§
Вас нет рядом всего две недели, а я томлюсь по Вам как никогда. Тоскую по Вашему голосу, по Вашему ворчанию, по Вашим спокойным уверенным движениям, по запаху кожи за ухом, по тонким ласковым губам. Я скучаю по Вашим чутким рукам, по аккуратным врачебным пальцам, которыми Вы одинаково профессионально зашиваете мою рану или готовите меня к любовному соитию. Когда смоченные ароматным маслом Ваши пальцы проникают в меня, я млею и в душе скулю от счастья. Ваша забота никогда меня не утомляет, хоть иногда я и кажусь нетерпеливым, а порою даже невыносимым. Думаю, Вы знаете, что я не всегда выгляжу тем, кем являюсь на самом деле. На самом деле я вечно и пожизненно влюблённый в Вас нелепый умник, не всегда понимающий, как надо любить. Но Вы мудрее меня и прощаете все мои чудачества. Я благодарю Вас за это, отдаваясь Вам без остатка. Смею полагать, что наша связь Вам тоже приносит, если не смысл жизни, как мне, то хотя бы радость и наслаждение. Вы без притворства получаете удовлетворение и, что удивляет меня больше всего, любите моё тело. Я знаю, что до меня у Вас не было ни единого любовника мужского пола, Вы всегда интересовались исключительно женщинами, потому Ваша благосклонность ко мне необычайна вдвойне. Я всегда чётко видел и принимал факты, и хорошо представляю, что во мне нет ничего женского или хотя бы по-юношески субтильного. Тем не менее я Вас возбуждаю одним своим видом. Для меня это чудо навсегда останется загадкой. Я ценю любой момент единения с Вами: будь то совместное чаепитие, преследование преступника, чтение газет у камина или прогулка по Гайд-парку. Но самое настоящее единство наших душ и тел происходит в момент, когда Вы берёте меня. Именно тот самый миг, когда Ваш достойный орган входит в моё жаждущее, подготовленное Вами же тело, и заботливо замирает на минуту, чтобы дать мне привыкнуть к вторжению. Эта минута для меня самая упоительная, она даже важнее конечного, неизменно превосходного результата. В этот короткий промежуток времени я успеваю столько всего почувствовать: боль, иногда тупую ноющую, иногда острую до криков, но всегда приятную, ибо ожидаемую и необходимую; удовольствие от чувства принадлежности и чувства собственности; осознание нужности Вам; вкус Ваших поцелуев, которыми Вы одарили меня; ощущение заполненности изнутри горячим и твёрдым; как я прощупываю каждую набухшую вену на стволе внутри себя, ток крови по ним; как я обволакиваю собою крупную налитýю головку; прикосновение снаружи тяжёлых яичек и мягких волосков. Все эти минуты затишья похожи одна на другую, но каждая очень дорога мне, иногда кажется, что я живу ради них. Затем, с присущей Вам заботливостью и деликатностью, Вы осторожно совершаете первое мягкое движение наружу и внутрь, чем неизменно вызываете у меня нелепое счастливое хныканье, которое я не могу удержать в себе, Ваш тщательно смазанный орган скользит ровно и гладко, не доставляя никаких болезненных ощущений. Хоть Вы и являетесь моим первым и единственным любовником, но я достаточно сведущ в анатомии и прочёл всю медицинскую литературу на эту тему, какую только смог найти, — я убеждён, что Ваш детородный орган крупнее, чем у подавляющего большинства мужчин. Опираясь на те же источники, я сделал вывод, что столь солидный размер может доставлять неудобства при интимном общении с женщинами. Мы никогда не обсуждали Ваших любовных похождений, но, судя по их немалому количеству, Вы и с дамами умеете обращаться мягко. Однако тешу себя надеждой, что принимать Вас столь же глубоко, как это делаю я, может очень редкая женщина, так как крупных рослых дам Вы не жалуете, а потасканных профессионалок из домов терпимости, надеюсь, Вы избегаете как огня. Я прекрасно знаю Вашу тягу к скромным благовоспитанным особам, вследствие чего уверен в скудности допустимых ими постельных утех. Как сейчас помню первый раз, когда я удовлетворил Вас ртом, Вы были поражены смелостью моего поступка — очевидно, ранее Вас нечасто баловали подобными изысками. Я же Вас беззаветно люблю и готов доставлять Вам наслаждение любыми способами и в любое время. Вы помните тот случай, когда однажды, не дав Вам возможности полноценно подготовить меня к любовному акту, я проявил дурную настойчивость и нетерпение. Тот опыт я тоже запомнил на всю жизнь: дикая разрывающая боль, пытка каждым затруднённым движением, ни о каком удовольствии для меня не могло быть и речи, но, памятуя о собственной несдержанности и признавая вину, я дотерпел до конца. Вы утолили жажду, а затем мой проступок усугубился — в Вашей и без того седой шевелюре добавилось серебра, когда Вы увидели изливающееся из меня Ваше семя, обильно смешанное с кровью. Как же Вы тогда переживали, просили прощения, кричали и обвиняли самого себя, бросились за своим докторским саквояжем, намазали меня вонючей мазью, приговорили к постельному режиму и, самое страшное, на месяц лишили близости. С тех пор ни я, ни Вы не пренебрегаем тщательной подготовкой перед совокуплением, хотя порою я забываюсь и тороплюсь отдаться Вам, но Ваши опыт и мудрость спасают мой нетерпеливый зад. Петь дифирамбы Вам как любовнику я могу бесконечно. И не надо усмехаться. То, что мне не с кем Вас сравнивать, не умаляет Ваших достоинств. Я уверен в исключительности нашей связи и особых узах, коими мы стянуты на протяжении долгих лет, несмотря на осуждение обществом и неприятием Господа подобных отношений между двумя мужчинами. А воспеть славу Вашему половому органу — это самое богоугодное дело, не зря же Всевышний наградил Вас столь солидным инструментом любви. Я не собираюсь уподобляться древним поэтам и восточным стихоплётам, называя мужское естество Нефритовым Жезлом, Алмазным Скипетром или Стеблем Лотоса, я просто люблю Ваш фаллос. Когда он спокоен, когда насторожен, когда готов к бою, люблю на него смотреть, прикасаться, гладить, ласкать ртом. А больше всего люблю, когда он любит меня — глубоко, властно, уверенно, распирая изнутри, заявляя своё законное право на обладание мною, заклеймив напоследок густым белым сургучом. Как же я скучаю по вам обоим. Надо ли упоминать, что после этого письма, будучи от Холмса вдалеке и скучая не меньше, я настолько проникся эпистолярным талантом друга, что незамедлительно отправился в свой гостиничный номер и устроил хорошую взбучку своему Нефритовому Жезлу за непристойное поведение в фойе. Если бы не длинный сюртук и шляпа, которую я элегантно держал в руках, то мою реакцию на письмо из Лондона не увидел бы только слепой. По приезду домой не меньшую взбучку получил и сам письмописец. Сделав два глубоких внушения, я упомянул, что писать такое откровенное письмо было крайне неосмотрительно, его могла перехватить и прочесть любопытная прислуга отеля. На что глубоко внушённый Холмс лениво отмахнулся, напомнил, что в письме ни разу не было названо чьё-либо имя, и потянулся за сигаретой. Я сказал, что сжёг его возмутительное послание, но почему-то мне кажется, что мой догадливый друг не поверил в это. Возвращаясь в тот чувственный момент в альпийской палатке, где мы с Холмсом предавались небогоугодному занятию, я не знал о столь тонких нюансах его чувств ко мне, ведь ещё не было того письма, не было откровенных разговоров и признаний об этом. Я и в своих-то эмоциях путался, проявляя себя полным олухом, перемежая вспышки наглой распущенности с приступами крайней застенчивости, блюдя ненужную стыдливость, утомляя Холмса нотациями вместо того, чтобы полностью отдаться ниспосланному свыше блаженству. Вот и сейчас половина моей головы была занята неуместными по времени мыслями: погаснет костёр, потом снова его разводить; не проверили лошадей, не отвязалась ли какая; действительно, надо помыться и побриться; что приготовить на завтрак… Другая половина соображала чуть правильнее, но тоже не по сути: как скоро я получу заветную ласку умелым ртом, и где вообще Холмс вычитал о таком способе доставлять удовольствие, ведь, когда он ублажал меня подобным образом впервые, он явно хорошо подготовился теоретически, а то, что знает этот гений в теории, то и на практике исполняет мастерски, его губы и язык открыли мне тогда сущий рай… Моё тело оказалось умнее головы, оно само помнило, что и как надо делать, и я очнулся от неподобающих мыслей, когда Холмс протяжно застонал от моего пробного глубокого толчка. Мои ладони лежали на изгибе его талии, за это узкое место его удобно было держать и направлять на себя. Мой тонкий мальчик оказался внутри так хорошо увлажнён и так плотно облегал меня, двигаться в нём было настолько уютно и мягко, а главное, он так охотно принимал меня целиком по основание, чего и впрямь я не мог получить ни от одной женщины. Я опустил взгляд на место соединения наших тел, мой блестящий ствол входил и выходил с лёгким влажным звуком, его тёмный от насыщенности кровью цвет резко контрастировал с белым алебастром ягодиц и нежным покрасневшим входом. Тело Холмса имело необычную особенность: при тёмно-каштановых волосах на голове остальные волосы на его теле были гораздо светлее, включая бороду, которую я мог наблюдать в качестве небольшой щетины, и уверяю — она рыжеватая. Остальной волосяной покров его тела отличался скудностью: очень скромно было на груди и под мышками, немного на ногах ниже колен, почти незаметно на руках, и только клинышек в паху кучерявился короткими тёмными завитками. За пределы собственно лобка волосы не выходили, оставляя мошонку, промежность и ягодицы в привлекательном для моих глаз безволосом виде. Как доктор я повидал не один обнажённый мужской зад, особенно в бытность моей военной службы в Афганистане, и на некоторые из них действительно было страшно смотреть из-за плотного шерстяного покрова. Так как ягодицы оголялись как правило с одной целью — обследованием ануса на предмет обнаружения геморроидальных узлов, то найти в этих зарослях многострадальный анус бывало затруднительно. А учитывая нехватку воды в жарких странах и пренебрежение личной гигиеной, то ещё и крайне отталкивающе. Хоть я и доктор, и по определению не должен относиться к пациенту с брезгливостью, всё же мне было приятнее иметь дело с чистыми телами. Стоит ли говорить, что тело моего любимого человека всегда было ухожено, даже в тех походных условиях, в которых мы оказались. Мы двигались навстречу друг другу, сопровождая столкновения наших тел бесстыдными потными шлепками кожи о кожу и непристойными влажными звуками фрикций. Видя, как Шерлок постепенно забирает инициативу себе, я с удовольствием замер на месте, предоставляя ему самостоятельно насаживаться на меня. Такие моменты проявления его доминирования я понимал и ценил: мне казалось, что подобным образом он заявлял права на меня и утверждался как мужчина, несмотря на то, что в наших телесных отношениях он играл исключительно дамскую роль (тот единственный случай годичной давности по исцелению «больного» я не считаю, продолжения подобного опыта не желали мы оба). Шерлок мощными толчками надевался на мой орган, я содрогался от каждого удара и, чтобы удержаться на коленях, мне пришлось встать устойчивее. Приступ дикой активности моего пылкого возлюбленного вскорости прошёл, и он обессиленно упал на вытянутые вперёд руки, не опуская задранных ягодиц. О… теперь нам предстоял период томных протяжных движений, я это обожал. Я толкнулся в него, по гибкому телу Шерлока словно прошла волна, он прогнулся в пояснице, в спине, в шее, волна вернулась обратно и утянула меня за причинное место вглубь. Его колени разъехались ещё шире, проникновение стало предельно полным. Я качался на волнах подступающего блаженства, Шерлок тихо постанывал и продолжал извиваться. Я не заметил приближения его наивысшего пика, настолько был погружён в охватившие меня приятные ощущения. Он сжал меня чуть не до боли, задрожал и выплеснулся на одеяло, при этом я видел его безвольные руки, вытянутые перед собой. Я же пока не достиг высшего наслаждения и, предчувствуя его скорое наступление, умоляюще прошептал: — Шерлок, потерпи, я скоро. Я подхватил его под живот и в несколько толчков дошёл до финиша. У нас буквально с первого раза установилось, что я изливался внутрь любимого тела. Мне не доставило бы проблем выходить из горячего отверстия за мгновение до извержения, но Шерлоку нравилось внутреннее наполнение. Он говорил, что только так ощущает наше абсолютное единение. Если рассказывать всё честно, что я и делаю, то нельзя не сказать, что одна из самых моих дерзких эротических фантазий сбывалась несколько раз: сразу после нашего совокупления за закрытой дверью на Бейкер-стрит мы с Холмсом выходили в свет или на дело, при этом он нарочно не освобождался от моего семени, лишь обтирался снаружи. Я не мог думать ни о чём другом, только о чрезмерной бесстыжести этих умопомрачительных ягодиц, скрытых под тканью элегантного костюма. Когда на месте преступления Холмс, как всегда, поражал всех своей гениальностью, я резко контрастировал с ним своей тупостью, не сумев ответить ни на один простой вопрос. А мой жестокий друг умышленно обращался ко мне на глазах всего Скотланд-Ярда и толпы зевак, дефилируя перед зрителями нарочито медленно и плавно. А у меня перед глазами так и стояла картина: я сижу в кресле со спущенными брюками, полуодетый Холмс сидит на мне, и мы расшатываем достойную старую мебель. А ещё я представлял, как у него сейчас влажно между ягодиц и побаливает натруженное отверстие, а он в это время сыпал свои дедуктивные выкладки серьёзному инспектору и глуповатым полицейским. А я не мог вспомнить собственного имени. Вот и сейчас я не стал вынимать пульсирующий член из разомлевшего тела, пока не освободился от скопившегося семени. По личному опыту и медицинским учебникам я знал, что каждое семяизвержение, последующее через короткий промежуток времени, менее обильно, чем предыдущее. Это знание не спасло наше одеяло и бёдра Шерлока от новых порций «клейстера». То мокрое полотенце, коим мы взаимно обтирались, лежало рядом, и я вытер им промежность распластавшегося в изнеможении любовника. Он настолько обессилел, что упал животом на собственные пятна на одеяле. Я аккуратно перевернул его на бок, обтёр подрагивающий в истоме живот и зачистил влажные следы на колючем одеяле. Шерлок выгнулся от удовольствия, в сумраке палатки его белое точёное тело казалось вырезанным из слоновой кости искусным восточным мастером. Он протянул руку и привлёк меня к себе. — Что бы я без вас делал, дорогой Ватсон? Вы и подготовите, вы и полюбите, и помоете меня, и спать уложите, и покормите… И защищаете… Только что ж вы свой револьвер оставили в палатке, когда понеслись в гору? — Он продемонстрировал найденное в этом спальном ворохе оружие. Что я мог сказать на это? Забыл, не подумал. Я не стал оправдываться, а только плотнее прижался к любимому мужчине и утянул его в поцелуй, чтобы он не задавал глупых вопросов. Потратив последние силы на поцелуи, мы задремали. В полусне я натянул на нас оба одеяла и сильнее прижал к себе уснувшего Холмса. Мелькнула мысль, что засыпать в обнимку с обнажённым возлюбленным мне доводилось впервые.Глава 2. Забота рук и мягкость полотенца
30 апреля 2023 г. в 19:45
Угли вчерашнего костра остыли и превратились в пепел. Разжигая новый огонь, я невольно подумал, как это символично: с ночным жарким пламенем перегорело всё прошлое, истлели в прах наши недоразумения и недосказанность, а с утра затеплился новый трепетный огонёк нашей воскресшей любви. Вернее, любовь не гасла никогда, она тлела под слоем прогоревших поленьев, но, стоило моим воспоминаниям лишь слегка коснуться тёмных угольков — они согревали озябшую душу. Так случилось, я ушёл к другому очагу, домашний уют которого не обжигал, а грел ровным спокойным теплом, а бедный мой Холмс остался на пепелище. В одиночку он не смог уберечься от опасного угарного чада, печальные последствия того отравления мне довелось слишком поздно заметить, но я, как смог, облегчил симптомы самовнушённой болезни.
Мы избегали подпитывать наши чувства, боялись греться у запретного огня, однако, будь моя воля, я не позволил бы угаснуть столь обжигающему жару, коим нас испытала нещадная планида. К великому сожалению, у меня не хватило силы духа, чтобы пойти поперёк желания моего упрямого друга, и мы оставили наше костровище догорать во имя показной респектабельности, потребной для существования в обществе. Такой жаркий любовный костёр, какой распалили мы с Холмсом, не утаишь под одеялом и не закроешь дверью от чужих глаз в квартире на Бейкер-стрит. Как ни старайся, кто-нибудь да заприметил бы золотые отблески нашего очага, уловил бы случайные искры, и тогда… Закон суров, а люди ещё строже. В случае разоблачения нашей аморальной связи нам бы пришлось бежать из страны, но ни я, ни Холмс этот вариант даже не рассматривали — кто мы без своей родной Англии? Мой друг самостоятельно принял решение порвать связующую чувственную нить нашего романа и принести его в жертву пуританскому обществу. А я… Ну а я, как всегда, пошёл у него на поводу.
Как же мы оба ошибались! Затушить такую страсть, которой мы были пропитаны насквозь, словно керосином, невозможно. Благословенная судьба поднесла спичку — и мы вспыхнули ослепляющим факелом. Я уверен, что наша плотская тяга друг к другу являлась лишь внешним проявлением сжигающего изнутри пожара, и воздерживаться от неё не было причин, раз для изъявления наших чувств созданы такие прекрасные условия. Даже в самых смелых фантазиях я не грезил оказаться в подобном месте наедине с возлюбленным. Неужели провидению угодно подарить нам три счастливых дня в красивейших горах Европы? Я всё ещё не верил в это.
Не знаю, о чём в это же время думал Холмс, но уж точно не о предстоящем завтраке. Его прозрачные серо-зелёные глаза то мечтательно смотрели на проплывающие облака, то опускались на землю и нежно любовались буйным разноцветьем, а то его взгляд снисходил до моей персоны, и я даже спиной чувствовал его магнетическую силу. Я одаривал Шерлока ласковой улыбкой, он мягко улыбался в ответ и снова отводил взгляд на небо.
Одеться он так и не пожелал, заявив, что у нас в запасе находилось только по одному комплекту сменной одежды, а потому, пока он не удалит со своего тела последствия любовного акта, так и будет сидеть нагим. Подозреваю, что этим демаршем Шерлок попросту провоцировал меня, ведь он знал, как один взгляд на его обнажённое тело распаляет моё желание.
Благо, вода в котелке быстро согрелась, я смочил льняное полотенце и подал его Холмсу. Тот и бровью не повёл в сторону моей руки.
— Шерлок, что не так? Извини, ванны или бани поблизости нет, а в реку я тебя не пущу.
Я невольно перешёл опять на «ты», потому как общаться на «вы» с надутым вредным мальчишкой не намеревался. Этот баловень делано вздохнул и поднялся на ноги, встав ко мне лицом. Брать полотенце в руки он явно не собирался. Я опешил от изумления.
— Ты хочешь, чтобы тебя обтёр я?
Холмс наигранно удивился:
— А кто виноват, что я весь в этом… этом клейстере? Не вы ли, доктор, делали мне обильные внутренние вливания? Сведи я ноги, и они склеятся в подобие русалочьего хвоста. Вы нагрешили — вы и устраняйте.
В доказательство своего убеждения он расставил ноги на ширину плеч. Неудивительно, что Холмс догадался о том, как до дрожи в руках мне хотелось его обтереть. Принимая игру, я поворчал для вида.
— Спорить — только вода остывает. Чёрт с вами, в чём-то вы правы, половина греха моя.
Я снова плеснул на полотенце тёплой воды и уверенно коснулся им груди Холмса, на которой уже засохли мазки отнюдь не моего семени. Полотенце было не новое, а потому вполне мягкое, я легко скользил им по коже круговыми движениями, словно натирал мебель воском. Не обошёл вниманием и соски, и пусть на них не было посторонних пятен, я тщательно их потёр, пока они не затвердели. Далее я спустился на поджарый живот, здесь тоже пришлось поработать с уборкой, особенно в углублении пупа. Усладив слух рваным вздохом, я опустился собственно к виновнику пятен. Он, словно чувствуя свою вину, головку не поднимал, в отличие от своего собрата, который бесцеремонно натягивал мои брюки. Я опять смочил полотенце водой и приложил его наподобие компресса к слипшимся волоскам. Пока я проводил эту гигиеническую процедуру, взор на лицо Холмса не поднимал, слушая лишь его учащённое дыхание. Под прижатым тёплым компрессом я почуял набухание и не сдержал улыбки. Как и я, мой изголодавший любовник готовился осилить третье соитие подряд. Ласково обтерев набирающего объём красавца, я скользнул полотенцем в промежность. Шерлок издал глухой стон и развёл ноги шире. Я попросил:
— Повернись.
Он послушно развернулся ко мне спиной, так и не сведя ног, видимо, и впрямь боялся слипнуться, ведь внутренние стороны его бёдер оказались настолько обильно промазаны моим «клейстером», что я невольно возгордился своей производительностью. В очередной раз полив из котелка на полотенце, я наконец-то прикоснулся к святая святых — экватору меж полушарий. Омываемый зад при этом оттопырился, поясница прогнулась. Крайне аккуратно я обтёр это деликатное место и, конечно же, будучи доктором, не преминул проверить состояние натруженного отверстия. Мой палец проник внутрь беспрепятственно, Шерлок был так заманчиво расслаблен, хоть сию минуту укладывай его и обладай. Но пусть я готов был к очередному заходу, не собирался уподобляться неразумным животным. Сначала нужно было доделать дело, затем обтереться самому, потом… завтрак? В необходимости еды я уже не был уверен. И даже то, без чего настоящий англичанин не может прожить и дня — чай, я отодвинул на задний план. Вся моя сущность на данный момент времени сосредоточилась на кончике пальца, которым я погружался в трепещущее нутро. Сегодня моим пальцам уже доводилось в нём бывать, но, в силу бурной страсти, захлестнувшей нас тогда, я мало что помнил из подготовительных ощущений. Сейчас же я таял от наслаждения, окутанный упругой шелковистой мягкостью и влажным гостеприимным теплом. Шерлок внутри был совершенной противоположностью себя наружного — твёрдого, мосластого, язвительного. Мой палец задумчиво кружился в вальсе, Шерлок недвусмысленно подался бёдрами навстречу моей руке, и мне только оставалось, что выполнить врачебный долг — доставить больному необходимое облегчение. Я повернул руку ладонью вниз, нащупал искомую железу и помассировал её подушечкой пальца. Шерлок задрожал и всхлипнул. Какое же это блаженство, видеть его вот таким — трепетным, податливым и отзывчивым на мои ласки. Проводить данную процедуру на стоячем «пациенте» представлялось не особо удобным, а потому я легко подтолкнул его между лопаток, намекая наклониться. Мой догадливый любовник с готовностью предоставил мне неограниченное поле деятельности, упёршись руками в свои колени.
В тот миг, поглощённый невероятными ощущениями, я отключился от всего вокруг. Наверное, я бы даже не сказал, день сейчас или ночь, зима или лето, настолько был сосредоточен на ласке. Мне нравилось тешить своего милого мальчика таким образом. Думаю, это хоть в какой-то степени компенсировало мою сдержанность в оральных ласках. Стыдно в том признаться, но ни разу мой рот не услаждал его интимных органов, мои губы даже не касались их. Затрудняюсь сказать, почему: то ли из-за обычной человеческой брезгливости, то ли мужского самоуважения, то ли ещё чего… Холмс никогда не просил подобных ласк, но сам дарил их с радостью. Свою совесть я успокаивал тем, что, в силу занимаемых нами постельных ролей, мой возлюбленный получал не меньшую порцию удовольствия, благодаря именно этой мужской железе, массирование которой в данный момент вызывало столь восхитительную реакцию.
Боюсь представить, как мы смотрелись со стороны, доведись кому нас увидеть. Должно быть, картина выглядела воистину непотребно: двое джентльменов, один из которых полностью одет, проникает пальцами в другого — полностью нагого, стоящего с оттопыренным задом. Если, не приведи, боже, сам профессор Мориарти добрался бы по нашим следам до этих мест, то, узрев сие похабное действо, как бы он повёл себя? Уверен, что убивать Холмса он бы не осмелился, а, вероятнее всего, сгорел на месте со стыда.
Я отбросил мысли о нашем преследователе и вновь сконцентрировался на движениях внутреннего массажа. Понимая, что Шерлок, как и я, изрядно возбуждён, я решил прояснить дальнейшие наши действия. Задавать вопросы, ответ на которые очевиден, для меня было не в новинку.
— Шерлок, ты вытерпишь, когда я тебя домою?
Он протяжно застонал, уж не знаю, отчего именно: реагируя ли на моё интенсивное поглаживание внутри себя, или от моей глупости.
— Я бы дотерпел, если бы вы просто мыли меня, а не…
Не скрывая вздоха сожаления, я вынул из него палец и продолжил помывку. Шерлок выпрямился, продолжая стоять с раздвинутыми ногами, чтобы мне было удобнее его обихаживать. Я провёл остывшим полотенцем по нежной коже внутренних сторон бёдер, но слой моего «греха» был слишком обильным, и мне пришлось сильнее напитать ткань водой для удаления своих излияний. Наконец я звонко шлёпнул упругую белую ягодицу, уведомляя, что работа закончена. Возбуждённый, раскрасневшийся от смущения и желания Холмс развернулся ко мне.
— Джон, а как же вы? На вас тоже попало, и вас надо обтереть.
— Шерлок, я сам! — торопливо остановил я его руки, намеревающиеся забрать у меня полотенце.
Он недоумённо поджал губы. Извинительным тоном я пояснил:
— Если ты прикоснёшься ко мне, боюсь, внутренние вливания уйдут вхолостую — я уже на пределе.
Шерлок заискивающе улыбнулся.
— Я очень аккуратно, прошу…
Как можно было отказать этим озорным глазам, этим блудливым губам… Я сполоснул полотенце остатками воды и подал Холмсу, а сам скинул подтяжки с плеч и расстегнул рубаху. Шерлок прикоснулся к моей груди полотенцем и нежно провёл им вниз к самому поясу брюк. У меня перехватило дыхание, я невольно поджал мышцы живота. Шерлок изобразил на лице рабочее усердие и сосредоточенность, высунул кончик языка и облизал губы. Я опустил взгляд вниз: его красивый орган подрагивал, на розовом бутоне выступила капелька росы. Моё достоинство неуёмно рвалось ему навстречу, натягивая брюки чуть не до треска в швах. Влажная ткань снова прошлась по моей груди, задев напряжённые соски и вскользь мазнула шрам на плече. Другая рука Холмса в это время расстегнула брюки и скользнула к моему узнику. Я почувствовал, как меня обхватили долгожданные объятия, и не сдержал одобрительного стона. Шерлок прекрасно понимал всю щепетильность ситуации и не делал резких движений. Он опустился на колени и, словно археолог, нашедший ценный артефакт, аккуратно взял в руки моего упитанного господина. В два плавных движения он обтёр его полотенцем, легко коснулся мошонки, лобка и вернулся на грудь. Изображая из себя смирного пациента Бедлама, он сложил ангельскую мину и заискивающе вопросил:
— Доктор, я справился? Я заслужил поощрение в виде сладкой микстуры? Как вы назначите её принятие?
Придерживая сползающие брюки, я шагнул к палатке и откинул брезентовый полог в приглашающем жесте.
— Помнится, вы угадали следующее моё желание. Прошу, проходите.
Шерлок без пререканий нырнул внутрь.
В палатке было сумрачно, плотная ткань слабо пропускала солнечный свет. Приятно пахло увядающей листвой: вчера мы нарубили зелёных веток и устелили ими землю под спальными местами. Наши пуховые мешки и шерстяные одеяла так и лежали, в каком виде мы их оставили после пробуждения, перед тем, как выйти наружу в преддверии тяжёлого разговора. Кто бы мог подумать, что час спустя мы вернёмся сюда другими людьми? Сейчас нам не требовалось ни слов, ни жестов — мы оба изнывали от нетерпения слиться воедино.
Шерлок скинул ботинки, оставив только гетры на голенях, и встал на четвереньки на мягкий спальный мешок. Я же, чтобы не терять времени, полностью раздеваться не стал, и спешно опустился на колени позади него, как вдруг вспомнил про смазку.
— У нас есть топлёное масло! Шерлок, подожди, я сейчас.
Он стремительно развернулся и схватил меня за руку.
— Джон, не стоит переводить продукты, во мне и без того довольно скользко. Смочите себя слюной, этого будет достаточно. Или хотите, это сделаю я?
Не дожидаясь согласия, он наклонился к моему покачивающемуся налитóму органу и обхватил его губами. Господи, как давно мечтал я об этом… Понятно, что в сей момент не случится того, о чём грезил я долгими одинокими ночами, а после женитьбы — рутинными семейными утрами, но чуть позже, надеюсь, это произойдёт. Губы Холмса, охватывающие моё достоинство, самое удивительное и восхитительное явление на свете, наравне с его гениальным мозгом, игрой на скрипке и круглыми ягодицами. Сделав одно глубокое движение ртом, он выпустил блестящий от слюны орган и нетерпеливо развернулся в прежнюю позицию.
Мы оба любили эту незатейливую позу, пусть она и отличалась какой-то первобытной примитивной страстью, и мы не видели лиц друг друга, и даже целоваться было затруднительно в этом животном объятии. В том была своя прелесть, один брал, другой отдавался, и можно было целиком погрузиться в ощущения тела. Так как я был голоден во всех отношениях, то опять же могу сравнить такой акт с приёмом пищи: сытное простое блюдо, плотно насыщающее, но при этом вкусное и не требующее особой подачи, сервировки и вина.
Я смочил пальцы слюной и проверил состояние моих персональных райских врат. Один палец скользнул внутрь легко, второй чуть потуже, но втиснулся даже третий. Раскрыв заветные двери шире, я протолкнул блестящую головку, а затем плавно вошёл туловищем. Шерлок тихо охнул. Мы слились и замерли в предвкушении, готовясь к дальнейшему рывку.
Само собой разумеется, об ощущениях Холмса во время совокупления мог рассказать только он сам. И мне выпала однажды уникальная возможность узнать об этих интимных чувствованиях. Он изложил их в письменном виде, в доверчивом признании несколько лет спустя, в приступе тоски по мне, когда дела ненадолго развели нас порознь. Эти два пожелтевших тонких листа письма, которые я трепетно храню в своей записной книжке вместе с засушенным цветком альпийского крокуса, скажут лучше меня.