Рассматриваю себя в зеркале. Бледная, тощая и морально уставшая.
Тринадцатый все больше и больше кажется мне странным. Утром мне наносят временную татуировку на руку (от запястья до предплечья), которая вечером без лишних проблем стирается. Тату — расписание дня, вмещающее в себя чуть ли не походы в уборную. Все расписано поминутно, и даже посещение мозгоправа, которое я, разумеется, исправно прогуливаю.
Судя по словам врачей, физически я абсолютно в норме. Голова перестала болеть, рана на затылке практически зажила. Единственное, что их беспокоит — мои кошмары. Я каждую ночь просыпаюсь в холодном поту, бесконтрольно кричу и временами не понимаю, что люди, стоящие передо мной — врачи. Джоанна, кажется, начинает меня тихо ненавидеть, ведь ее я бужу раньше всех, а сон, как она говорит, единственное, что приводит ее в человеческое состояние. Не считая морфлинга, конечно.
Усмехаюсь. Думаю, я тоже скоро начну чувствовать непреодолимую потребность в наркотике. На данный момент морфлинг у меня забрали. Боятся, что, цитирую Джо: «Стану похожа на чудиков из Шестого». Возможно не зря.
Одеваюсь и иду в столовую. Медсестры укоризненно смотрят на меня, ведь снова пропускаю прием психолога. Женщина взбешена моими действиями, а недавно я слышала, что она отказалась от меня, как от пациента. Ну и хрен с ней. Как будто мне больше всех нужно.
Полдистрикта пялится на меня, пока я иду на завтрак. Не сразу осознаю, что такого привлекло их во мне, а когда понимаю, начинаю смущенно отводить глаза и сжимать кулаки в карманах. Конечно, я ведь набросилась на Гейла Хоторна, местного героя и главного оплота кипящих гормонов здешних девиц. Последние, кстати, поглядывают на меня злобно и шушукаются в углах, будто я не убить его пыталась, а поцеловать. От этой мысли морщусь. Еще я не целовала этого индюка.
Столовая большая и людей тут очень много. Настолько, что на секунду я открываю рот в безмолвном удивлении, но стараюсь как можно скорее закрыть его. Меня и без того считают чокнутой. Подхожу к «раздаче», беру поднос. Каша, каша, а затем снова каша. На такой еде не разбежишься, однако выбирать не приходится, я сильно исхудала, и мне нужно подкрепиться. Покорно жду свою тарелку, а после, слегка скривившись и прихватив стакан воды, глазами ищу свободное место. Найдя, сажусь под пристальными взглядами людей, с которыми делю стол. Все они сидят заметно далеко от меня, так что чувствую себя более менее спокойно. Не люблю, когда мое личное пространство превращают в консервную банку. Я человек, а не анчоус.
Вглядываюсь в свою еду и сдерживаю рвотные спазмы. Перловая. Однажды в детстве (я ненавидела этот вид каши), в Академии произошел не слишком приятный случай в столовой и с тех пор я ненавижу даже запах перловки. Конечно, нас кормили и мясом. Огромным количеством мяса на самом деле, но завтрак — есть завтрак.
Беру ложку и, с явным отвращением зачерпнув яство, подношу ко рту, задержав дыхание. Желудок урчит от голода, но он же одновременно жалобно поскуливает, умоляя меня отложить ложку в сторону и покинуть помещение. Разрываюсь. В конце концов есть мне необходимо.
Вдруг на стол с громким хлопком падает еще один поднос. На соседнее место приземляется Джоанна, слегка качнув и стол и скамью. Я мигом откладываю чертову перловку, как никогда радуясь приходу этой эксцентричной девушки.
— Что, не нравится? — усмехается она, с насмешкой глядя на меня. — Так ты поделись — не пропадать же добру.
Вскидываю бровь, продвигая тарелку Мэйсон, что с радостью принимает еду. Мне бы не помешало так же ценить то, что есть, а не кривиться, но ничего не могу поделать.
— Ешь на здоровье, Джо, — говорю я и беру стакан, залпом осушая его.
Жажда.
— Джо? — хмыкает она в ответ. — Не припомню, чтобы кто-то звал меня так.
— Привыкай, — пожимаю плечами, утыкаясь носом в собственные сложенные на столе руки. — Мы все-таки соседки.
— Ага. По палате в дурдоме.
Я пускаю смешок. Это не так далеко от правды. Рассматриваю новую татуировку на руке. На уровне запястья значится тренировка. Как раз после завтрака. Отлично, если я не буду чувствовать себя дохлой курицей (ведь совсем не ела, силы практически на нуле), то обязательно почувствую себя мокрой курицей — из услышанного мною за это утро в столовой, ясно одно: на поверхности льет как из ведра.
— Тренировка? — спрашивает Джоанна, насытившись, как мне кажется, и внимательно изучает мое расписание, придвинувшись ко мне. — Нам по пути.
Девушка ведет меня через множество ярусов наверх. Я сжимаюсь изнутри, представляя, какой холод поджидает снаружи. Уже отвыкла от жестких условий академических тренировок и почти что превратилась в неженку.
Когда мы выходим из лифта, я вижу огромные территории дистрикта. Удивляюсь, ведь считала, что единственное, что Тринадцатому принадлежит — десятки метров в глубине земли. Каюсь, надо было лучше слушать рассказы Лайм, а не разглядывать Орешек в свете солнечных лучей. Зрелище на самом деле прекрасное.
— Имя, — оглушительно-громко произносит женщина-инструктор Йорк, напоминающая Лайм, стоит ей заметить меня, новенькую, в строе пятнадцатилетних малявок. Это даже оскорбительно, стоять с этой мелкотней.
— Агнесс Данст, — выровнявшись, произношу я.
Сразу за ее спиной я замечаю Гейла и Финника, стоящих у группы солдат постарше и наблюдающих за нашей начинающейся тренировкой. Эвердин стоит недалеко от меня.
— Новоприбывшая? — я киваю. — Вливайся в работу.
Сначала женщина велит нам сделать растяжку, что не кажется мне слишком трудной задачей, после — силовые упражнения, ну а потом бег на несколько миль. Единственная проблема — ливень, но я быстро забываю о нем. Бывало и похуже. Судя по лицу Китнисс, выжата она, словно лимон. Усмехаюсь, ведь по какой-то причине боль большинства людей Тринадцатого приносит мне практически физическое удовольствие. Садистские наклонности все-таки проявляются и по сей день.
Первые две мили кажутся мне цветочками, дальше — труднее, а на последних рубежах я начинаю чувствовать боль в правом боку, отчего замедляюсь, хватаясь за живот. Морщусь и подставляю лицо под струи холодного дождя. Наслаждаюсь… Тело все промокло, но не продрогло, что удивляет.
— Данст! — слышу я окрик Йорк. — Не прохлаждаться!
Голос у нее недовольный, и, уверена, не будь у нее хоть толики такта, она бы обязательно упомянула о моем происхождении и, опять-таки, дружбе с Капитолием. Поэтому я сжимаю зубы, отпускаю бок и ускоряюсь настолько, насколько это возможно с моим изможденным состоянием — хочу доказать, что Второй вовсе не копия власть имущих.
Бегу, в глазах пляшут огоньки, боль в животе нереальная, а в висках вновь начинает пульсировать. Я задыхаюсь и начинаю волноваться, что просто свалюсь с ног посреди поля, а меня это совсем не устраивает, не хочу казаться слабой. Решаю, что лучшее, что я могу сейчас сделать — остановиться. Лучше передохнуть, чем сдохнуть у всех на глазах, с позором плюхнувшись в вязкую лужицу лицом. И, кажется, воодушевлению моему нет предела, когда я вижу, что практически весь мой отряд (кроме через чур громадного мальчика) давно уже сошел с дистанции, выравнивая дыхание под крытым помещением, в котором вскоре нас заставляют разбирать и собирать автоматы.
Моя группа начала тренироваться задолго до меня (и Китнисс с Джоанной, которую сейчас я почему-то не вижу, в том числе), но я не отстаю от них ни в чем, даже наоборот, порой обхожу во многом. Сборка автомата и его разбор не самые любимые мои разделы армейских будней, но выбора особо-то и нет. Мне необходимо вернуться во Второй, а для этого я сделаю все возможное и невозможное (по крайней мере именно это я и планирую).
— Выбирайте оружие, отряд.
Йорк обходит всех нас, смотря, кто и что взял. Я еще не определилась с выбором. Автомат, несомненно, мое любимое оружие, но я упорно рассматриваю все остальное, надеясь найти что-то, с чем можно потренироваться здесь, пока не вернулась на передовую. Там совсем не до тренировок.
Глаз цепляется за лук. Сердце ухает и замерает как и каждый раз, когда его вижу, ноги буквально врастают в землю. Голова кружится, все чувства обостряются до максимума, и я чувствую, как маленькая дождевая капля стекает по подбородку, падая на грудь, как высокий намокший хвост неприятно оттягивает голову назад, как от той самой капли кожа покрывается мурашками. Глаза застилают давнишние образы, и я встряхиваю голову, надеясь избавиться от наваждения и вновь позабыть картины прошлого.
Быстро ретируюсь, схватив автомат и прохожу на стрельбище под пристальным взглядом Йорк, надеясь, что знакомое оружие поможет справиться с эмоциями. Нельзя им поддаваться. Берусь за рукоятку и чувствую, как сила растекается по мышцам от столь привычного движения. Стреляю по мишени, не жалея ни сил, ни самой картонки, ни патронов. Без промахов. Чисто и быстро в самую цель. Группа стоит, разинув рты, и кто-то даже умудряется присвистнуть, за что тут же получает выговор от Йорк. Я улыбаюсь, чувствуя себе на высоте.
— Отлично, Данст, — хвалит Йорк, однако ее пронизывающий взгляд заставляет поежиться. — А теперь возьми лук.
Удивленно смотрю на нее, мнусь и хлопаю глазами, дыша через приоткрытый рот. Жутко боюсь и пытаюсь замедлить сердцебиение, которое только ухудшает общее состояние.
— Данст?
— Нет, — порывисто отвечаю я, сделав шаг назад.
Замечаю заинтересованные взгляды победителей и Гейла, что смотрят на меня, оторвавшись от своих дел. Мои глаза бегают по помещению, стараясь ухватиться за что-то, как за спасительную соломинку.
— Солдат Данст, — холодно и беспрекословно говорит Йорк. — Выполняйте приказ.
Солдат? Ну конечно, какой из меня солдат, если я не подчиняюсь приказам. Вся эта тренировка, экзамены — проверка. Как я могла так вляпаться?
Оставляю автомат на столике перед мишенью и, на едва гнущихся ногах, иду к стойке с луком разных размеров. Мой — средний, но я уже давно не пользуюсь им. Руки трясутся, у меня будто судороги, дыхание прерывистое, а подбородок трясется. Черт-черт-черт! Я на грани.
В Тринадцатом лук металлический, как у Китнисс на Играх. Я не смотрела их целенаправленно, и уже давно не смотрю, ибо слишком долго выходила из состояния «точки». Однако, спасибо Йорк, похоже, мои старания напрасны.
Память — мстительная дрянь, не позволяющая человеку забыть то, что ему хочется. Она рушит мой мир, который я выстраивала по кирпичикам в надежде на лучшую жизнь, словно чертова взрывчатка. И сейчас она подбрасывает в мое сознание до того забытые картины, что непроизвольно лицо становится влажным не от дождя, а от слез. Я начинаю хрипло дышать, смотря на оружие и, уже позабыв о Йорк (которая, пытаясь докричаться до меня, уже сожалеет о своем давлении на новенькую подопечную) и всех остальных наблюдающих, пытаюсь справиться с самой собой, но не выходит. Рациональное мышление отключается, предоставляя контроль над телом истерике и воспоминаниям.
И я забываюсь. Просто не хочу бороться. Устала. Надоело. Проще умереть.
Брошенная. Измученная. Преданная. Потерянная.
В клочья разодранная душа больше не желает бороться.
… Миротворцы не знают жалости. Они с остервенением сжимают руки тринадцатилетней девочки, не взирая на ее крики и мольбы сжалиться и дать уйти. Удерживают шею в нужном положении, ведь она совсем позабыла о правилах. Нельзя. Табу. Людям страшно, никто не готов вступиться за девочку и подставить себя под удар. Здесь каждый сам за себя.
— Пожалуйста! — отчаянно кричит она, а родители, оглушенные, лежат в стороне и не могут ровным счетом ничего. — Лукас… Не надо… Нет… Не хочу…
Она смотрит большими голубыми глазами на несколько экранов у Дома Правосудия, откуда доносятся утробные крики и мольбы о смерти, плачет и кричит. Вырывается, но что может сделать девочка, пусть и натренированная, против взрослого миротворца? Ничего. Однако она борется изо всех сил, не желая ни видеть, ни слышать происходящего так близко и так далеко одновременно. Страшно и больно.
Миротворец бьет по лицу не жалея сил, а после площадь погружается в тишину, и из экрана слышатся лишь булькающие звуки и выстрел пушки. Девочка затихает. Миротворцы отпускают ее, и она валится на землю.
Детство закончено. Отныне ее представления о мире окончательно изменились…
***
POV Гейл
Когда девчонка начинает кричать, падая на колени, я начинаю всерьез волноваться за ее психическое состояние, хотя раньше все доводы врачей сравнивал с назойливой мухой. Ситуация пугает, и я хмурюсь, не в силах сдвинуться с места. Агнесс начинает закрывать уши руками, изо всех сил отбиваясь от солдат, пытающихся ее успокоить. Йорк зовет подкрепление и врачей. Не понимаю, что такого в этом луке, что заставило ее биться в истерике, и делаю несколько шагов вперед, замечая испуганный взгляд Китнисс. Она срывается к Данст, и я бегу за ней, беспокоясь, как бы девчонка не зарезала ее. Или наоборот? Не знаю, в голове все путается.
Китнисс подбегает к девушке и, схватив ее запястья, на которых отчетливо видны тонкие шрамы, вглядывается в полупрозрачные голубые покрасневшие глаза, шепча слова, призывающие к спокойствию. Но, кажется, блондинка от этого лишь больше истерит, избивая Китнисс ногами. Понимая, что так продолжаться не может, кричу Йорк, чтобы принесли снотворного. По крайней мере, в прошлый раз оно изрядно помогло. Обхожу двух девушек и обхватываю Агнесс за плечи, не позволяя брыкаться. По какой-то причине никто до сих пор не сообразил, что это может помочь. Она продолжает кричать, а иногда сходит на шепот, и я слышу:
«Лукас» — что заставляет меня напрячь мозг и меланхолично раздумывать, кто этот Лукас, имя которого она произносит. Сзади подходят врачи со шприцом. У них не получается уколоть, и я силой разворачиваю ее голову в противоположную от медиков сторону, удерживая в таком положении. А далее она начинает успокаиваться, и лишь ее шепот «Лукас» напоминает об истерике, что из-за снотворного сходит на нет.
Радуюсь, ведь быть ее персональной нянькой в подобный период уже достало, и, наверное, я сам начну водить ее к чертовому психологу. Только отправлю назад, в больничное крыло.
Подхватываю девушку на руки и удивляюсь: в прошлый раз она была значительно тяжелее, теперь же почти что пушинка. Ловлю себя на мысли, что за завтраком она ничего не ела и фыркаю. Какое мне дело до ее завтрака? Со всеми этими проблемами я начинаю думать о всякой чепухе. К примеру, волосы у нее мягче, чем у Китнисс, правда, не такие густые. Господи, унимая эту истеричку, умудрился пощупать ее волосы. Как будто заняться больше нечем было. Тяжело вздыхая, захожу в палату Данст и быстро укладываю ее в постель, прикрывая одеялом. Дальше ею занимаются врачи. Они вкалывают ей морфлинг первым делом, и, если не почудилось, она сопеть от этого лучше стала. Наркоманка блин, опять. Джоанны нам всем мало было.
Отправляюсь за Китнисс. Тренировку отменили, ведь дети были сильно напуганы приступом Агнесс. Захожу в комнату семьи Эвердин и прикрываю дверь. Китнисс с Финником и Джо сидят на кровати, а Хеймитч облокотился на стену. Победители обращают внимание на мое присутствие, но быстро возвращают его говорящему Эбернети.
— Приступ панической атаки, — говорит мужчина, поджимая губы и скрещивая руки на груди. — Лайм говорила, что с ней такое часто бывает.
— С Данст что ли? — спрашиваю я, врываясь в разговор.
— Ага, — отвечает он, окидывая меня взглядом.
— Почему? — спрашивает озадаченный Финник.
— Не знаю, во время бомбежки все данные о жителях Второго были потеряны, я знаю лишь то, что она стояла на учете и долго лечилась в психушке, около двух или трех лет, — потирая переносицу, Хеймитч продолжает, а я сажусь недалеко от победителей. — Лук этот что-то вроде воспоминания, Лайм всегда держала ее подальше от него.
— Откуда ты знаешь? — Джоанна заинтересованно смотрит на Хеймитча.
— Лайм рассказывала, она очень прониклась к девчонке, но на вопрос, чем это все вызвано, всегда молчала, — мужчина на секунду замолкает, но после с мрачным видом говорит: — С ней что-то произошло, что-то ужасное, и это оставило глубокий след в памяти.
