Идол

Десятник докладывал молодому князю Добромиру о результатах своего похода к волхву. С тех пор, как князь-отец был смертельно ранен в битве с неожиданной напастью, порожденной его же сыном, пошел уже третий год. Отпрыск справедливого воина и правителя был совершенно не похож на отца. В народе закрепилось за ним прозвище – Преступающий. Присвоено оно было справедливо: если для достижения цели или получения желаемого требовалось переступить через любые общечеловеческие ценности, молодой князь делал это без тени сомнения в своей правоте. Он, не задумываясь, менял соратников и приспешников в угоду создавшемуся положению. Разорванное набегами княжество попустительствовало поведению правителя, борясь с бедами и врагом одновременно. Дружина, же щедро одариваемая награбленным на пепелищах добром, смиренно подчинялась князю, который упрятал семьи дружинников за надежными крепостными стенами. – Этот негодяй сказал такое, что язык не поворачивается повторить… – бормотал десятник, оглаживая густую бороду. – Пророчит он княжеству беду великую, коль не казним мы всех пленников. Князь подался вперед, вглядываясь в лицо докладчика, словно искал ответа. – Ты ли брал в плен нынешних? Десятник в свою очередь уставился на князя, будто не понимал вопроса. Его покрасневшие после вчерашнего возлияния глаза выражали беспрекословное подчинение. – Велеслав гонял конницу на дальние рубежи без вашего ведома. Застал там бивуак вражеский врасплох, многих покосил, а этих прихватил с собой, пообещав лично выдернуть им на дыбе руки и ноги, – затараторил десятник, увидев, как сжимается на подлокотнике трона княжеская ладонь. Князь рывком поднялся со своего места и оттолкнул замешкавшегося десятника со своего пути. – Где этот неугомонный? – он даже немного повысил голос. – Дык, в пыточной, не унимается, все ищет дочку свою, уж годков восемь ей нынче. Пока не подросла для гарема басурманского, можно спасти… – продолжал бормотать десятник уже в спину уходящему Добромиру. Князь летел по ступеням в подземелье, как старательный ратник, посланный гонцом по важному поручению. Присущие ему спесь и надменность стерлись в порыве злости. В такие моменты шепотом за спиной ратники называли его ошалевшим мальчишкой. И было в его худощавой, гибкой, как прутик вербы, фигуре что-то мальчишечье. Что напрочь исчезало в битвах. Он крошил врага, как хорошая хозяйка – капусту в щи, ловко и сноровисто. Выпачканный во вражеской крови, с безумным блеском в глазах – разве можно было узнать в нем капризного юнца, недовольного тем, что у него забрали любимую забаву? Стражники отступили от дверей каземата, как только завидели знакомую фигуру, стремительно сбегающую по ступеням. Один суетливо принялся менять в коридоре факелы а второй вытянулся в струнку, сжимая в руке длинное копье. Князь внезапно остановился около него. – Какой идиот поставил в коридоре копейщика? – раздраженно произнес он. – Велите привести в пыточную воеводу. Хочу преподать ему урок… После этих слов он исчез за массивной дверью камеры. Стражники облегченно вздохнули, будто десяток ударов плетью только что просвистели совсем рядом с их телами. В помещении пыточной камеры шла обычная для палача работа. На грубо сколоченном из дубовых досок столе лежал один из пленников, накрепко привязанный лицом вниз ремнями из коровьей шкуры. Кровь предыдущей жертвы даже не утруждались смывать со стола. В помещении стоял устойчивый смрад человеческих испражнений, свежей крови и страха. Велеслав сидел в темном углу, наблюдая за действиями палачей. Его огромная, как глыба из неотесанного камня, фигура выражала напряжение. Князь знал, что его конюх стал непокорен и своенравен в последнее время. Любого другого он бы давно уже казнил. Другого… Велеслав нехотя поднялся со своего места и кивком поприветствовал вошедшего. – Кто позволил пытать? – спросил князь, когда все замерли в ожидании. Замешкавшийся с ремнями палач залопотал оправдания, кивая в сторону Велеслава. Тот выслушивал молча, вглядываясь в лицо пленного, лежащего на пыточном столе. Именно это выражение его лица отозвалось внутри князя горько-сладкой болью. В ту ночь, когда гонец привез вести о гибели деревни, когда они мчались на дальний рубеж, едва прихватив с собой оружие, когда спешились и увидели убирающих трупы ратников, обгоревшие до головешек остовы изб, кроме горя своего конюха князь увидел и нечто другое, что не смог бы забыть никогда. Изба Велеслава не пострадала в пожаре. Они ворвались в нее с щемящим чувством надежды. Домашняя утварь, битая глиняная посуда, детские игрушки вперемешку с пухом из перин и подушек укрывали пол избы. Велеслав шел по следам борьбы как дикий зверь, опьяненный запахом крови. Ухват, перевернутый казан с кашей, на ручке ухвата – следы окровавленной женской руки, затем лужа натекшей крови, след волочения… – Добромир, она ранена! Она в большой опасности… – как безумный, шепотом говорил Велеслав, разглядывая обнаруженные следы. Но Добромир уже стоял над бездыханным телом своей соперницы, распростертым так же, как и детская тряпичная кукла рядом с ним. Не один раз он желал смерти этой молодой женщине, только теперь она не принесла ему радости, потому что он слышал в шепоте своего конюха безумное отчаяние. – Велеслав, ей уже не понадобится наша помощь… Она ушла в Ирий и там будет дожидаться нас. Слова были пусты, хотя произнес их князь, желая облегчить боль от наносимой раны. Но Велеслав был безутешен. Он качал на руках труп своей жены, произнося самые нежные слова. Добромир, не в силах выслушивать их, вышел из избы. Погребением занимался коренастый мужичок из ратников. За эти действа ему доплачивали из казны жалование. Слегка покалеченный в боях, он слабо владел левой рукой, но неизменно появлялся на всех пожарищах после вражеских набегов, зарабатывая на тризне. – Эй, мил человек, поди сюда, – позвал князь, махнув ему рукой. – Готовь немедля погребальный костер, мы хотим проводить жену моего товарища ратного сегодня же… Мужичок блеснул внимательным, как у ворона, взглядом, сделал жест подручным и остановился рядом с Добромиром, скорбно склонив голову. – Хорошей женой была Любава… – тихо произнес он. – Пока муж ее воевал врага, она не оставалась равнодушной к чужим бедам. Так и не нажили они добра, как семьи других ратников. Даже грабить нечего было врагам. Уж и не знаю, зачем они прежде всего в их избу ворвались, будто знали что-то. Хотели увести их с дочерью, да Любава так запротивилась, что убили ее, а дочку увели-таки с собой. Это мне раненый один поведал перед смертью. Может, в бреду, может, особый умысел в том, но велел он это Велеславу передать… Хотя и пообещал себе князь ничего не говорить конюху, только не удержался. Так сладко было утешать его в горе, так хотелось удержать в объятиях у погребального костра как можно дольше, впитывая его запах, ощущая желанное тело совсем рядом. И помнит он этот погребальный костер, эту мрачность Велеслава, как нечто совсем иное, чем скорбь. Теперь он улавливал уже знакомые черточки в образе Велеслава и ощущал томительную тяжесть, что никак не могла вырваться усладой для обоих. – Добромир, моя дочь… Она уже почти взрослая по меркам этих уродов, – сказал Велеслав, вглядываясь в лицо князя и вырывая его из воспоминаний. – Понимаешь, она попадет в чей-то гарем очень скоро. Я не могу ждать больше. – Отвязывай… – князь указал пальцем на пленного.