***
…я привалился спиной к высокому дереву, чтобы перевести дух. Подъём по горному склону вызвал у меня одышку, и я чувствовал, как пылает лицо от гнева и физической нагрузки. Почва под ногами была покрыта мягким светлым ковром из опавшей хвои, а кое-где лежал рыхлый прошлогодний снег. Из-за плотного шатра сосновых ветвей над головой сюда мало проникало солнечного света и потому яркая альпийская весна обходила сей уголок стороной. Оттолкнувшись от сосны, которая подставила мне своё шершавое смолистое плечо, я упал на колени и зачерпнул чистого тяжёлого снега, чтобы остудить им пылающие щёки и лоб. {…} …На пороге смерти я буду вспоминать, как треснула под моей спиной сосновая кора, когда Шерлок налетел на меня необузданной стихией, прижимая к столетнему дереву. Вовек не забуду кристально-белого ореола вокруг разметавшей снег кудрявой головы, когда я повалил его на землю; с какой силой вжимались друг в друга наши грудные клетки, с грозящими пробиться сквозь рёбра сердцами, стремящимися к соединению. Буду помнить его искусанные полнокровные губы, сжатые в плотную линию, чтобы по старой, ненавистной мне привычке сдерживать стоны; и как прикоснулся я к этим мученическим губам, умоляя не делать этого, ведь в лоне природы нет никаких свидетелей, нет ни времён, ни нравов. Помню, как эти сладостные стоны возвращались ко мне эхом в горах; как позволил собственным губам шептать признания в любви, которых никогда не позволял себе, боясь пообещать невозможное. Мы отдавались друг другу не только как в последний раз, но и как будто впервые, ведь никогда ещё мы не бывали так откровенны, никто не утаил от другого и единой мысли. Помню первозданную тесноту его тёплого влажного нутра, что свидетельствовала о его безоговорочной верности; как боялся отвести глаза от искрящегося взгляда напротив, предоставляя рукам исследовать наши тела по моторной памяти, которая не подвела ни на секунду. Помню вздувшиеся вены на тыльной стороне рук, когда мы до боли переплели свои пальцы, и последний поцелуй, задушенный слившимся стоном в губы друг друга, когда мы вместе пришли к первому финалу.Вырванные страницы
Я не сразу смог оторваться от любимого тела, более того, истомлённый наслаждением, я навалился на Шерлока всей своей тяжестью. Он не протестовал, хотя было очевидно, что мой порыв к столь плотному телесному единству не способствовал облегчению сбитого дыхания. Его горячая грудь бурно вздымалась под моей, светлый взгляд бессмысленно плутал в сосновых ветках над нашими головами, а руками он шарил по земле, вороша опавшую хвою. В порыве признательности за свершившееся чудо я обнял Шерлока за шею и снова приник к его губам благодарным поцелуем. Удивительно, как на тот момент я его не удушил; надо думать, врачебная сознательность покинула моё тело вместе с выплеском семени. Холмс подо мной замычал, а холодные ладони на моих плечах вмиг привели меня в чувство. Земля ледяная, здесь местами даже снег не растаял! Я же покоился на тёплой подстилке в виде Холмса и мне было вполне удобно, а бедный мой Шерлок уже несколько долгих минут лежал на хвойном ковре сомнительной мягкости и теплоты… Я разорвал поцелуй и попытался отстраниться, но сильные ноги моего любимого мужчины только крепче сжали меня. — Нет, прошу, останьтесь ещё хоть малость, Джон. Так хорошо… В его взгляде плыли нега и блаженство, по впалым щекам разлился румянец, полные губы, замученные моим ненасытным ртом, горели пунцовым закатом, потеряв свою строгую идеальную форму. Неужели он думал, что, получив долгожданное удовлетворение, я собираюсь сбежать? Да меня от него сейчас не оторвал бы и сам Мориарти, прилетевший на своих дьявольских крыльях по зову страстных стонов преследуемого врага. Я так соскучился по своему Шерлоку, так давно мечтал хоть о какой-то близости и не чаял её получить… И вот, когда он возлежит предо мною во всей своей первозданной красоте и наготе, в блаженном упоении после соития, истомлённый годичным воздержанием, я от него уйду? Куда? Разводить костёр, готовить завтрак? О, если бы он только знал, сколько сладострастных картин успела нагрезить моя жалкая похотливая душонка. Я поднялся на руках над разнеженным телом, но не сдержался и приник губами к кофейно-розовому соску, что так и напрашивался на поцелуй. Под моим языком яркое зёрнышко затвердело, я не оставил без внимания его близнеца, слегка прикусив того зубами, а покинутого ласково сжал аккуратными пальцами. Шерлок прогнул спину, сопровождая действие столь прекрасным стоном, что я позабыл, как хотел отстраниться, дабы уберечь его от простуды. Ласкать соски я любил всегда, и, разумеется, до наших с Холмсом близких отношений это бывали исключительно дамские соски, более крупные, но менее сладкие. Я гордился тем, что не единожды доводил прелестниц до самого верха блаженства своими губами и языком, ласкающими их ягодки. С Шерлоком я таких экспериментов не ставил, а утолял его жажду более действенным и проверенным способом. В данный момент я также не был склонен к постановке опыта, но не мог оторваться от пары нежнейших молочно-кофейных леденцов-монпансье. Очевидно, я был голоден. Под моим языком перекатывалась твёрдая горошина соска, другой сосок, смоченный слюной, также не был обделён лаской, Шерлок выгибался и тихо постанывал, а мой опустошённый орган дёрнулся в новом предвкушении скорого удовольствия. Утренний воздух пока ещё не набрался дневного тепла, мою обнажённую спину гладили уже ледяные руки, и я вспомнил о своих профессиональных страхах. — Холмс! Вы лежите на холодной земле! Вы застудитесь, вставайте! Я решительно поднялся на колени, с сожалением покидая тесные объятия обожаемого тела. Шерлок ослабил хватку ног, позволяя мне отстраниться, но сам вставать не соизволил, вальяжно раскинувшись на светло-охристом хвойном ковре. В отличие от меня, он был абсолютно обнажён, на моих же ногах оставались спущенные брюки и удобные охотничьи ботинки с тёплыми гетрами поверх. Я оглянулся в поисках нашей одежды, которая валялась небрежно разбросанной по периметру импровизированного любовного ложа, и дотянулся до ближайшей куртки, оказавшейся моей. Раз мой дорогой Холмс не думал о своём здоровье, то это приходилось делать мне, впрочем, как и всегда. Я крепко взял его за запястье расслабленной руки и потянул на себя. Он послушно сел, при этом болезненно поморщившись. Я встревожился: не причинил ли ему каких повреждений в пылу страсти, ведь у нас под рукой не имелось смазки, мне пришлось воспользоваться собственной слюной, мой же детородный орган отличался более чем солидным размером, а Холмс всегда был узким и тесным, и у него давно не было меня. — Шерлок, тебе больно? Я даже сам не заметил, как обратился к нему на «ты». Такое обращение мы позволяли себе крайне редко и только в самые интимные моменты. И этот момент настал. Холмс мотнул вихрами. — Нет, всё в порядке. Просто… отвык. Я притянул его к себе за плечи, размякшего и бессильного, и погладил холодную спину, стряхивая налипшие сосновые иголки. Шерлок уткнулся лицом мне в плечо. Каким же он становился мягким и покладистым после насыщения плотскими утехами. Но я знаю его не первый день и точно уверен, что это состояние покоя кратковременно. Через несколько минут слабость пройдёт, и меня опять накроет ураганным шквалом из рук, губ и кудрей. Я накинул куртку на озябшие плечи Шерлока, попутно встряхнув его волосы на предмет растительного сора. Ощутил благодарный поцелуй на своей шее. — Шерлок, нельзя долго сидеть, ты простудишься. Надо подложить одежду хотя бы… Он пробурчал что-то несогласное в моё плечо, куда успели перебраться его бархатные губы. Однако я настаивал: — Ты слышишь? На повышение голоса Холмс ответил лёгким укусом в ключицу. — Я слышу. Только я не планирую более согревать сию местность своим задом. Теперь это будете делать вы, Джон. На этих словах он неожиданно сильно толкнул меня назад, так, что я опрокинулся навзничь. Очень удачно под моей спиной оказалось что-то тряпичное, а не ботинок Холмса, к примеру. Сам виновник моего падения уселся мне на бёдра, и я с удивлением отметил, что он уже заметно возбуждён. Моё естество пока оставалось в спокойном состоянии, но, как сказал этим утром Холмс, весна и горный климат благотворно влияли на моё мужское здоровье, впрочем, тогда он говорил об этом скорее с осуждением, нежели с похвалой. Стоило мне представить, что предстоит одна из моих любимых чувственных поз, как в мой орган устремилась кровь, а прохладные длинные пальцы, обхватившие его, быстро и умело довели меня до боевой готовности. Шерлок возбуждал меня, словно играл на скрипке: перемежая плавные протяжные движения смычка с резкими и быстрыми, потом аккуратно сплюнул на ладонь и улучшил скольжение. Мы оба смотрели, не отрывая взоров, как наливается и созревает плод в его тонких пальцах, пока он не достиг своих максимальных размеров. Шерлок скинул куртку с плеч и, довольно улыбаясь, грациозно наклонился и поцеловал тёмно-розовую головку. Его губы были настолько схожи по цвету с объектом поцелуя, а форма идеально совпадала, что, будь я художником, увековечил бы этот поцелуй на холсте. Не забывая, конечно, разрумяненных щёк, блестящих речных глаз, задорного носа и растрёпанной каштановой гривы. Жарко дыхнув на предмет моей гордости, Холмс удовлетворённо произнёс: — Вы всегда были знатным жеребцом. На что я не преминул ответить: — А вы всегда были отличным наездником. Мой соблазнительный любовник по-мальчишечьи хихикнул на это и выпрямил спину, выгнув грудь. Я продолжил: — Если вы не переутомились вчера в седле, то не откажите в любезности оседлать гнедого скакуна. Холмс фыркнул и рассмеялся. — Не льстите себе, Ватсон. Какой вы скакун? Ещё скажите: арабский. Вы типичный першерон… с лишней ногой… На это загоготали мы оба. Холмс вновь наклонился над моим органом, поднял его с живота, поставив по стойке смирно, и снова плюнул на гладкое навершие. Размазав слюну по стволу, он переместился по моим бёдрам ближе, привстал на коленях, продолжая держать меня за причинное место, и направил его в себя. Плавно и медленно опустился до конца. Стон вырвался из наших гортаней одновременно. Я сочувствовал и разделял боль моего тонкого партнёра, принимающего столь солидный объём в свой элегантный зад. Однажды моё сочувствие чуть не превратилось в панический страх, когда я испытал проникновение в собственное тело, случившееся по моей инициативе в ту памятную болезненную встречу год назад. Но и до того случая я всегда тщательно подготавливал Шерлока под себя, растягивал и умасливал. Мой нетерпеливый любовник относился к этим процедурам несерьёзно, будучи распалённый желанием, он хотел меня целиком и сразу, и мне приходилось слегка остужать этот пыл, не позволяя ему причинить вред самому себе. Перед первым после годичного перерыва проникновением я как можно старательнее разработал узкое отверстие и как можно бережнее воспользовался им. Насколько это вообще представлялось возможным в том диком порыве, который захлестнул нас. Во второй заход от меня мало что зависело, в седле гордо возвышался Его Величество Холмс, а он славился быстрой резвой ездой. Успокаивало то, что скáчки затевались по протоптанной тропе, дополнительно увлажнённой моим семенем. Я оказался прав: мой ретивый жокей после первых пробных шагов перешёл на среднюю рысь, но почти сразу же сорвался в галоп, который быстро перерос в бешеный «аллюр три креста». Подняв голову, я заворожённо смотрел, как мой орган то исчезает, то вновь появляется и опять исчезает внутри, когда Холмс подскакивал особенно резво. Я придерживал всадника за бока, помогая гарцевать, и с упоением скользил взглядом от любимого лица вниз по груди с торчащими сосками, по напряжённому животу, по прыгающему органу, по сильным бёдрам, и опять вверх: по жилистым рукам, к красивейшей шее, помеченной россыпью родинок, к закушенным губам и прикрытым глазам. Он поглощал меня словно оголодавший зверь, дорвавшийся до пищи: жадно, глубоко, целиком, не жуя… Не могу выразить словами, как счастлив я был служить долгожданным кормом алчущему телу. Мне не дано знать, испытывает ли подобную эйфорию дичь, попавшая в когти хищника (на самом деле, очень сомневаюсь в этом нелепом предположении), но я бы не задумываясь избрал участь быть растерзанным своим ненасытным любовником. Словно услышав эти жертвенные мысли, Холмс склонился к моему лицу и властно впился в губы. Двигаться он не прекратил, лишь слегка умерил свой пыл, скользя медленнее и не так глубоко. Зато его язык проник в меня настолько уверенно, так по-хозяйски и принялся совершать столь дерзкие движения, что я засомневался, кто из нас кого, собственно, берёт. Получив порцию моих задушенных стонов, прикусив губу напоследок, мой голодный зверь оторвался. Повиснув надо мною на руках, упёртых в землю, он продолжил ритмично двигать бёдрами. Смотреть в глаза хищника, который тебя поедает, вот на что это было похоже. Шерлок скалил белые зубы в плотоядной усмешке, его тёмные кудри свисали вниз, затеняя лицо, но не скрывая дикого блеска глаз, которыми он пожирал меня, периодически облизываясь. Как же он был красив в тот момент… Первозданная природная красота. Утолив созерцательный голод, он снова распрямился и откинул голову назад. При виде его открытой беззащитной шеи хищник пробудился уже во мне. Как же хотелось впиться в неё губами, зубами, руками… В наших прежних любовных утехах мы не смели оставлять следов на телах друг друга, видимых чужому глазу, но Холмсу всё равно нередко приходилось носить высокие воротнички даже дома, чтобы наша квартирная хозяйка не узрела подозрительных пятен, которыми была усеяна длинная шея её постояльца. Как много нам требовалось скрывать тогда… …и как много нам позволено теперь. На десятки миль не было ни единой человеческой души, способной увидеть и осудить нашу любовь, только лошади на привязи да поющие птицы вокруг, которым нет никакого дела до двух расхристанных джентльменов, предающихся запретной страсти. А страсть тем временем подходила к своему долгожданному пику, Шерлок выписывал бёдрами замысловатые пассажи, при этом, очевидно, задевая внутри себя особо чувствительную точку, так как его стоны переросли во всхлипы и милые подвывания — самые прекрасные звуки, которые мне когда-либо доводилось слышать в этой жизни. Я помогал ему, устремляясь навстречу и поддерживая распалённое тело за талию. Хотелось приголубить его напряжённый орган, послушно скачущий вместе с хозяином и при этом не получающий ни малейшего внимания, но по прошлому опыту я знал, что Шерлок вполне может достичь удовлетворения и вовсе без единого прикосновения к своему мужскому естеству. Столь тонкая чувствительность любимого мужчины льстила мне: как-никак я имел к этому явлению самое прямое отношение. Но до сего дня у нас имелся существенный перерыв в подобной практике, и я сомневался, не помочь ли ему. Я обхватил его мечущийся орган ладонью и сделал несколько соответствующих движений, при этом мой наездник не выказал недовольства — наоборот, его глубокий стон подтвердил правильность моих действий. Мне не было видно его лица, он отклонился назад, опираясь на руки и прогнувшись крутой дугой, моему ненасытному взору был предоставлен только напряжённый торс с проступающими под алебастровой кожей рёбрами и помеченный кое-где брызгами шоколадных родинок. Каждое мельчайшее пятнышко было знакомо моим глазам и языку, я знал их все наизусть и помнил самые сладкие: сзади на шее под завитком волос, на спине между лопаток, на животе справа от пупа, и любимейшая родинка затаилась в очень укромном местечке между ягодиц, о её существовании не знал до меня даже сам Холмс. Я надеялся, что у нас будет ещё достаточно времени, чтобы я снова прошёлся с ревизией по своим угодьям. Пока же совместными рывками и скачкáми мы уверенно приближались к финишному флажку нашего конкур-иппика. Если уж и далее сравнивать наше действо с конными состязаниями, то могу сказать, что конь пришёл к заветной черте, опередив всадника. Взмыленный ездок немного запоздал, но, ощутив внутри себя горячее извержение, недолго продержался в седле и, одарив мой живот ответным выплеском, без сил упал мне на грудь. Я в полной мере ощутил, каково лежать на холодной земле ослабленным накатившей истомой, будучи придавленным сверху таким же измождённым телом. Но я находился в чуть более удачном положении, чем Шерлок в первый раз: спиной я лежал на каком-то предмете нашего гардероба, мои ноги находились в тепле, ну и что лукавить, моё тело было заметно плотнее, чем у Холмса. Мы приходили в себя, слушали биение сердец друг друга, успокаивали сбитое дыхание, и мне казалось, что оба всё ещё не могли поверить в действительность происходящего. Я обнял подрагивающего Шерлока, доверчиво распластавшегося на мне, и успокаивающе погладил его острые лопатки, скользнул ладонями к гибкой пояснице и ниже — к любимым округлостям. Двинув бёдрами, я освободил его натруженный анус от присутствия своего насытившегося органа. Холмс недовольно замычал на это. Я прикоснулся кончиками пальцев к растянутому дрожащему отверстию, истекающему моим семенем, и утешительно погладил его, мысленно пообещав ещё множество приятных свиданий. Холмс завозился на мне, устраиваясь поудобнее, вздохнул и спросил: — Джон, вам приходилось ранее заниматься подобным под открытым небом? Как же мне не хотелось думать в этот восхитительный миг о своих прошлых любовных похождениях. Но раз Холмс просил… Я усмехнулся, вспомнив о давнем-давнем случае в деревне: покос, стога сена, местная девушка по имени… кажется, Лиззи, её пышные белые груди, задранная юбка… — Да, случалось, по молодости. На ферме. Пухленькая рыжеволосая работница, мы с ней сбегáли в поле от чужих глаз. Потом долго чесали причинные места, искусанные муравьями. Шерлок усмехнулся: — Как же вы деградировали с тех пор, мой милый Ватсон. От пухленьких рыжих девушек докатились до худых брюнетов. На это я ничего не ответил, лишь крепче прижал к себе любимого насмешника. Холмс помолчал, опять вздохнул и мечтательно произнёс: — Сейчас бы сигарету… На что я возразил: — Портить такой прекрасный горный воздух! Другое дело — дым костра, он упоителен. Кстати, костёр сейчас не помешал бы, горячего чаю охота. Вставайте, дорогой Холмс, идём к палатке. Не наблюдая ни малейших признаков послушания, я прибег к угрозам. — Иначе я сам вас понесу! Шерлок смешливо фыркнул: — Посмотрел бы я на это грандиозное представление! «Сенсация! На арене шапито выступает неизвестный ранее силач, поднимающий пианино одной рукой, а двумя руками — рояль. Не пропустите! Только один день!» Его едкий юмор задел мою гордость, самолюбие взбунтовалось, и я столкнул разнеженного острослова с себя. Поднявшись на ноги, я застегнул свои брюки и наклонился над сидящим в недоумении Холмсом. Решительно просунул руку ему под колени, другой рукой обнял за спину и одним рывком оторвал от земли. Он поспешно обнял меня за шею. Я выпрямился, прижимая свою бесценную ношу к груди, и победно посмотрел в растерянные весёлые глаза. — Помнится, кто-то назвал меня першероном? Холмс крепче уцепился за мою шею и кивнул. — Да, чалой масти. Я рассмеялся и сделал несколько пробных шагов. Мой друг был, конечно, тяжелее всех тех дам, что доводилось мне носить на руках, но для мужчины его роста он оказался вполне подъёмным благодаря поджарому сложению. Думаю, что имей он даже лишних двадцать фунтов, я и тогда бы не надорвал спину. Совершив круг почёта по нашей полянке с ценным грузом на руках, я остановился. — Видите, особых усилий мне не требуется, чтобы отнести вас, куда мне вздумается. Холмс снова фыркнул: — Куда вам вздумается? Можно не ломать голову над этой загадкой — вам, мой дорогой, любвеобильный Ватсон, думается затащить меня в палатку, поставить на четвереньки и взять сзади. Не буду лгать, что я против ваших желаний, но сначала хотел бы сполоснуться в реке. Я не удивился его привычной проницательности, а лишь ужаснулся мысли о купании. — Вы же знаете, какая вода в этих горных речушках — абсолютно ледяная! Лучше согреть воду и обтереться полотенцем. Холмс пробурчал: — Никакой романтики у заботливого доктора, а такие рассказы пишете… Ладно, я согласен. Только отпустите меня, я не желаю переломать ноги, падая с этой горы. Даже то, что падать я буду в вашей компании, мало утешает. Я поставил Холмса на землю и принялся собирать предметы нашего одеяния. Но мой непредсказуемый друг не соизволил надеть на себя ничего, кроме ботинок и вязаных чулок-гетр, объясняя это нежеланием пачкать одежду липкими выделениями, которыми был щедро обмазан. Убедить его надеть хотя бы рубашку оказалось невыполнимой задачей. О, зато какая божественная картина предстала пред моими восторженными очами, когда я спускался следом за Холмсом! Совершенное белокожее тело, облачённое в одежду лишь ниже колен, лёгкой походкой порхало впереди меня, а я скользил и спотыкался на камнях, так как даже на краткий миг не мог отвести взгляда от покачивающихся ягодиц. Усугубилась моя неуклюжесть, когда я узрел влажные потёки моего семени на внутренней поверхности его бёдер. Услышав звук моего падения, Холмс оглянулся и подбежал. Я всего-то ушиб локоть, но это было достаточно болезненно, впрочем, я тут же забыл о боли, когда перед моими глазами предстало крупным планом его мужское достоинство. Эту часть тела Холмса доводилось созерцать лишь мне одному, и я эгоистично наслаждался своим правом: его орган даже в спокойном состоянии выглядел под стать всему облику — красивый, утончённый и светлокожий. В силу своей профессии я повидал множество обнажённых мужских тел и знаю, о чём говорю. Короткие завитки волос слиплись от двукратного излияния семени, тонкие голубоватые венки просвечивали под нежнейшей кожей, головка проступала своим венцом… Я с удивлением отметил, что мне захотелось взять это хрупкое произведение в свои аккуратные руки, сдвинуть чулочек кожи и прикоснуться губами к розовому бутону. Ведь никогда раньше я не делал ничего подобного. От этих мыслей рот наполнился слюной, а моё собственное достоинство очнулось после непродолжительного отдыха. Нет, сколько можно, надо и честь знать. Нужно развести костёр, помыться по мере возможности, приготовить завтрак… Эти бытовые мысли охладили мой пыл, и мы с Холмсом продолжили путь к нашей стоянке.