Любовь — не слабость. Она придает силы. Сьюзен Нэпьер. «Безжалостная ложь»
Февраль — апрель 1933. Берлине они уже жили полтора месяца, и в эти дни Мария не ощущала себя свободной. Ей все время казалось, что кто-то наблюдает за ней, неустанно следит. Через неделю после назначения Гитлера рейхсканцлером Вильям пришел домой в мрачном настроении. Весь Лондон обсуждал это назначение, большинство потирали руки, ожидая, что для красных наступит возмездие, и только меньшинство понимало, чем все это может обернуться. О том, что богачи привели к власти Гитлера, не стало секретом ни для кого, то, что вдохновленные его идеями некоторые англичане воспаряли, было воспринято тепло. Вильям, который вначале карьеры держался стороны либералов, впоследствии перешел на сторону консерваторов, наблюдая за тем, как они проигрывают новой силе — лейбористам. Отчасти ему нравился Рамсей МакДональд, но эти вечные метания: и в партии, и между двумя сторонами одного маятника — заставляли его задуматься: принимать сторону нужно, только опираясь на свои взгляды, а не на преданность. И сейчас Вильям осознал, что лейбористы приведут страну куда-нибудь в пропасть. Да и консерваторам не добиться успеха, если они не прекратят «схватку бульдогов под ковром»[1]. Был только один человек, которого никто не ждал у власти и которого позовут, когда Англия будет на пороге бездны. — Что случилось, Вильям? — Мария испуганно взглянула на супруга, увидев его мрачное, обеспокоенное лицо. — Мы едим в Берлин, — упавшим голосом ответил он. — Как? Берлин? — она часто заморгала: они бывали только в Париже, но Берлин... Зачем им ехать в Берлин? — Так решило правительство. Я нужен в консульстве, дорогая. Буду руководить нашими разведчиками, — Мария тяжело втянула в себя воздух. — Но ты никогда этим не занимался раньше! — возразила она. — Ошибаешься, моя милая, — на его лице засияла хитрая улыбка. — Как раз тогда, когда мы с тобою встретились, я этим и занимался, и в Париже тоже. Я только для виду помогал нашим консулам. — Ты столько лет скрывал это от меня? — в ее голосе Вильям совсем не слышал раздражение. — Да, пришлось, а теперь говорю. Если там, в Берлине, со мной что-то произойдет, я хочу, чтобы ты сожгла все мои документы. — Мария опустила глаза, поджав губы. — Ты поняла меня? — Но я же поеду с тобой? — в это мгновенье она была похожа на маленького обиженного ребенка. — Конечно, но мало ли что, то, что я тебе сказал, — это не для берлинских ушей, — он мрачно улыбнулся, Мария метнулась к нему, опускаясь на колени. — Возможно, и ты станешь политической пешкой, — он ласково провел по ее подбородку. — И я готов буду простить многие вещи. — Вильям... — У меня был роман в Лондоне, потому что так требовала моя должность. Я спал тогда с той француженкой, потому что не видел никого другого способа следить за ее мужем. Он являлся не просто социалистом, но и, как я выяснил потом, итальянским шпионом. Для социалистов это несмываемое пятно, — Мария вспомнила, как застала его в постели с другой женщиной, от тревожных воспоминаний у нее сжалось сердце. — А я, я тоже была твоим планом? — она услышала, как он тяжело вздохнул. — Нет, Мария, я просто решил спасти тебя, ни на что не рассчитывая особенно. Я приехал, поскольку у меня были сведения о восстании, я должен был достать сведения от наших парней, поскольку те бумаги не могли быть доставлены по почте, — Мария положила голову к нему на колени, ощущая близкое дыхание. За эти месяцы она выучила немецкий язык, завела немало знакомств, она должна была чувствовать свободу, вместо этого ощущала страх. Порой она боялась выйти на улицу, зная, что кто-то негласно за ней следит. Мария почти не писала в Лондон, чтобы никак не выдать своих опасений. Берлин тепло ее принял, но Берлин не был Парижем, где она себя считала главным украшением столицы, затмевая главных парижских красавиц. Берлинские женщины не очень-то тепло принимали. Они косо смотрели, внимательно изучая молочную кожу, фыркая при виде рыжих волос, уложенных в элегантные прически, считая, что даже с ее голубыми глазами она не могла быть своей в их обществе. Мария это понимала. Вильям редко бывал дома, и те редкие минуты их дом был полон гостей, а вернее, его врагов. Они мило ей улыбались, а она делала вид, будто бы ничего не понимает. Вильям часто уходил посреди ночи, и она знала: у него очередная встреча с кем-нибудь из своих протеже. Однажды, когда он вернулся под утро, от него пахло женскими духами, в ее душу закралось сомненье: а вдруг он снова ей изменяет? Но потом, успокоившись, Мария решила, что и женщины собирают информацию — стоит вспомнить Мату Харри. Вильям не рассказывал ей о том, как эти женщины добиваются своего. Мария догадывалась, они раздвигали ножки для нацистов, зная, как с помощью секса из мужчины можно вытянуть все, что душе угодно. Мария боялась. Страх сейчас не самый лучший союзник, но как его побороть в себе, в то время как рядом ощущается дыхание врага. Отто Шмитц был не тем, за кого себя выдавал, не простым чиновником, занимающимся евреями, жившими в Берлине. Мария все поняла, когда Шмитц впервые заговорил с ней, поняла, когда издалека их взгляды встретились. «Возможно, и ты станешь политической пешкой», — сказал ей Вильям в Лондоне, и она, тяжело сглотнув, кинула короткий взгляд на этого светловолосого бледнолицего немца, который просто пожирал ее глазами. Они встретились на одной из вечеринок, устраиваемой немецкой элитой. Как она выяснила позже, Отто отнюдь не из бедной семьи и политикой занимался ради самоудовлетворения. Так думали многие, но только не Мария Трейндж. Отто подошел к ней, когда женщина стояла одна, нервно теребя шелковую шаль на плечах. — Евреек не любят здесь, — начал он беседу, Мария обернулась и застыла от наглости, но тут же нашлась, что сказать: — Я ирландка, — высокомерие в каждом слове, словно только так она могла доказать свое превосходство. — Что ж, рад этому, — он мягко улыбнулся, отчего пролегли глубокие морщины вокруг губ. — А я рада увидеть настоящего немца, — Мария отпила шампанского, ища взглядом мужа. Отто преследовал ее, как охотник, ищущий добычу. Они часто как бы случайно встречались, Марие приходилось шутить, что судьбе угодно видеть их вместе, зная, насколько суеверны немцы. Отто что-то выведывал, но Мария крепко держала в себе все секреты Вильяма. Она боялась, что все закончится ужасно, что финал окажется кровей бойней. Она боялась терять, но осторожность не всегда лучший советник. Все может быть.***
Часы на камине пробили полночь, после они стали тихо тикать — новый день начался. Золотые и красные отблески ложились на стены, догоравшие поленья потрескивали в камине, отдавая свое последнее тепло. В кабинете Виктора были только двое. Двое, что любили друг друга когда-то, двое, ставшие вмиг чужими. Диана сидела на софе, Виктор — на белой волчьей шкуре перед камином. Он пил виски, она, съежившись, читала, поскольку тепло до нее почти не доходило, а за новыми поленьями нужно было идти в кладовую, и ей не хотелось уходить. Ей так нравилось наблюдать за ним, похожим сейчас на мятежного темного ангела; он сидел к ней спиной, но женщина чувствовала: он напряженно думал. Она съежилась, захлопывая книгу Теодора Драйзера. — Иди сюда, — услышала она, — а то совсем замерзла, — Диана с легким вздохом опустилась на мех. — Тепло? — она кивнула, стараясь не касаться мужа ногами. Они давно уже не ругались, не спорили, но держались на почтительном расстоянии. Она знала, что у него нет никого на стороне, больше полугода назад Виктор расстался с Евой и не завел новую любовницу. Диану почувствовала укол ревности, но она сама виновата в том, что подвела его. Больше не вернуть прежних чувств. Диана подставила лицо теплым потокам воздуха. — Так ты никогда не согреешься, — Виктор схватил ее за руку, притягивая к себе. — Иди сюда, — она оказалась в его крепких объятьях с ароматом виски. — Хорошо? — Да, — протянула она. Диана не видела лица, но слышала учащенное, хорошо знакомое дыхание, свидетельствующее о том, что она его волнует. Диана нашла его ладонь, покоящуюся у себя на талии, вложила в нее свою. Она обернулась, Виктор поднял пальцами ее подбородок, смотря прямо в ее глаза. Он утонул, увяз в этих глазах цвета весенней травы после дождя. Он потянулся, касаясь нежно ее губ своими. Она хотела ощущать его кожу на своей, чувствовать его дыханье на своей щеке. Диана, обнажив его грудь, прильнула к месту, где билось его сердце. Он расстегнул молнию бархатного бежевого платья, ложась на пол, увлекая ее за собой. Она поднялась на локтях, неуклюже заглядывая в его глаза. Виктор отвел пряди волос, открывая овал лица женщины, которую когда-то любил. — Не торопись, у нас все еще впереди, — услышала над ухом, он уложил ее на спину, стаскивая платье через голову, а следом и кружевную комбинацию. Ей хотелось с яростью раздеть его, чтобы он касался своей кожей ее. Диана облегченно вздохнула: его губы путешествовали по ее телу, касались самого сокровенного. По жилам растеклось тепло, охватывая ее радостной волной. Диана шумно втянула в себя воздух, теснее прижимая к себе Виктора, целуя его в губы. Они ничего не говорили, словно боясь разрушить магию, что произошла между ними. Диану сморил сон. Она проснулась через пару часов, по-прежнему лежа на шкуре перед камином. Виктор завернул ее в плед, а сам сидел в своем огромном кожаном кресле. Неужели сожалеет? Или просто не знает, что сказать, как начать разговор? Диана свернулась калачиком. С той ночи, когда был зачат Роберт, прошло четыре года — именно столько они отвергали друг друга. Она ненавидела себя за то, что позволила ему ползать у себя в ногах и при этом даже не захотела его простить. А потом он решил отомстить, когда она спросила, нельзя ли им начать сначала. Диана утерла слезы, пряча лицо под покрывалом. — Как ты? — спросил Виктор. — Хорошо, — пролепетала она, выглядывая из-под покрывала. — Я рад, — он сел рядом, проводя нежно по ее каштановым волосам. — Я расстался с Евой уже давно. Я не могу так больше, Диана. Я устал мучить себя чувством вины, я виноват. Очень сильно виноват. — Виктор... — она коснулась его щеки. — Диана, я любил тебя, я люблю тебя и буду любить, а они... они ничего не значат для меня, — он говорил так искренне, что Диана не смогла сдержать слез. — Что я сказал плохого? — Нет, ничего, просто я была большой дурой. Я поставила свою гордость выше наших чувств. Ты простишь меня когда-нибудь? — он улыбнулся ей. — Я уже простил, милая моя. Прости и ты. — Я давно поняла, как сильно я заблуждалась в тебе, — она села, обняв колени руками. — Обещай, что больше ничего такого не повторится, — он ничего не мог прочитать в ее удивительных глазах. — Клянусь самым дорогим, что у меня есть, — он подхватил ее на руки, гордо неся в их спальню. — Я буду с тобой до самого последнего вздоха. — Нет, Виктор, это я буду с тобой до самого последнего вздоха, — это прозвучало очень горько, но Диана чувствовала это, как и чувствовала, что вскоре все изменится.***
Октябрь 1933. Сердце так и не перестало болеть. Ее давно все просили простить дочь, но сил на прощение у нее не было. После похорон она приказала спилить то дерево, с которого упала Кесси, чтобы оно не напоминало каждый день об этом. В ее душе поселилась меланхолия, она часами лежала на кушетке в гостиной, а ведь раньше не могла себе этого позволить: их дом всегда был полон гостей. Теперь в гости ездили в Грин-Хилл, несмотря на то, что все их дома были у Гилфорда. Иногда Аманда ненавидела Урсулу: у той все складывалось благополучно. Огромный дом, двое детей, любящий муж — чего еще нужно Урсуле? Что еще в состоянии утолить ее алчную душу? Энди, как собачонка, бегала за Артуром, а тот сдувал с нее пылинки, исполнял капризы — и как Урсула может терпеть это? Зачем позволяет девчонке интересоваться такими непозволительными вещами, как медицина. И для чего она поощряет романтическую, меланхоличную натуру Чарльза? Но больше всего Аманда возненавидела младшую сестру, когда та сказала, что ждет ребенка. Вот плодовитая, как кошка! Только полгода назад они с Виктором вели друг с другом как незнакомцы, а теперь она заявляет, что беременна. Ее младшая сестрица подарит мужу ребенка, а она больше не могла этого сделать, да еще и потеряла любимую дочь! Она все отдала этим двум неблагодарным девицам, а они не могут ее элементарно понять, думая только о себе. Они еще умоляют простить Тею, эту глупую, невежественную девчонку! Аманда бросила взгляд на Тею. Безусловно, ее гардеробом, как и образованием, занимался, не жалея денег и времени на поиск учителей, Виктор. Артур же тратил средства на ее развлечения: лошадей, книги, музеи и прочие малозначительные вещи. Абсолютно чужие люди взялись за воспитание Теи. Теа стояла рядом с Джорджем Лейтоном, он что-то оживлено ей рассказывал. Теперь все их друзья стали гостить в Грин-Хилл, позабыл об их обветшалом доме. У Йорков теперь всегда было много гостей, часто устраивали конные скачки, где иногда выигрывала Урсула; зимой катались на лыжах и, если образовывалась ледяная гладь, непременно подолгу резвились на льду. Портси все забыли, наступило время Йорков. Аманда еще раз взглянула на дочь. Что бы там ни говорил Сайман, но ей уже никогда не простить ее. Поэтому-то она и отдалилась от мужа. Исчезла былая страсть, любовь померкла, осталась только обида. Она обвенчалась с горем, отрешившись от некогда любимого мужа, подарившего ей годы страсти и любви. Ее жизнь без Кесси пуста. Пуста и никогда не наполнится смыслом. Если Каталина отчаянно искала жизнь, стараясь как можно сильнее насытить себя, то Аманда противилась ей, болезненно воспринимая счастливые знаки; порой она не хотела этой жизни. После таких мыслей она исступленно молилась, прося Господа о прощении. Она не знала, что могло вернуть ее на истинный путь, как и Сайман. Он, врач-психиатр, не мог ей помочь: во-первых, она не хотела этого, а во-вторых, ее ненависть к Тее убила любовь в нем. А другая любовь еще не пришла. И придет ли она когда-нибудь? Может, Теа смысл его жизни? Он решил помочь Тее осуществить все ее мечты — она достойна лучшего. Осталась боль от того, что умерла любовь. Какая же все-таки жестокая жизнь...***
Январь 1934. Прошел год с тех пор, как чета Трейндж поселилась в Берлине. За этот год ничего, кроме страха, Мария не испытывала, хотя свыклась с тем, что однажды окажется в руках нацистов и скажет все, что ей необходимо. Вильям делал вид, что одобряет действия Гитлера, выказывая деланную симпатию. Только Мария знала, что скрывается на самом деле за маской любезности. Он призирал их всех, ненавидел за уничтожение человеческой личности, за убийства и отношение ко всему миру. Да, они жаждали крови, мечтая только об одном — поскорее взять реванш. Еще тогда, в Версале, он говорил Ллойду Джорджу: не нужно так унижать немцев, умерь пыл Клемансо. Но кто тогда думал о будущем, все, все они только и думали, как бы поделить мир вновь и насладиться столь блистательной победой. Да, они хотели упиться триумфом. А что получилось из этого? Пока время показывало, что ничем это не грозит, но чего же еще ждать от судьбы? Все возможно. Отто все также следил за ней, в этом уже не приходилось сомневаться. Он появлялся там, где была она, он в танце тесно прижимался, порой шепча ей на ухо что-то соблазнительное. Этот наглец на что-то еще надеялся, предполагал, что пара его непоэтичных комплиментов заставит ее упасть к его ногам, поклоняясь, словно идолу. Мария Трейндж была непреступным бастионом. И это Отто выводило из себя. Были и другие мечтающие вытащить из нее все тайны. Например, Михаэль Касли — от его темного взгляда, жестких манер и грубых слов Мария думала, что упадет в обморок. Но Михаэль не был единственным. Их было так много, что Мария испытывала животный страх, когда шла в одиночестве по узким переулкам. Она ничего не говорила Вильяму, да и зачем ему знать о ее опасениях, зачем считать себя виноватым в появлении «воздыхателей». Конечно, у нее появились и подруги, но Мария редко навещала их. И вот однажды она решила навестить Марту Кервер, бывшую англичанку. Еще в годы той мировой войны до беспамятства влюбленную в своего врага на полях сражений, Марта превратилась в настоящую немку, отличившись от свободолюбивых бывших соотечественниц. Марта гладко укладывала осветленные волосы, подводила голубыми тенями глаза, чтобы они казались голубыми, а не были серыми. Так она старалась походить на арийку. С Мартой мало о чем можно было говорить, но лучше уж ее общество, чем чье-либо другое. Мария возвращалась домой узкими улочками, желая подышать легким колючим воздухом. Она имела привычку постоянно оглядываться, но сегодня случайно брошенные слова Марты о ее «сомнительном» верном поведении, повергли ее в смятение. Мария мысленно выругалась, заворачивая за угол, она шла по туннелю между старыми домами, совсем не слыша, что, кроме тихого цоканья каблучков, есть еще удары мужских туфель. Кто-то схватил ее за талию, она не видела обидчика. Кто-то тащил ее в неизвестном направлении, чтобы она не кричала, ей плотно зажали рот, а руки заломили за спину. Мария пыталась сопротивляться, но мужчина был явно сильнее. Она ощутила знакомый запах одеколона и поняла, кто это. Ее втолкнули в машину, и тогда-то она увидела Михаэля, что широко ей улыбнулся, но в этой улыбке совершенно не было искренности, в ней было что-то пугающее. — Фрау Мария, — начал он, и гнев плескался в голубых водах ее глаз через край. — Что вам от меня нужно? — процедила она на безупречном немецком. — Немного, фрау Мария, — он схватил ее за запястье, притягивая ее руку к себе. — Я хочу, чтобы вы стали моими ушами, хочу знать все об этих жалких англичанах. — Мария вспыхнула, она была готова извергнуться ругательствами, как кипящий вулкан. — Что скажете? — Предать свою Родину? Вы об этом меня просите? — она прожигала его взглядом, но взгляд не говорил об этом; Михаэль терялся. — Да, а что тут такого, мы с вами будем... — Ничего вы с вами не будем! — возразила она. — Я никогда этого не сделаю. У меня есть долг, муж, дети и страна. Как вы смеете замужней женщине такое предлагать?! Не желаю вас слушать, — она с силой отворила дверцу машину, выпрыгивая из нее. Она еще пожалеет об этом, но сейчас она спасла себя от пропасти, ибо бездна под миром стала шире. Она, как алчущий душ падший ангел, хотела власти, крови, насилия. Бездна разворачивалась под ними, готовая к бою добра и зла.***
Май 1934. Распахнув двери палаты, Виктор пытался унять дыхание, он посмотрел на Диану, взирающую на залитую солнцем площадь перед госпиталем. Заметив супруга, женщина слегка улыбнулась, эта улыбка была сдержанной, но глаза шаловливо блестели, а губы приоткрылись в жаждущем поцелуе. Уняв дыханье, Виктор подошел, сел на край постели, коснулся пальцами ее щеки, они молчали, но слова им и не были нужны. Он так давно мечтал о дочери, хотел выдать ее замуж, но оставить в семье, нарушить все эти глупые традиции. Женщина не должна платить за мужскую глупость таким образом. — Девочка, — зачарованно прошептал он. — Какое имя ты дашь? — робко задала вопрос Диана. — Не знаю, а какое бы ты хотела? — она бросила краткий взор на колыбельку. — Элеонора, — Виктор поцеловал кончики ее пальцев, Диана задрожала от нахлынувших чувств. — Элеонора Джорджина Эммалина. Сумерки рассеялись, почти прозрачные сгустки кружили над головами, пытаясь плотнее укутать дорогу, имя которой жизнь, а конец неведом никому. Загорелся знакомый огонек надежды. Надежды, что завтра будет другой день, приносящий только счастье и радость, где не будет ни слез, ни лжи, ни предательств. Но, вместо исцеляющей веры в прекрасное будущее, развернулась бездна, готовая поглотить все волшебное на этой земле.