Научи меня прощать

Стволы деревьев уже неразличимы, все слилось в единый серо-зеленый фон. Парк давно кончился и незаметно перешел в лес. Свист ветра в ушах, по лицу хлещут ветки, но плевать, я все равно быстрее. Последнее усилие: легкие рвутся наружу, горят и плавятся там, за грудиной, сердце больно бьется в горле, но… я быстрее. Выбрасываю вперед руку, и пальцы, прорезая воздух, царапают капюшон его куртки. Блядь, срывается, он ускоряется… Не трачу время на слова и угрозы, знаю, что на такой скорости просто сорву дыхание. Все равно поймаю… А когда поймаю… *** Утром «нашей Поли» не было на первом уроке и на половине второго тоже. Опоздать на контрольную по алгебре безнаказанно может только этот французский выродок. И чем только он подкупил директрису, которая с обычных опоздунов, вроде меня, три шкуры сдирает? А этому все прощается, и, конечно же, виной слащавая мордаха. Вот и сегодня положил какую-то записку на учительский стол, Аллочка Леонидовна пробежалась глазами, спустив очки на кончик носа, посмотрела на это пидорообразное существо и как-то даже понимающе кивнула: — Садитесь, Бенуа. Оно село прямо передо мной в своей этой белоснежной рубашечке, через которую просвечиваются острые лопатки. Гоню прочь воспоминания, но они как-то не рассеиваются, потому что перед глазами все еще его спина в этой белой совсем тонкой… Черт… Ладно, не будем о грустном.… Это я уже придираюсь, рубашка, как у всех, как и брюки, и рюкзак, но сука… Как же бесят эти его удлиненные, белобрысые патлы, они как пощечина всей нашей пацанской корпоративной культуре. И занесло же эту ошибку природы в середине выпускного года в нашу школу, да еще и в наш класс. Глаза б мои не видели… *** — Полиночка, — слышу Серегин голос, оборачиваюсь, как собака на ультразвуковой свисток, при упоминании его имени. И зачем так реагировать? Я не знаю, но не могу ничего с собой поделать. Морозов заметил нашу радость. Разумеется, сама она не подойдет, поэтому я созерцаю, как Серега направляется к опрометчиво оказавшейся у школьной курилки некурящей французской блядине. (Но так-то он наполовину француз. Мать русская, отец парижанин, и зачем только они вернулись в Россию?) Вот Серега уже подошел к жертве. Даже жаль его как-то, хотя сам виноват — не хер быть таким высокомерным, да и вообще ТАКИМ… Смотреть невозможно, аж зубы сводит. Сам… сам во всем виноват — у нас тут и без него мажоров полно, как никак, не колхозная среднеобразовательная, а нормальная московская гимназия имени, между прочим, А. С. Пушкина. Вижу, Серый уже толкает «Полину» в грудь. Вроде не сильно, но тот, едва устояв на ногах, впечатывается спиной в дерево. Словесная перепалка и снова пинок, едва отлепившуюся от ствола безлистного клена французскую задницу методичным тычком возвращают на место. За Серегиной спиной вырастают еще Костик и Владик. Не нормально. Я спешу зачем-то к ним. Может, просто поглазеть, может, проконтролировать, а может… — Знаешь же, что не курю, — слышу едва заметный акцент, который так бесит. — А пора уже. Или сигареты с собой носи, — ржет Серый. Грубо, очень грубо выражается одноклассник, а я молчу, надо бы заступиться, как раньше, сказать, что он со мной, но я все смотрю и молчу, вспоминая, почему все так теперь у нас. — Я курю «Парламент Аква». Кость, Влад, а вы что курите? — Серега разошелся не на шутку, и с моего молчаливого согласия продолжает террор. — «Кент четверку», — отвечает Костя. — «Парлуху», — давясь издевательским смехом, произносит Владик. — Понял теперь?.. — Серега, не договаривая, смотрит на меня. — О, Никитос, ты что куришь? Вот заказ оформляем… Может, запишешь, чтобы не забыть? — обращается он уже к представителю европейской молодежи. А я смотрю на белого засранца. Спесь с него, и правда, помаленьку сбивается. Прилип спиной к стволу, уже не пытается выглядеть гордо. Так и стоит — руки вдоль тела висят, ворот куртки расстегнут, через горловину рубашки торчат бледные ключицы, синий шарф съехал с плеча, и один его конец уже утонул в первоапрельской луже под ногами. Ветер треплет светлые волосы. Во взгляде что-то невысказанное, скорее всего, возмущение и страх, и, кажется, слишком много влаги, отчего синяя радужка становится еще ярче. Это, блин, так бесит, а еще бесит то, что он с ненавистью на меня смотрит, хотя я только подошел и даже слова не сказал. Чувствую, как брови недовольно изгибаются, затягиваюсь и говорю: — Ты не понял? Пиши. Ручку дать? — слова как-то злобно срываются с губ. Он меняется в лице, отражает мою злость. Рывком хватает наушники с моей шеи: — Пошел ты, Никитос, — ржет дурацким смехом мне в лицо, рвет надвое проводки «битсов» и швыряет в грязь. Мы смотрим, как идиоты, на эту акцию протеста, не веря глазам. Но ноги уже сами несут меня вперед, потому что приговоренный, напоследок толкнув меня в грудь, протаранил себе путь и помчался к парку за гимназией. Знает, что перегнул палку, ой как знает, поэтому и мчится, уже перебежал проезжую часть, страшно ему. Должно быть, очень страшно. *** Злость прибывает, приливает, наполняет. Почему всегда рядом с ним я чувствую себя идиотом? Это бессилие, агрессия, даже ярость только, когда с ним рядом. Я вообще-то нормальный, всегда был нормальным. Никогда не мучил животных, не издевался над одноклассниками, даже, наоборот, пытался помочь кому-то, когда мог. А с ним… Снова хочется придушить. Силы на исходе. Я не могу так облажаться, не могу позволить какому-то французскому дристосу обойти чемпиона областных соревнований по легкой атлетике в моём лице. Перед глазами так и застыла картинка тонущих «битсов» в луже грязи, а потом замелькали другие, совсем не в тему, но сердце тогда стучало так же. Еще рывок, злость, и правда, лучший мотиватор. Пальцы снова на его капюшоне, чувствуется скользкая ткань куртки, но на этот раз получается схватить, и, вроде бы, намертво, но в следующее мгновение земля уходит из-под ног. Цепляюсь за ветку, но скорость большая, срываюсь, вслепую хватаю его руку, и мы катимся вниз по склону оврага. Лежу, жду, когда тошнотворная карусель перед глазами остановится. Вроде, все цело. Рядом он, тоже, вроде, дышит, лежит на спине, отплевывается, стирая с лица грязь вперемешку с прошлогодней листвой. Облегченно выдыхаю, потому что я думал, он себе шею свернул, пока летел со спуска. И, если честно, я до смерти пересрался… Да. За него. А казалось, что собственными руками придушу. Я смотрю на него, и снова чувство, как тогда, на вечеринке у Лёхи. Мне становится плохо и страшно, а когда страшно, я нападаю первым. — Добегался? — говорю, не слыша собственного голоса. Он ругается на французском, я знаю, потому что он учил меня некоторым словечкам, обрывки которых я сейчас выхватываю из его сбивчивой речи. А именно: «дерьмо» и «козел», а еще «ненавижу». — По-русски говори, придурок. — Что тебе от меня надо?! — он пытается подняться, но, шипя от боли, опускается обратно. Но я не собираюсь ему помогать. Лучше на костре сгореть, чем еще хотя бы раз к нему прикоснуться. Но что-то в голове не дает покоя … Глупые, глупые мысли. Мысли болвана… И я не знаю, что ответить. Что мне от него надо, зачем бежал сюда, гнался что есть сил, будто от этого моя жизнь зависит? Вижу, как он комкает руками землю, и грудь его рвано вздрагивает. — Поль? — от этого слова чувство, будто по губам лезвием прошлись. Страшное, страшное слово, потому что имеет надо мной огромную силу. Я первый раз зову его по имени с тех пор, как это произошло между нами. Он, видимо, тоже это понимает и теперь, закрыв лицо перепачканными руками, начинает рыдать в голос. Истерика. Сорвался. И меня от этих звуков накрывает, впервые после нашего безмолвного разрыва чувствую вину. Приподнявшись на локтях, я боюсь, но все-таки делаю это. Рука сама собой тянется к его волосам, к лицу. Это смертельный риск для меня. Остановись, Никит. А он все плачет, и эти звуки… Твою мать! Я понимаю, что не этого хотел, совсем не этого, точнее, я и сам не знаю, чего хотел, а может быть, я просто обманываю себя и всех, может быть, я знаю, но не хочу признавать это. — Посмотри на меня, Поль. Он игнорирует, отбивается от моих рук. А меня перекрывает, и я ругаю себя: ведь знаю, что прикасаться к нему опасно, но уже ничего не могу изменить. Сука, сам себя в западню загнал. Идиот. Я сверху, сижу на нем, склонившись, пытаясь отодрать его руки от его же лица. Он сопротивляется, кричит на меня: — Не надо, не смотри, отстань, — а потом опять что-то по-французски, и я уже не разбираю. Мне плевать на грязную листву под нами, на влажную, свежую весеннюю землю. И плевать на то, что губы у него перепачканы, как и щеки, и лоб, а в волосах ветки и листва, я и сам сейчас, должно быть, тот еще «красавец». Но все-таки получается сжать совсем тонкие даже через куртку запястья и пригвоздить их к земле по обе стороны от его головы. Он уворачивается от моих губ, от моих голодных недопоцелуев, и это очень похоже на насилие: он кричит и плачет, и умоляет, но постепенно становится тихо. Меня трясет, и, чтобы не сдохнуть от разрыва сердца, который непременно мне обеспечен, если хотя бы еще секунду буду созерцать его отравляющую красоту, я закрываю глаза и снова накрываю губами его губы. Лучше так, лучше не видеть этого, просто чувствовать кожей, но не видеть, потому что мне больно смотреть на него. Всегда так больно на него смотреть. На ощупь трогаю его лицо: глаза плотно закрыты, под пальцами мягкие волосы, острые скулы, острый подбородок. Это как трогать произведение искусства, которое так долго желал, но боялся рассмотреть ближе, боялся коснуться, хоть оно и было в твоей комнате все это время на самом видном месте. Но ты то ли думал, что можешь сломать, то ли опасался сам быть поглощенным неизведанным и сильным воздействием, которое производило одно лишь его присутствие. Его пальцы больше не стремятся выцарапать мне глаза и оставить пожизненные шрамы. Он все еще плачет, хотя это больше похоже на скулеж раненого животного. Но он все-таки позволяет себя целовать, иногда даже сам трогает языком мои губы, мой язык, рот, но он все еще всхлипывает и тяжело дышит. И от всей этой больной мути между нами на душе становится только тяжелее. Я обнимаю крепче, я не могу прекратить целовать его, потому что боюсь, что, если оторвусь, он больше не позволит. Я запускаю пальцы в мягкие волосы, держа его затылок в своих руках, и чувствую, как его руки крепче сжимают воротник моего пальто. Закрыв глаза, он склоняет голову набок и целует уже сам долгим, глубоким и влажным поцелуем. Чувствую, как напрягается подо мной его тело, и что-то твердое и небольшое недвусмысленно упирается мне то в живот, то в мой собственный стояк. У меня стоит, да еще как, и нужна разрядка, но валять его в грязи я не хочу, а еще мне страшно. Страшно, как тогда на вечеринке у Лёхи, когда это первый и последний раз случилось между нами. И снова вопрос в голове: кто я теперь? И кто он? Думал, то чувство было ошибочным, что не способен буду испытать ТАКОЕ дважды, а оказывается, оно всегда со мной, когда он рядом. Проклятье. Медленно встаю на колени и тяну его за собой. Поль дышит рвано и все никак не отпускает мой воротник. Садится, нервно кусая воспаленные губы, и смотрит затравленно сначала мне в глаза, а потом наверх, туда, где сквозь прозрачные черные ветви виден кусок вечереющего неба. Я сажусь напротив, и его опустевшие руки тянут и прижимают рюкзак: он все еще защищается, все еще боится меня. — И что теперь? Снова бросишь? — его акцент все еще неприятно царапает слух, или я заставляю себя так воспринимать его голос по привычке, потому что раньше мне очень нравился его акцент, даже слишком сильно, а потом я заставил себя все забыть. Он убирает со лба прядь, оставляя грязный след на бледной коже. Я залипаю — в сумерках у него глаза серые и с такого расстояния кажутся еще больше, будто нарисованные. У моей сестры была фарфоровая кукла с такими же точно глазами, она звала ее Полиной. Вот так совпадение. От этих мыслей чувствую, как губы расплываются в ненормальной улыбке. Наверное, его до ужаса пугает все происходящее, меня бы пугало. Молча сжимаю его руку в своей. Он отводит взгляд, и, наверное, краснеет, потому что… Я просто это знаю, хотя и не могу видеть наверняка - в овраге уже темно, хотя там, наверху, все еще просвечивается светлое серое небо, а мое прикосновение заставляет его облегченно вздохнуть, пока я не говорю: — Придется тебя убить и оставить здесь. Извини, но я не могу допустить, чтобы кто-то узнал о нас, — и тут же чувствую себя конченным, потому что этот страх в его глазах, он настоящий. — Это шутка… Я пошутил. Правда. Я ничего такого не сделаю и не оставлю тебя здесь. Он шмыгает носом и снова прячет лицо в ладони — явно нервы сдали, а я снова понимаю, что конченнее меня во всей вселенной не найти. — Поль, вставай, нужно идти, уже темнеет. Но он не двигается, смотрит на меня, и в глазах то же выражение, которое появилось впервые после вечеринки, когда я не поздоровался с ним на следующий день. Это ненависть и обида, которую он не мог высказать. И я уже знаю, что он скажет. — Ты был моим другом, единственным здесь. И ты бросил меня. — Я не друг тебе больше, — слова даются нелегко. Тему, которую я решил раз и навсегда похоронить, он воскрешает каждым своим словом. — Почему, Никит? — А ты не понимаешь? Он понимает, но молчит, он хочет моих долгожданных объяснений. — Друзей не ебут и не наёбывают. Мы не можем быть друзьями после того, что случилось. Всё изменилось. Он закрывает глаза, и я вижу, как из-под плотно сжатых, подрагивающих ресниц катятся слезы. — Но человеком ты же мог остаться? Да, его слова метко в сердце, я знаю, мою вину мало что искупит. — Ты был мне так нужен, — слезы скапливаются на подбородке и капают ему на джинсы. — Все это время ты был так нужен мне. Неужели ты винишь меня в том, что случилось? — А кого мне винить? Кого, Поль? Я был нормальным, а потом появился ты со своей французской раскрепощенностью. Кто ты? Что в тебе такого? Ты отравил меня. Ты… — Но трахнул меня ты… И не надо говорить, что я один во всем виноват. Ты всегда так смотрел на меня. Я знаю эти взгляды. Ты хотел меня, а я хотел тебя. И это случилось, а потом ты ушел, и не просто так. Ты отвернулся, будто никогда меня и не знал. Ты лишил меня защиты. Когда твои шавки начали меня доставать, ты лишь закрывал глаза. По твоей вине мы здесь, по твоей вине со мной все это, — он швырнул в меня горсть земли. — Зачем ты лезешь ко мне снова? Зачем твои поцелуи? — он брезгливо вытер губы. — Почему не оставишь в покое? Зачем бежишь за мной? Мы не друзья, значит, враги, значит, война? Но я не смогу с тобой драться, не дам тебе отпора, я просто не знаю - как? И учить меня некому. Мне что делать? Что еще ты придумаешь для меня? — Я не могу тебя забыть. За это ты страдаешь. — Ты что? Все силы иссякли, я встал и отошел в сторону. Отвернулся. Признаваться в слабостях - совсем не моё. Поль все так же сидел сзади и молчал, очевидно, пытался осмыслить услышанное откровение психопата. Я знал, что первым он не заговорит. — А ты? Ты вообще ко мне что-нибудь чувствовал? — собрав последние силы, спросил я. — Многое, а потом ты ушел. — Вставай, пошли. Нужно выбираться, пока совсем не стемнело. — У меня нога болит. Когда падал, влетел в пень. Закинув себе на плечо его руку, я подхватил его, и мы пошли. Поль легкий, даже очень, но из оврага все равно было сложно выбираться. Где-то минут через сорок мы были уже на трассе, вышли с другой стороны от гимназии. Поймали попутку. Поль хотел поехать домой, но я настоял на травмпункте и рентгене. В больницу за нами приехали родители. Долго врали, что и как произошло, Поль не сдал меня. Сказали, что бродячие собаки загнали нас в лес. Тупо, знаю, но прокатило.