Вечный август

      Вода плещет, блестит.       Дощатый пол весь в пятнах — лучи в оконце пробиваются.       Теплые.       По-весеннему уже.       А стекло-то замызганное…       Вдох.       Тяжело, душно.       Над головой сизый дым висит.       Пальцы уцепили, потянули из кармана.       Пыхнула сизым дымом львиная голова.       Деваться некуда.       Уж лучше и самому…       — Ну-ка подвинься!       Повернулся медленно.       — Это вы мне?       — А кому же! Ишь расселся на всю лавку!       — Вы не могли бы…       — Давай, давай, места, чай, еще полно!       Ну и запах!       Львиная голова дохнула спасительно.       — Вот! Так-то лучше. Так и до самого Амстердама доплывем.       Потом, дешевым пивом и…       — В тесноте да не в обиде, а!       — Экхм…       — Да ты не тушуйся, брат!       Скамья скрипнула.       Плечо уперлось во влажные доски.       Подальше.       Не дай Бог еще вшей подцепить…       — Что, давненько, поди, трексхёйтом* не ездил?       Хмыкнул невольно.       Лет двадцать уж.       — Этот-то, глянь, новехонький. Всего пару лет почитай как ходит. Прежде-то приходилось на перекладных добираться, а теперь вот канал построили.       Доски влажные.       Тянет сыростью, рыбой, гнилью.       А на полу солнечные пятна.       — Не больно ты разговорчив.       Еще мне не хватало со всяким сбродом…       — Тут уж оно, конечно, как водится. Всякому свое. Наш-то брат торговец завсегда… Что уж! Язык без костей!       Покосился.       Невольно.       Грудь впалая, бороденка жидкая.       Взгляд мутный.       И запах…       — Ты не гляди, что я пообносился чутка. Вот как говорят, не платье красит человека…       В замызганное стекло плеснуло.       Заскрипело.       Отплыли.       — Я ведь тоже, бывало… хоть не в шелках, а вполне себе был франт. И женке обновку завсегда мог справить. Торговля-то у меня будь здоров. Бойко шла.       Львиная голова дохнула.       — Мясную лавку я держал.       Так вот оно!       Запах…       — Что, не веришь?       Хмыкнул.       — Худой ты для мясника.       — А! Вот и разговорил тебя! Эк ведь…       Еще и половины зубов нет!       И запах.       — Дело-то наше, оно такое… Только успевай вертеться. А худой — тут уж что! Так Бог сотворил. Не всякому-то он, чай, дает, как тебе!       Хохот.       Отодвинуться бы подальше…       — Да ты не серчай, брат. И тебя ведь жизнь потрепала. Я-то тоже не будь дурак, вижу.       Подальше.       — Так уж оно. У меня вот семеро по лавкам, да жена, да две сестрицы незамужние. А кто их теперь возьмет?       Покосился.       И вокруг косятся, попритихли.       Только сизый дым под потолком.       — И ведь думал я сперва, сам про себя-то. Ну куда на старости лет! Со свиным рылом в калашный ряд! А вот… бес попутал…       — Экхм.       — Зашел я как-то вечерком, как водится, стаканчик пропустить. Ну, сижу себе, сижу, а тут — глядь! В задней-то комнате суета, толкотня какая-то. Ну, думаю, мож, в картишки кому подфартило, али кто фокусы показывает. Пойти, что ли, глянуть.       Вокруг тишина.       Вода только плещет.       И доски скрипят.       — Ну, захожу я, значится. Стол большой, от яств так и ломится, тут и пиво тебе, и вино. Ну, думаю, за таким-то столом люди честные.       Хмыкнул.       Львиная голова дохнула сизым облачком.       — А и впрямь людей вокруг собралось! Ну, выпили, дело ясное — тут уж как водится. Да только на столе-то, посередь бутылок, книжка лежит. А в книжке картинка. Лепесточки, значится, тоненькие, прямо так и вьются, что локон у девицы какой. То белым, то красным…       — Semper Augustus.       Вырвалось само.       — Ась? А, да нет, не туз! Не в карты они там. Торговали, значится.       Пальцы стиснули львиную голову.       Сами.       — Я-то как лепесточки увидал, так мне будто давай кто нашептывать в ухо… Уж как ни есть он, враг рода человеческого! Купи, мол, да купи… Ну, я и того. Спрашиваю, сколько, мол, за цветочек. Думал женке снести…       Хмыкнул.       Мутные глаза поймали взгляд.       — Вот-вот! И они давай хохотать, как ты сейчас. Мы, говорят, тут цветами не торгуем. А вот возьми бумажку эту, дай нам за нее денег и имя свое, значится, понизу напиши.       Только скрип и плеск.       — Нынче-то зима, все цветы у себя в земле сидят, созревают, значится. А как весна настанет, так они и того, из земли-то повылазят. Так ты бери тогда свою бумажку да ступай с ней куда написано, там тебе твои цветы и выдадут.       Стекло замызганное.       — А и то, говорят, дело, ежели бумажку эту другому кому продашь, так за нее вдвое больше получишь, чем сам нам сейчас заплатил. И таких-то бумажек, говорят, сколько хошь купить можно, а потом продать да чистую монету себе в карман положить.       Хмыкнул.       Да, вот и она.       Торговля воздухом.       — Ну, я-то что… Богатеем отродясь не был. Да ведь тоже… Детки у меня. Да сестрицам приданое… Ну, я, значится, и того.       Того.       Ну конечно.       — А нынче в феврале-то, ты сам слыхал, чай. Никто не покупает, говорят, не будем денег платить за картинки. Так и остался я — полный карман бумажек. Да сам в долгах, как в шелках.       Выпрямился.       Взгляд невольно упал вниз, на башмаки.       Фемке все утро старалась, начищала до блеска.       А все равно.       Старые — за версту видать.       — Ну, делать нечего. Лавку свою продал, отдал кому должен был. Тут уж что… Честь, она… дело такое.       Вокруг снова зажужжало.       — Теперь вот, значится, в Амстердам подался. В услужение наниматься. Мясо-то я рубить еще будь здоров мастак. Ты не гляди, что статью не вышел. Не всем же Бог, как тебе…       Хохот.       И запах.       Отодвинуться подальше.       На полу солнечные пятна.       По-весеннему уже.