Вечный август

      Тук. Тук.       Бьются в стекло хлопья.       Большие, белые.       В детстве казалось — сладкие.       Как сахар.       Но на языке растекались безвкусно и холодно.       Тук. Тук.       Между пальцев скользнули — большие, белые.       Сияющие.       Всплыло издалека, из глубин памяти — как сияли на тонкой, изящной маминой шее.       И казались сладкими.       Как сахар.       — Ринеке! Ну до чего тебе идет этот жемчуг!       Вздрогнула легонько.       — Спасибо, Кларке.       — Жаль, ты его и не надеваешь почти.       Тук.       Спряталось под эмаль снежное сияние.       Тук.       Шкатулка вернулась на столик.       — Просто редко выпадает повод.       — Ну уж сегодня повод был хоть куда!       Хихикнула — на щеках ямочки.       У мамы такие же были.       — Кларке…       — А что? Скажешь, тебе больно весело было? Да я чуть не всхрапнула, когда этот старый зануда опять понес какую-то чепуху про… как там… рынок и цены!       — Кларке!       Стукнулись башмачки об пол.       Ножки сверкнули красными чулками и спрятались под юбку.       Под себя поджала — как маленькая.       — Ох, в жизни за таким скучным ужином не сидела! И почему тетка не пригласила Балтуса? С ним хоть посмеяться…       — Кларке!       Глаза распахнулись удивленно.       Голубые.       Яркие.       У мамы такие же…       — Что?!       Вдох.       Пальцы выпустили угол стола — сама не заметила, как вцепилась.       — Думаю, тебе не стоит вести себя с манеером Де Йонгом так, словно он наш брат.       — Но ведь…       Вдох.       — Конечно, мы выросли вместе, но это было давно, и тут не деревня…       — Бог мой, Ринеке! Да ты заговорила совсем как тетка!       Вздрогнула.       А ведь и впрямь…       — Я просто не хочу, чтобы ты подавала повод неверно думать о себе.       Ямочки пропали — насупилась.       — Повод? Кому? Этому противному толстяку из Харлема? Да он сам деревенщина!       — Кларке!       — Ты видела его кафтан? Он из моды вышел в позапрошлую зиму!       — С чего ты взяла?       — Балтус так сказал!       Отвернулась.       В зеркале мелькнуло худенькое личико.       Слишком бледное.       Будто и не трещит на всю комнату огонь в очаге.       — Даже если манеер Де Йонг придерживается такого мнения, тебе не следовало бы его повторять.       — Ох, брось, Ринеке! Не строй из себя чопорную даму!       — Кларке…       — Тебе это вовсе не к лицу!       Покосилась в зеркало.       Может, и впрямь.       Знать бы еще, что — к лицу…       Вдох.       — Мы должны проявить гостеприимство.       — Тетка и так вокруг него ужом вьется! Зачем только…       Взгляд поймала.       И не выдержала.       Потупилась.       И, кажется, щеки все-таки вспыхнули.       — Постой… Ринеке! Ты же не… не…       Вдох.       — Он же старик совсем!       Вдох.       — Пузо — как бочка пивная!       Вдох.       — А целоваться с ним как?       — Кларке!..       — Борода-то колючая, небось!       Носик сморщила. Как маленькая.       — Бр-р!       — Кларке, что ты…       — Тебе ведь придется, если станешь его женой. Ну, целовать его и…       — Кларке!       Вот теперь точно щеки горят.       Будто пламенем очага обожгло.       Вдох.       — Ничего еще не решено.       — Слава Богу! Ты ведь за него не пойдешь, правда?       — Я…       — У него жена от чумы умерла! Недавно совсем!       — Откуда ты знаешь?       — Хенни в кухне рассказывала. Говорит, в Харлеме у них чума была в ноябре, и…       — А что ты опять делала в кухне?       Носик вздернулся.       — Ничего!       — Кларке…       — Дочка у него осталась, малютка еще. А в доме всем сестра заправляет.       — И это все ты от Хенни узнала?       — Ну да.       — Ох, Кларке…       — Да это не сплетни! Хенни говорит, ее родной брат в Харлеме, в учениках у сапожника, так тот ходит в дом Ван Бергов обувь чинить…       — Брат?       — Нет, сапожник! У которого…       Поймала взгляд яркий.       И не выдержала.       Рассмеялась — громко, звонко.       Словно сама как маленькая.       Серебряный колокольчик следом зазвенел.       — Давай-ка спать, Кларке. Час поздний уже. И смотри, чтобы тетка не узнала, что ты с прислугой о таком болтаешь.       Глаза прищурились хитро. Ямочки заиграли.       — Что, сестрица, и браниться не будешь?       Вдох.       — Толку тебя бранить!       — И все-таки я бы за такого ни за что…       Вдох.       В стекло хлопья бьются.       И я бы… если бы… * * *       Снег в стекло стучит.       От очага жаром тянет.       Хорошо, когда так.       Когда нет этого запаха.       Болезни, смерти.       Заразы.       Когда не открыты настежь окна по всему дому.       И не витает в воздухе едкий дым.       Хорошо…       Ноги вытянул — к теплу поближе.       Кресло скрипнуло — откинулся на спинку.       Третий кусок пирога, пожалуй, был лишний.       А, впрочем, что уж теперь!       Худосочным, как этот хлыщ Де Йонг, отродясь не был. А нынче уже и несолидно как-то…       Да и пирог не дурен был.       При Юдит, бывало, каждое воскресенье — вот такой же…       Дверь за спиной скрипнула робко.       — Простите, минейр…       — М?       Повернулся.       Пальчики фартук теребят.       Тоненькие, как лепестки.       И сама тоненькая.       — Госпожа велела узнать, не нужно ли вам чего.       Взгляд из-под чепца блеснул.       На миг всего.       — В самом деле?       Поднялся.       Шагнул.       Щеки пунцовые.       Провел ладонью — гладкие.       Как лепестки.       Хрустнул упругий чепец между перстнями.       Коса на плечо упала.       Тугая, золотистая.       Ресницы вздрогнули.       Перехватил тонкие пальчики, потянул.       Ниже.       Вдох.       Хорошо, когда нет этого запаха.