Идол

– Ты отпустил врага! – Велеслав навис мрачной скалой над князем. – Ты отпустил того, кто убил мою жену и забрал в рабство дочь! Да ты понятия не имеешь о том, что такое любить. В том и беда твоя, что ты жив злобой и ненавистью. Добромир впитывал его слова и понимал, что Велеслав никогда не станет ему близким. Таким, каким он казался, когда оттащил его, юного княжича, от истязаемого коня и повалил на сено в конюшне. Рядом с ним находился тот, кто мог испытывать к нему только ненависть. Обида конюха была ему непонятна. Среди всей челяди он был самым привилегированным и осыпанным почестями. После гибели его жены князь горевал вместе с ним. Но вместо ожидаемых дружественных чувств получал укоры, обвинения и холод. Было у князя желание выбить из конюха спесь плетью, да передумал он, когда увидел, как спокойно переносит тот раны, полученные в боях. Казалось, что его несостоявшийся друг вырублен из цельного куска скалы. – Пошел вон, смерд зарвавшийся! – вспыхнул князь. – Не твое холопское дело мои поступки осуждать… Конюх вышел из палат, громко захлопнув за собой высокие резные двери. Стражник встрепенулся, будто стряхнул сон, и проводил его подозрительным взглядом. Велеслав шел быстро, стараясь покинуть стены дворца как можно быстрее. Только что оборвалась последняя ниточка, что связывала его с дочерью. Девочка была удивительно похожа на мать. Даже маленькая, едва умевшая говорить, она всегда отличалась рассудительностью и добротой. Странная напасть, но тот, кто еще недавно казался другом, предавал его раз за разом. Пустые обещания перевезти семью Велеслава за крепостные стены продолжались до тех пор, пока в этом не отпала всякая необходимость. Теперь от его семьи осталась только залитая побуревшей кровью Любавы кукла дочери. Он носил ее за пазухой. Наверное, это было для него дороже всех сокровищ. В минуты самой большой тоски или отчаяния он доставал ее и вертел в пальцах. Казалось, что кукла сама по себе была теплой. Не потому что впитала жар его тела, а потому что была полита кровью его жены. Самая простая, изрядно потертая детская игрушка спасала его от безумия. Он решил для себя, что непременно вернет ее дочери. Эта мысль и берегла его от гибели в бою, он вступал в самые отчаянные схватки, рубил врага с ненавистью, но всегда думал о том, что живой противник сможет дать больше сведений о его дочери. Он долго бродил по улочкам города, пока не забрел на самую окраину, где ютились обнищавшие беженцы из сгоревших деревень. Бывая здесь довольно часто, он разговаривал с обитателями этого места, наполняясь их отчаянием и безысходностью. Те, чьи наделы и избы сожжены врагом, – особые люди, которые ещё надеются начать жизнь заново. Но со временем, если они сами не гибнут холодными зимами от болезней, то умирает их надежда, потому что многие из них просто потеряли кормильцев. Велеслав зачастую приносил с собой нехитрую еду и одежду и вёл долгие беседы о жизни, о врагах, о смерти. Хотя община постоянно пополнялась новыми беженцами, их общее количество не увеличивалось, потому что многие умирали от голода и болезней. Сам район считался гиблым, мало кто заходил сюда по собственной воле, только ратники совершали положенный им обход и сжигали трупы умерших, чтобы не распространялась зараза. Этих людей уже давно отнесли к разряду отбросов, и мало кого интересовала их дальнейшая судьба. На работу их брали неохотно, потому что каждый житель города боялся, что в его дом принесут смертельную болезнь. Сегодня на костре готовили похлебку. Щедрые дары, преподнесенные богам, были незаметно украдены самыми ловкими и пронырливыми детьми. В их воспитании отсутствовала богобоязнь, зато укрепилась и выросла до уродливых масштабов боязнь голода. Велеслав окинул взглядом собравшихся. Он знал тут почти всех, но лучше прочих ему запомнилась Тишка. Эта немая была очень странной девушкой. Она умела слушать, как никто, вглядываясь почти неподвижным васильковым взглядом в собеседника. В ее тонких пальцах всегда находились какие-нибудь веточки, цветы, холстинки, которые она хитро сплетала в причудливые узоры, слушая собеседника. По окончании разговора она вкладывала плетение в руку собеседника и зажимала ему кулак. Велеславу ни разу не доставалось сплетенное. Сегодня Тишка сидела поодаль ото всех, аккуратно уложив около себя различные полевые цветы. Велеслав присел рядом на корточки и тронул ее за кисть. – Позволишь присесть с тобой, Тишка? – спросил он, наблюдая вопросительный взгляд васильковых глаз. – Мне бы поговорить с тобой… Тишка улыбнулась, похлопав рядом с собой по сену. У нее удивительная улыбка – ни грустная, ни веселая, девушка улыбалась, только располагая к себе собеседника. Для немой это было своеобразным словом, именем, для каждого у Тишки была своя улыбка. Для конюха она улыбалась особенно, едва растянув губы. При этом в глазах ее застывала тревога. Такая манера вызывала у Велеслава озноб. – Знаешь, Тишка, сегодня я потерял последнюю надежду отыскать дочь… – вздохнул Велеслав, откидываясь на сено и закладывая руки за голову. В пальцах Тишки появился жасмин, затейливо оплетенный колокольчиком. Пальцы замерли, потому что Велеслав молчал, любуясь их движениями. – Он отпустил того, кто мог что-либо знать о ней… Он в очередной раз предал меня, – продолжил Велеслав. В букете тут же появились гвоздика, крапива. Велеслав просто не мог оторваться от этих затейливых движений. Тишка вопросительно посмотрела на него. – Уж не знаю, что теперь делать. Я не могу надеяться на поход, который он обещал, потому что к нему никто не готовится. Ни одного коня не куплено, ни одного доспеха не выковано… Велеслав вспомнил, как Любава плела ему венки во время покоса. Он пил холодную ключевую воду, отдыхая в обеденный зной, а его хрупкая и несмелая Любава поясняла значения вплетаемых в венок цветов: – Я тебе плету венок, а ты должен его прочесть, но поскольку ты совершенно ничего не понимаешь, я буду пояснять тебе значение… Колокольчик – это нежная любовь, его необязательно девушке вплетают, отцу, матери можно, просто это чувство, которое не граничит со страстью, оно легко и невесомо, но очень сильно. Гвоздика – означает «да», или откровение, ты должен суметь ее прочесть вместе с другими цветами. Крапиву даже угадать не сложно – это отказ, противоречие, гнев, предательство, жжет она в венке твое чело. Ландыш – это чувствительность, переживания… Велеслав разглядывал вплетаемые в букет цветы и с удивлением читал то, что писала ими Тишка. Он подумал, что плохо распознал, ошибся, неправильно вспомнил то, о чем ему рассказывала Любава, потому что Тишка писала ему о чувстве сильном, пылком и измучившем ее до предела. Писала она и о том, что вместе с ним переносит его горе, потому что прекрасно знает, каково любить. Велеслав остановил ее, слегка сжав проворную кисть. Тишка сникла, плечи ее опустились, спина, как будто потеряв стержень, согнулась скорбным холмиком. – Не спеши, Тишка, не торопись… Скажи, что я ошибся, читая тебя. Ведь это не может быть правдой? – встревожился Велеслав. Он приподнялся на локте, а Тишка, не оборачиваясь, положила ему на грудь сплетенный букет и уставилась в темнеющее небо. Ветер крепчал. При хорошей грозе соломенная крыша, укрывающая их, не выдержит потоков дождя и непременно начнет проливаться холодными струями, затопляя утоптанное пространство и сидящих под ней. – Эх, Тишка, – внезапно рассмеялся Велеслав, обхватывая ее за плечи. – Молодая, глупенькая, выдумала ты все себе, только гроза сейчас будет нешуточная, невыдуманная, и мы промокнем все вместе. Всем не поможешь, а вот тебя я от шалостей Стрибога могу уберечь. Пойдем-ка мы в гости к моему давнему знакомцу, у него жилище попрочнее будет. Он поднялся и подал руку растерянной Тишке. Они быстрым шагом отправились ночными улицами, освещаемыми лишь всполохами молний хозяйничающей уже неподалеку грозы. Велеслав тащил за собой Тишку, ухватив за руку, и с тревогой поглядывал на небо вдалеке.