       Я встаю с холодного цемента и понимаю, что сильно замерзла и отморозила себе мягкую точку. Направляюсь к лестнице, по которой поднималась, и спускаюсь на первый этаж. Внизу идет активная работа. Солдаты, как я, берут огнестрельное и направляются на улицу. Краем уха слышу, что Китнисс ведут к Дому Правосудия, а солдаты — ее персональная охрана.       Беру оружие, собираясь выполнять уже привычную работу, и направляюсь к выходу. Лайм смотрит на меня с настороженностью.       — Агнесс… — начинает она, но я не даю ей продолжить, ведь знаю, что за этим обязательно последует долгий психологический треп.       — Все в порядке.       Вместе со знакомыми парнями быстро преодолеваю расстояние до дома правосудия и вижу Эвердин, готовящуюся к праведной речи.        — Жители Второго дистрикта! Я, Китнисс Эвердин, обращаюсь к вам со ступеней Дома правосудия, где…       Где она людям так и не удалось узнать, потому что на станцию перед Домом Правосудия одновременно влетают два поезда, визжа тормозами. Поезд останавливается, а оттуда вываливают люди. Я, как и другие солдаты, готовлю оружие к бою, ведь не знаю, чего ожидать от этих людей. Стоит их ногам коснуться твердой земли, они начинают, не различая, стрелять в каждого проходящего мимо. Становлюсь за ближайшим стендом, чудом спасая голову от пуль. Адреналин в крови бурлит, сердце грозится лопнуть от перенапряжения. Это не первая моя перестрелка, но почти всегда чувствую себя, как в первый раз.       Многочисленные фонари один за другим потухают под натиском пуль. Как и ожидалось, народ вооружен и пытается защищаться. Я, идя на риск, обхожу стенд, за которым прячусь, чтобы подойти ближе и отстреливаться наравне с другими. Пробегаю около пяти метров и сажусь за железной колонной, слыша, как цокают пули при биении об нее. Отстреливаюсь, перезаряжаю автомат и снова начинаю стрелять. В голове вдруг шевелится мысль о том, что эти люди ничем не отличаются от моих родителей, отчего я тут же опускаю оружие, прислоняясь к железной стене и рвано дышу. Где они? Где мои раздражающие временами мать и отец?       Закрываю глаза, но чувствую, как рядом со мной кто-то присаживается, слегка толкая меня в бок, чтобы скрыться от пуль. Поворачиваю голову и вижу хмурое лицо Хоторна, находящееся в непозволительной близости от моего. Серые глаза с прищуром смотрят на меня, но он настолько высок даже сидя, что мне приходится задирать голову, чтобы увидеть его лицо.       — Перебежчица, — с пренебрежением и ядом ухмыляется он, отворачиваясь и стреляя по людям.       Я слышу крики.       Его заявление злит меня, но я не подаю виду. По-прежнему сижу, не понимая, какого я вообще сюда поперлась, ведь не могу пустить простым людям пулю в лоб. Это раздражает побольше, чем Гейл, вечно трущийся об меня.       — Стойте! — слышу я крик, разносящийся по площади с помощью громкоговорителя. — Не стреляйте! — кричит Китнисс, несясь куда-то к поезду. — Не стреляйте!        Зачем она вылезла из укрытия, подставляя всех нас?!       Стрельба стихает, и я смотрю за колонну, на Китнисс, опускающуюся на колени перед раненным парнем. Он вдруг резко поднимается, ведь раньше лежал, и направляет свое ружье Китнисс в голову. Девушка замирает. Нет. Не так. Мы все замираем!       — Ты считаешь, что имеешь право жить? — с трудом слышу я его слова. — Отвечай!       Гейл поднимается и подходит ближе к происходящему, я поступаю так же, держа оружие наготове. Раненый парень переходит все границы. Его застрелить я смогу.       — Не знаю. В этом вся проблема, верно? — Китнисс опускает свой лук. — Мы взорвали вашу гору. Вы сожгли дотла мой дистрикт. У нас есть все причины убивать друг друга. Давай же. Доставь удовольствие хозяевам. Я устала убивать для Капитолия его рабов.       Девушка бросает свой лук на землю и откидывает его ногой. Я не зацикливаюсь на дальнейшей судьбе ненавистного оружия, внимательно наблюдая за толпой.       — Я не раб.       — Зато я раб, — говорит Китнисс. — Поэтому я убила Катона, а он убил Цепа, а Цеп — Мирту, а она пыталась убить меня. Одно тянет за собой другое, а кто в итоге побеждает? Не мы. Не дистрикты. Всегда Капитолий. Я устала быть пешкой в его Играх.       Наступает пауза. Все вновь замирают.       — Когда я увидела, как рушится гора, то подумала — все повторяется, — продолжила она. — Они снова заставили меня убивать вас — жителей дистриктов. Почему? Между Двенадцатым и Вторым никогда не было вражды, кроме той, что навязал нам Капитолий.       Парень растерянно хлопает глазами. Где-то на крыше снайперы готовятся расстрелять его. Лучше бы ему выбросить ружье куда подальше.       — А почему вы сражаетесь с повстанцами? С Лайм, которая была вашим победителем? С людьми, которые были вашими соседями, может быть, даже родственниками?       — Не знаю, — отвечает парень. Ружье все еще направлено на девушку, она бесстрашно смотрит человеку в глаза, что видно на больших экранах площади. На нем обычно показывали ежегодный фильм Жатвы.       Парень медленно опускает винтовку, заинтересованно глядя на победительницу. Китнисс встает и оборачивается, обращаясь к повстанцам на крышах.       — А вы, там, наверху? Я родом из шахтерского города. С каких пор шахтеры обрекают на смерть других шахтеров, а потом добивают тех, кто сумел выбраться из-под обломков? Эти люди, — девушка показывает на покалеченные тела на площади, — не враги вам. Повстанцы — не враги вам! У всех один враг — Капитолий! Сейчас у нас есть шанс положить конец его власти, но это можно сделать только всем вместе!       Камеры снимают ее крупным планом. И от этого мне проще наблюдать за тем, что творится за ее спиной.       — Жители дистриктов, я призываю вас к единению! Вместе мы победим!        Слова, конечно, грандиозные, но я не вижу никакого единения между нами, жителями разных дистриктов. Мы по-прежнему направляем дуло автоматов друг на друга, словно заклятые враги.        Я уже надеюсь, что мой народ отложит оружие, но этому не суждено сбыться, ведь я вижу, как в Эвердин стреляют.        Я направляю дуло оружия в мужчину-стрелка на мостовой, очередью быстрых и точных ударов превращая его грудь в кровавое месиво. В кашу. Помимо меня этим же занимаются и другие, у которых, в отличии от меня, не слишком точный прицел, поэтому вскоре из человека вываливаются кишки да и прочие органы. Картина до того отвратительна, что я чувствую, как пустой желудок сжимается от рвотных спазмов. Чтобы не угодить под шальную пулю очередной перестрелки, забегаю за ту самую колонну, сдерживая внутренние ощущения. Глубоко и часто дышу, прикрывая глаза, а на языке уже чувствую горький привкус желчи. Не выдерживаю, и меня выворачивает полупрозрачной вязкой жидкостью, от этого становится еще хуже, и спазмы в желудке не прекращаются. По щекам катятся слезы. Мельком пролетает мысль, что я, к счастью, завязала хвост и волосы не вляпались в эту мерзость.        Все прекращается, и я больше не слышу перестрелки. Судорожным движением вытираю с губ остатки противной жидкости и радуюсь темноте, ведь никто не видел этого ужаса. Остаюсь незамеченной выходя из-за колонны, знакомые не придают значения моему потрепанному виду, сами такие же. Я вижу Китнисс, ее уносят на носилках, а Гейл, с беспокойством смотрящий на нее, остается здесь, на площади. Сама я бреду ближе к поезду, стараясь разглядеть родные лица родителей. Нигде не вижу и намека на знакомых, нет даже друзей семьи. На несколько секунд впадаю в ступор, отчаяние захлестывает с головой, заставляя нервно теребить рукоятку автомата. Я останавливаюсь, оглядываясь.       Вдруг в поле зрения попадает Тревор, один из тех, кого справедливо можно было бы назвать самым ужасным соседом. Он тоже видит меня. Сейчас его лицо не пренебрежительное, как обычно, оно потухшее, будто сожалеющее, сочувствующее. Мне это совсем не нравится. Но еще больше мне не нравятся действия солдат, которые, тыкая в него своими ружьями, пытаются заставить Тревора идти. Однако он всецело поглощен мной, отчего получает сильный подзатыльник и падает на колени.       Я роняю собственное оружие, когда бегу к парню, перепрыгивая различные преграды, даже не замечая, что преграды — это некоторые части тел уже, видимо, мертвых людей. Тех, с кем я бок о бок прожила все свои семнадцать лет.       Солдаты все еще пинают Тревора, заставляя меня злиться.       — Не трогайте! — кричу я, почти добегая до них. Парни из сопротивления какие-то совсем щуплые, только их ружья и приводят людей в страх. Они оборачиваются, удивленно глядя на меня.       Я отталкиваю их с дороги, отчего они практически падают, после машут на меня рукой, как бы говоря: «Хрен с тобой». Приземляюсь на колени рядом с Тревором, схватив того чуть ли не за шкирку. Бедняга пугается видя мои, я уверена, сумасшедшие глаза.       — Где? — шепчу я, приближаясь к нему вплотную, вдыхая едкий запах дыма, исходящий от его одежды. — Где моя семья?       Несколько испуганно Тревор хлопает глазами, сглатывая.       — Они… — снова начинает он, но тут же останавливается, заставляя меня кипеть от негодования и страха.       Я встряхиваю его.       — Где?! — взвизгиваю я так громко, что меня шугаются самые жесткие местные воины.       — Мне жаль, — шепчет парень, стараясь отстраниться. Куда уж там. — Все мертвы.       Мир вокруг застывает. Я не вижу ничего, кроме кажущихся прозрачными глаз Тревора. Встряхиваю его вновь, крича о том, что он лжет, и такого не может быть. Парень вскрикивает, хватая меня за локти, пытаясь ослабить мою хватку, ведь я уже вцепилась ему в шею, перекрывая доступ столь важного для человеческого организма кислорода. Чувствую на своих плечах чьи-то руки, что пытаются оттащить меня от бедняги. Я не понимаю, что творю, все происходит на автомате, на уровне животных рефлексов. Просто эмоции. Просто боль. Они затмевают мой разум, и я практически не замечаю происходящего вокруг. — У меня просто отягощенный психиатрический анамнез, — хочется истерично ухмыльнуться мне, но тело не слушается.       Отбиваюсь от цепких пальцев, которые пытаются успокоить меня, привести в себя. С разворота выбиваю кому-то челюсть, злясь, что мне не дают убить Тревора, который принес ужасные новости. Лишь через время я пойму, насколько абсурдны мои мысли, но сейчас мне хочется крушить, и я не понимаю, почему мне этого не позволяют.       Вслед за выбитой челюстью следует вывихнутое плечо, удар поддых, сломанный нос. Удивляюсь, как сумела покалечить стольких бойцов. Хотя, если это те самые щупленькие, то пусть радуются, что не убила. Кажется, я устраиваю такую суматоху со слезами на глазах, что кому-то из командиров надоедает и он кричит:       — Кто-нибудь, успокойте ее!       Кричит он так гневно, что я не выдерживаю и смеюсь, попутно оглушая кого-то ударом по виску. Наверняка я выгляжу как истеричка, сбежавшая из дурдома, но меня это мягко говоря не волнует.       Кому-то, все-таки, удается обхватить мои плечи и удерживать меня в таком положении. Причем сжата я словно в тисках. Не слишком сильно, чтобы сломаться, но достаточно, чтобы шевелиться удавалось с трудом. Я слышу тяжелое дыхание над ухом. Пытаюсь вырваться, плачу, ведь драка единственный способ выбить всю эту боль из сердца. Кричу, браню, бью человека, чьи сильные руки уже кажутся вечными оковами.       Внезапно чувствую в шее сильное покалывание, что медленно распространяется по всему телу. Я слабею, глаза начинают закрываться, и, когда я уже понимаю, что мне вкололи снотворное, слышу:        — Сладких снов, перебежчица.