«Суметь бы умереть со словами «Жизнь так прекрасна», и тогда все остальное неважно. Проникнуться бы такой верой в себя — тогда прочее не играет роли.» М. Пьюзо «Крестный отец»
Весна 1935. Все изменилось. Теперь-то стало ясно, что миру следует ждать новой беды. Этот чертов австриец странного происхождения отказался платить долги и начал вооружаться, громко хлопнув дверью, уйдя из Лиги Наций навсегда. Добрые правительства по-прежнему внушали, что не стоит ожидать новой кровавой бойни, а сами в тайне надеялись, что новый тиран пойдет на восток бить красных мечтателей. Но восхищение сменилось прикрытым маской доброжелательности отвращением. Германия стала другой. Ту страну, что когда-то увидела Мария, она больше не могла видеть, потому что та страна исчезла, как перистые облака, оставив лишь воспоминания. За эти два года она ловко научилась скрывать страх, так, чтобы ни один мускул на лице не выдавал ее; в этой игре она не могла позволить себе быть слабой. Берлин научил ее лицемерию и скрытности, но этого-то и боялся Вильям: теперь Мария легко может стать пешкой. Эти проклятые немцы поспешат включить его жену в свои грязные игры, хорошо, что их старший сын Кевин уехал учиться праву в Оксфорд. За эти два года у Марии со старшим сыном сложились дружеские отношения. Он направлял ее в обществе (Кевин быстро втерся в доверие нацисткой элиты, они считали его своим, думали, что Кевин испытывает пламенную любовь к их идеям, и иногда доверяли ему свои маленькие секреты). Но теперь Кевина не было рядом. Вильям почувствовал, как эти кошки-мышки втягивают его сына — тому просто необходимо было покинуть Берлин, пока по молодости он не наломал двор. Да, дела шли не лучшим образом. После убийства в темном переулке Берлина одного из его протеже, Вильям впал в уныние и умолял Стэнли Болдуина[1] вернуть его в Лондон, но, вместо увольнения за провал, получил новые указания. В такие минуты он ненавидел себя: он ответственен не только за удачное дело, но и за людей. Вильям всегда был за то, чтобы сохранить жизнь. Только одна Мария его понимала. Английское посольство устраивало пышный вечер в честь укрепления межгосударственных отношений[2], куда съехалась почти вся немецкая элита. Мария для этого случая выбрала голубое платье под цвет своих глаз. Шелковая ткань мягко обтягивала изгибы ее фигуры, заставляя невольно остановить на ней взгляд. Красивое декольте, подчеркнутое сапфировым колье, словно говорило: «Я могу быть твоей, но это слишком сложно». Мария, бросая рассеянные взгляды, не заметила, как рядом с ней оказался Адольф Гитлер. Она затаила дыханье, не зная, что и сказать: как мужчина он не производил на нее никого впечатления, но когда он заговорил, она поняла, почему женщины готовы закидать его своим нижнем бельем. Мария сглотнула, будто бы пытаясь протолкнуть комок, застрявший в горле, и мило улыбнулась, ощущая, как тот внимательно изучает ее. — А вы похожи на еврейку, — боже, сколько раз ее за рыжий цвет волос сравнивали с евреями, какая глупость! Она знала Эмили Ротерберг, но что в этом такого, все люди не одинаковы. Мрак. Средневековье прошло давным-давно. — Я родом из Ирландии, — на безупречном немецком ответила она, стараясь не смотреть в глаза фюрера. — Отто, вы знаете эту мадам? — Мария сникла: рядом со своим вождем появился Отто Шмитц. Черт бы его побрал, подумала Мария, стискивая маленькую сумочку. — Безусловно, — Мария почувствовала, как Гитлер взял ее за руку, соединяя ее руку с рукой Отто. — Фрау Трейндж достойнейшая из женщин, а ее сын считает вас великим вождем. — Ее втягивали в какую-то странную игру — что они хотят? Что это все значит? Или ее просто подкладывают под Шмитца, рассчитывая, что за полученное несказанное удовольствие она будет доносить на своих же? Мария слабо улыбнулась. — Нам нужно побеседовать. Можно украсть вашу даму? — Конечно, — Гитлер кивнул, — до скорых встреч, фрау Трейндж, — конечно, все присматривались к ней. Ее муж казался подозрительным, несмотря на то, что состоял при посольстве, являясь помощником сэра Эрика Фипса[3]. Они понимали, она ключ ко всему. Они зашли в комнатку, где стояло две софы, шторы были плотно задернуты; кинув взгляд на стол и на графин вина, Мария задрожала. Что он хочет? Хотя ответ ясен, как день: он хочет ее. Мужчины... Почему женщина становится пешкой в их политике? Мария обернулась к спутнику. Господь, помоги ей переступить через себя. Она должна это сделать, чтобы спасти себя, свою семью и свою Англию. Отто налил ей вина, она слегка его пригубила, смотря поверх стеклянного ободка на Отто. Перед глазами мелькнула яркая вспышка, которая тут же померкла. Отто притянул ее к себе, от этого грубого, животного поцелуя Мария чуть не задохнулась. Он резко толкнул ее к стене, откидывая шею набок, впиваясь, как граф Дракула. Кто-то постучал в дверь и со вздохом сожаления ее выпустили из объятий. Сегодня она спаслась. Но повезет ли ей так завтра? Поздно ночью, сидя перед туалетным столиком, она еле скрывала волнение, внутри нее все дрожало. Она была так близка ко греху. Но грех ли это, когда пренебрегаешь своей честью ради спасения своей семьи и страны? Объятья Вильяма на время развеяли страхи, стерли сомнения и принесли новые мучения. Она не хотела делать ему больно, но почему, почему сторонники ее мужа не хотели, чтобы они вернулись на Родину? Неужели грех ради страны — это ее судьба?***
Легкий ветерок ворвался в кабинет, пытаясь смахнуть со стола бумаги. Быстро подобрав их, хозяин Грин-Хилла положил листы под тяжелые книги. Да-м, за окном буйствовали краски. Благодаря Урсуле и Тее дом засиял с новой силой. Дамы разбили перед домом цветочные клумбы с лилиями и лилейниками, посадили кусты роз, которые украсили любимый в Англии душистый горошек. А по весне, когда сошел снежный покров, буйно зацвели подснежники и гиацинты, тюльпаны и крокусы. Аромат цветков жасмина заполнил сад сладким благоуханием, отчего на душе становилось отрадней. Он думал, что появление Теи в его доме испортит давно налаженный покой. Но девушка будто вняла советам и взялась за ум. Он не жалел ничего для ее образования, тем более что Сайман соглашался с ним. Артур нанял педагога по актерскому мастерству, он понял, что из Теи получится хорошая актриса, тем более что она чудно пела и грациозно танцевала. Они с Виктором решили взять заботу о ней на себя, Сайман, конечно же, часто бывал у него дома, но Теа не ездила домой, боясь попасться на глаза матери. Девочка стала хорошей воспитательницей Чарльзу и Энди, она поддерживала творческие порывы первого, но в тоже время не понимала страсть второй. Да и у Урсулы появилась послушная помощница. Сам Артур переживал будто бы вторую молодость. Их отношения с Урсулой перешли новый рубеж. После стольких лет либо любовь становится обыденностью, либо вспыхивает с новой силой. Многие бы посмеялись над ним: он прожил с одной и той же женщиной шестнадцать лет, за это время можно было узнать все тайны, ничего бы не осталось скрытым, а тело женщины уже не молодо. Но Артур ничего этого не видел. Урсула все также оставалась для него загадкой, он не мог порой разгадать причины ее поступков, смену настроения или желаний. Ему по-прежнему нравилось исполнять ее капризы, делать ее счастливой и не только ночью, когда она млела в его горячих объятьях. Много лет назад его изменила любовь, он давно перестал быть замкнутым человеком. Пару месяцев назад его назначили главным хирургом, он даже сумел опередить Джейсона. Хотя Джейсону было сейчас не до этого: он готовился к рождению второго ребенка. В июле на свет появилась еще одна девочка. Кат ждала долго, когда же сможет родить Джейсону сына, но вместо этого родилась дочь. Они долго думали, как назвать ее, хотя Каталина не испытывала особого счастья. Джейсон был все равно несказанно рад, предложил имя Флер Аньес, и Каталина согласилась. Она уже меньше ощущала в себе жизнь, словно та постепенно затухала в ней. Урсула списывала все это на болезненность после родов, но только жизнь знала ответы на все вопросы. — Что с тобой, Кат? — Урсула разлила чаю с мятой. — Не знаю, какое-то смутное чувство, что для меня скоро все изменится, — Каталина тяжело вздохнула. — Уже изменилось, — прошептала Урсула. — Уже ничего не будет прежним. — Ты права, — Каталина печально улыбнулась, скрывая внутреннее разочарование; от этого и картины ее стали мрачнее, на них почти не осталось света, только странные образы. — Все хорошо, главное, что Джейсон с тобой, — Урсула засмеялась, услышав, как пришел домой Артур. Каталина снова грустно улыбнулась, подавляя очередной непонятный приступ. Неужели ей гореть оставалось недолго? Отчего-то у них были только вопросы, на которые они не могли никак ответить. Наверное, время поможет найти ответы.***
Февраль 1936 — май 1937. Наконец-то рай и благоденствие придут в Испанию! Неужели пришло спасение от тиранов и военных, неужели все изменится, и свобода, как рыцарь-победитель, пронесет свой штандарт через всю Испанию! В феврале Народный Фронт Фернадо Ларго Кабальеро[4] победил, и это стало началом новой жизни для Испании. Еще в июне Каталина получила новость от родственников, которая их сильно взволновала, так как они не хотели прощаться с властью военной хунты. Хосе Диас[5] выступил с программой создания Народного фронта, для борьбы со фашистскими организациями. Каталина молилась об их победе все это время и, когда они победили, закатила в галереи праздник, на котором было не так уж много гостей, но это было не главным. Главное, что в Испании будет рай, но почему-то смутное предчувствии беды не покидало ее до сих пор, от этого вкус победы был горьким. В умах, поступках, парламентских речах ощущалось радостное возбуждение. Долорес Ибаррури[6] вошла, минуя строй солдат, в тюрьму города Овьедо — и ни один не посмел остановить ее — и выпустила всех заключенных, а затем, высоко подняв ржавый ключ, показала его толпе, крикнув: «Темница пуста!». Да, они сделали для Испании многое, но не заметили, как некоторые партии Народного Фронта, потеряв власть, невольно отдали ее в руки военных. Однако не все разделяли триумф. Обделенные военные, фанатики идеей Гитлера и Муссолини, мечтали «восстановить справедливость», боясь, что возмездие само найдет их. Сначала подняли мятеж в Марокко, у них была сила, флот, самолеты армия, талантливые генералы. А что было у республиканцев? Только вера в лучшее будущее для Испании. Разрушительный ветер принес с Канарских остров генерала Франко дьявола. 18 июля на радио прозвучало: — Над всей Испанией безоблачное небо. О, если бы только знал испанский народ, чего будут стоить эти слова. Восстали армейские гарнизоны по всей стране. Под контроль войск, называющих себя «национальными», быстро попали несколько городов юга: Кадис, Севилья, Кордова, север Эстремадуры, часть Кастилии, родная провинция этого авантюриста Франко — Галисия и добрая половина Арагона. Родной Мадрид Каталины, Барселона, Бильбао, Валенсия сохранили верность Республике, пожелав защищать ее до последнего вздоха. Гражданская война началась, и каждому гражданину, даже застигнутому врасплох, предстояло поспешно определиться, с кем он. Немцы и итальянцы сразу же бросились помогать Франко, остальные страны молчали, будто бы ничего не произошло, а потом и вовсе заставили усомниться в их миролюбивости, издав закон о нейтралитете. Сотни людей уезжали в Испанию, чтобы помочь братьям-республиканцем, создавая интербригады, готовые принести себя на жертвенник свободы Испании, стране, чужой для них. — Кат, — Джейсон вошел в комнату. Каталина с тех пор, как началась война, ничего не писала, чаще всего просто грустила, подолгу стоя у окна, смотря на Лондон сквозь запотевшие после дождя стекла. — Кат, ты нужна Испании. — Да, но как же ты и девочки? — он слышал в ее голосе сомнение, она разрывалась между семьей и Родиной. И он бы никогда не простил себе, если бы жена не побывала в Испании в трудные дни. — Мы поедем вместе, — она резко обернулась. — Джейсон... — А что? Я, черт возьми, военный хирург, а ты — отличный фотограф, — он обнял ее, мягко гладя темные волосы, лежавшие на спине легким облаком. — А девочки? Мы не можем взять их с собой, — она была готова расплакаться от счастья — неужели у нее такой понимающий муж, который ради нее готов пожертвовать всем. — Отошлем к Маргарет, — Джейсон тихо вздохнул. Вздох, поместившийся между ними. — Но Джейсон... Маргарет недавно вышла замуж за лорда Беверли и теперь жила далеко от Лондона, в Кенте. Типографией занимался управляющий, а она сама занялась благотворительностью. Андриана подружилась бы с Джулией. Джулия училась в Бьют-Скул[7], а Андриане не помешало бы поучиться в Бенендене[8], где бы она получила прекрасное образование, тем более что скоро должна была лондонскую школу закончить, и им бы с Каталиной пришлось искать новую. Они же едут ненадолго — республиканцы вскоре победят. Они вместе с девочками поехали в Кент. Беверли-Холл оказался большим замком эпохи Георга IV, где Джулии и Флер очень понравилось; они носились вместе Андрианой, которая была слишком замкнута и закрыта для своих семи лет; повсюду был слышен заливистый смех. Она смутно напоминала ему его живого брата, внешне — очень: те же светлые кудри, те же сапфировые глаза, то же грустное выражение лица, совсем не соответствующее веселой душе. Ему не хватало Перси, этого дамского угодника, его беспечности. Девочка засмеялась, когда Джулия что-то сказала. Малышки, они еще не знают, что родители уедут в далекую Испанию бороться с мятежниками. Маргарет и Рис Кендалл, лорд Беверли, долго слушали их, пока Каталина и Джейсон приводили доводы. Маргарет согласилась взять на себя заботу об их дочерях, радуясь, что Андриана лишится кожи, которая сковывает ее, держа в тисках замкнутости. — Джулия, — Джейсон обнял дочь. — Присмотри за Флер. — Мы очень любим вас, — ответила девочка, крепко обнимая мать и отца. — Мы тоже, мы будем писать, — Каталина стирала невольно слезы, она не могла поступить по-другому, хотя сердце разрывалось. — Смотрите, — Каталина раскрыла медальон, который ей давно подарил муж, — вот ваши фотографии, я положу их сюда, ближе к сердцу. — Мама, — Флер уткнулась в плечо матери. — Нужно ехать, девочки, — Каталина вновь их обняла, сдерживая рыдания. Чувство утраты и потери не покидало ее, словно она прощалась с жизнью, а не с семьей. Они приехали в Мадрид на самолете Красного креста рано утром и устроились в одном из мадридских госпиталей, где раздавали продукты питания и предметы обихода. На дворе стоял жаркий август, тяжелый раскаленный воздух, наполненный запахом специй и высохшей травой, обжигал легкие. Работы было много, пока город не тронула война, все старались жить, как прежде. Но трудности с продовольствием и деньгами показали: и сюда дойдет война. Ночью же не наступало облегчение. Они делили комнату на четверых с двумя молодыми медсестрами. Нэна — бельгийка — и Сусси — датчанка — здесь находились уже полтора месяца, они неплохо говорили по-испански, и вообще, Каталина подружилась с ними, чаще всего болтая с ними на ее втором родном языке. Нэна находилась в нежном возрасте, ей еще не было двадцати, но она уже стремилась изменить мир. Бельгийка английского происхождения вызывала восхищение у мадридских мужчин. Конечно, им всегда нравились белокурые голубоглазые малышки. А вот Сусси была другой. Она сбежала от мужа-пьяницы, художника-неудачника, чтобы начать новую жизнь. Сусси имела свое очарование, у этой девушки были огромные серые глаза, смотрящие из-под длинной темно-русой челки, невольно притягивающие взгляды окружающих. Жить вчетвером в одной комнате было крайне неудобно. Джейсон хотел любви и ласки, и Каталина боялась, что, откажи она, супруг пойдет искать любви в другом месте. Они уставали после долгого дня, неподалеку шла осада Алькасара, и раненные поступали в еще пока свободный Мадрид. Джейсон нуждался в ней, как и всегда, прижимался к ней в беспомощном жесте, после того, как кто-нибудь умирал на хирургическом столе. В этой жажде обладания порой ощущалась горечь, будто бы он не мог насытиться. Каталина зажимала рот ладонью, чтобы девушки не могли их услышать, а поутру те смеялись, видно, видели силуэты на белой простыне. За два месяца, проведенных в Мадриде, Каталина успела отснять все стороны города, в котором выросла. Город почти не изменился. Она легко нашла дом родителей и Рамона, но не стала туда заходить. Зачем? Ее семья находилась на стороне этого выскочки Франко, умудрившегося воспользоваться разногласиями Народного Фронта. Алькасар пал, продержавшись семьдесят дней, и дорого заплатил. Продовольствия там не хватало, были съедены все лошади, за исключением племенного жеребца губернатора Толедо, вместо соли использовали штукатурку со стен. Фашистам было все равно, кого убивать или насиловать — женщин, детей, стариков, иностранцев. Но почему, почему англичане и французы отказались помочь? Только одна страна, далекий СССР, согласился подставить плечо, на которое можно было бы опереться, но уж слишком далеко находился красный стан. К ноябрю 1936 года краски начали сгущаться и над Мадридом, началась его героическая оборона. Каталина с Джейсоном оказались в гуще событий. Решалась судьба Испании и мира, потому что фашисты не должны победить, иначе вскоре после этого мир рухнет.***
В Испании шла война, а Германия готовилась к войне, тайно заключая договора со своими «друзьями», а Италия заканчивала разделываться с Эфиопией. Мир стоял на краю пропасти страшнее бездны начала века. Где же пламенные речи о том, что ни одной войны больше никогда никто не начнет? Почему бездействует Лига Наций? У Марии, как и у многих, были только вопросы и ни одного ответа. Все надевали галстук, готовый их же самих задушить, смотря, как они будут биться в предсмертной агонии. Еще можно предотвратить беды, еще можно повернуть время вспять, но только небольшая часть населения Европы мечтала об этом, а остальные, опьяненные дурным влиянием, флюидами тиранов бездумно соглашались. Мария с Вильямом прожила еще один тяжелый год в Берлине. Джастин, младший сын, тоже покинул их, ему было четырнадцать, но уже тогда мальчик твердо решил заняться социологией. Мария остро переживала расставание, хотя все остальные страхи и переживания держала за дверью с семью замками. Она не хотела чувствовать, думать и предполагать, что ждет их семью дальше. Чем дольше они оставались в Германии, тем плотнее сгущались тучи над ними. У Вильяма уже не было уверенности, с которой он приехал четыре года назад. Он продолжал тайно отправлять зашифрованные сведения в Лондон, координировать агентов, но по ночам Мария ощущала, как он подолгу не может заснуть. Она могла облегчить его страдания, могла дать минутное облегчение, но сама страдала не меньше. В ноябре 1936 года она поняла, какая роль ей уготована в этой пляске жизни. Вокруг нее смыкался нацистский круг. Она просто обязана быть дружелюбной и миролюбивой, ей нужно отвести подозрения от мужа и от его дел, для этого она и услаждала немецких воздыхателей льстивыми речами. Ей было всего лишь тридцать девять, и в ее годы, в отличие от многих ровесниц, лицо и тело сохранили упругость и гибкость, а волосах почти не обнаруживалось седины. Ее элегантность и образованность бросалась в глаза, ее не могли не заметить. Отто и Михаэль проявляли все больше внимания, конечно, Мария знала: они хотят, чтобы она сама все поведала им. Но был еще и Ганс Миллер, с одной стороны, этот темноволосый статный немец смотрел на нее с обожанием, считая другом, с другой стороны, он явно что-то выяснял об их с Вильямом деятельности. Они все устремили к ней свои взгляды, но уже не боялась, не могла. Чувства рассеялись, как летняя пыль над полями, заполнив все теплыми воспоминаниями. Мария заказав себе платье в одном из ателье Берлина, вышла из здания, где красовалась еврейская звезда, решив возвращаться домой. Кутаясь в меховой воротник, она остановилась, чтобы раскрыть зонтик, когда затормозила черная машина, чему женщина просто не придала значения. Двое в форме вышли из автомобиля, направляясь к ней. Один схватил ее за талию, второй за руки, Мария отчаянно сопротивлялась и получила за это оплеуху. Зонтик, выпав из рук, со стуком упал на брусчатку; она захотела закричать; ей снова залепили пощечину. Ее втолкнули в машину, завязав глаза полоской черной ткани. Они ехали долго, связанные руки затекли, а от едкого дыма папирос саднило в легких. Мария только молила Бога, чтобы они быстро с ней расправились: лучше умереть, нежели нести бремя позора и предательства. Машина затормозила, ее силком вытащили и повели в неизвестном направлении, она только услышала, как тяжело открылась парадная дверь и как громко застучали армейские сапоги. Ее снова куда-то потащили, тоненький высокий каблук на правой туфле сломался, от этого делать насильственные шаги стало трудно. Марию втолкнули в комнату, она упала на мягкий ковер, по-прежнему полагаясь только на слух. Кто-то снял повязку, и перед ней предстала богато обставленная комната, выполненная в стиле французского будуара: кресла, софы, столики, шторы намекали на интимность обстановки. Мария подняла глаза, в кресле сидел Михаэль, у окна стоял Отто, а Ганс нависал над ней. Она тяжело сглотнула, мысленно считая последние минуты. «Боже, я не хочу умирать!» — Что ж, фрау Трейндж, расскажите о вашем муже. Нам интересно знать, чем он занимается на самом деле, — от деланного доброго тона Отто стало противно, память лихорадочно искала похожий день в жизни. Что же? Что же? — Я ничего не знаю, — процедила сквозь зубы она. — Врете, вы все знаете. Ну же! — Ганс приподнял ее над полом, заглядывая в глаза, пытаясь угадать мысли, но, кроме холодного ирландского взора, ничего не видел. — Я ничего не знаю! — отрезала она. Он дал ей пощечину, надеясь, что Мария, опасаясь за лицо, напоет им все тайны. — Ничего! — Она врет, — Михаэль приблизился. — Даже если бы я знала, ничего бы не ответила, — выпалила Мария. — Будешь говорить? — Отто схватил ее за шею, она задыхалась. Если придется ценной своей жизни спасти Вильяма, она это сделает, ни минуты не сомневаясь. Ее толкнули на пол, распяв на персидском ковре. Отто, как коршун, кинулся к ней, как добыче, выпивая до боли ногти в ее бедра, поднимая вверх юбки и стягивая белье. Она не могла плакать, только тяжело вздохнула, почувствовав, как обмякает под его жестким телом и мокрыми поцелуями. В этот момент в голове пронеслось сотни мыслей, и одна была ужаснее другой. Разве можно жить после этого? Она не стала сопротивляться, понимая, что сделает себе только хуже. Господи, все это уже случалось в ее жизни. Двадцать лет тому назад. — Может, по второму кругу? Или более изощренную пытку? — предложил Михаэль. — Нет, подожди, — остановил Отто. — Я думаю, леди Мария не хочет брать грех на душу. — Пошли к черту! — огрызнулась она, удерживая дрожащими руками полы разорванной блузки. — Давай же, говори! — Отто схватил ее за волосы, оттягивая ее голову назад. — Ну же! — Делайте, что хотите, но я ничего не скажу вам! — Ну же, говори! — Мария молчала, нет, не в ее силах предать мужа, страну, чувства. Ее ударили по лицу, она упала на пол и свернулась в позу эмбриона, чтобы было легче сносить удары. Они били ее ногами, так, чтобы никто не увидел телесных травм, так, чтобы она, наконец, поведала им все. Она лишь только тихо всхлипывала, а по щекам бежали жгучие слезы. Она беспомощно прикрывала лицо ладонями, ощущая каждый новый удар. — Похоже, она ничего не скажет, — сделал вывод Ганс. — Отвезите ее домой, пусть видит Трейндж, что мы близки к цели поймать его, — Михаэль отдал приказ, в то время как Мария почти теряла сознание, уже не надеясь вернуться домой живой.***
Милая девушка вышла из дому, чтобы немного вдохнуть свежего воздуха. Хозяйки сегодня не было, все поручения она выполнила, а хозяин не видел ничего предосудительного в вечерней прогулке у дома. Она включила уличный свет, ночь сегодня была необычайно темна, если бы не освещение, то силуэты домов и соборов были бы едва различимы. От этого ночь казалась давящей и зловещей. Где-то вдалеке по черепичным крышам гуляли кошки, мяукая, будто разговаривая между собой. Вдруг девушка закричала, ее крик услышал хозяин и выбежал на улицу. На дороге перед домом лежала женщина, волосы ее спутались в воздушное облако, разрез юбки превосходил рамки приличия, а блуза упала с плеча. Она тяжело дышала, находясь в бессознательном состоянии. — О Боже... — прошептал мужчина, кидаясь к женщине. Вильям бережно взял ее на руки и занес в дом, положил на кровать и заметил сломанный каблучок, разодранную блузку, следы мужского присутствия, кровоподтеки на белой коже. От этого ему стало дурно, Вильям вызвал врача из посольства. Как он может после этого доверять хоть одному немцу? Когда она не появилась дома через час после назначенного времени, он отправил своих людей искать ее. Они рисковали всем, чтобы только отыскать ее, привести домой к мужу, их руководитель из-за несчастий не должен провалить дело, иначе за это все поплатятся. Обыскав все возможные места, его агенты прислали записку: Марию не нашли. Он ждал-гадал, может, она проявила безрассудство и скрылась, подозревая в очередной измене? Врач долго осматривал Марию, все это время мистер Трейндж ходил по коридору, его душу бередили самые страшные мысли. Вильям отчаянно закрыл лицо руками, это зашло слишком далеко, но сейчас нельзя это прекратить, ибо все разобьются. — Мистер Трейндж, — мистер Блейк вышел из комнаты. — Что с ней? Только побои? — Если бы, — он тяжело вздохнул; мистеру Блейку было немного за сорок; он протер салфеткой лоб и светлые волосы. — У нее сломана рука. Ее насиловали самым грубым способом, и не один раз. Я провел необходимые процедуры и приеду через неделю. Ей нужен покой, никаких потрясений, — мистер Блейк взял свой чемоданчик. — Купите лекарств. Да, и еще: у нее сильный шок. — Да, да... — доктор ушел, оставив Вильяма наедине с потрепанными чувствами. Мария очнулась через три дня. Вильям спал в кресле, ожидая, когда жене станет лучше. Он не боялся, что она могла хоть что-нибудь рассказать, только одного — ее смерти от переживаний. Двадцать лет назад он уже спас ее от пропасти. Он знал, что не хотела она за него замуж, считая себя оскорбленной и униженной, но позже согласилась, оценив предложение уехать в Лондон. Только потом вспыхнула любовь между ними, а он все эти годы врал и скрывал истинную свою сущность. И вот все, что он делал годами, обернулось против него. Враги наступали, избрав самый грязный способ, но Мария сильная девочка, ничего у них не получиться! — Вильям, — она глухо простонала, он кинулся к ней. — Я ничего не сказала, ничего... — Тихо. Молчи, — он нежно провел по ее щеке пальцем. Мария выздоравливала долго. Прошло ровно три месяца после тех ужасных событий, после чего она снова могла бывать в свете. Вильям не отпускал ее одну никуда, а его агенты стали почти невидимыми. Немецкие наблюдатели решили, что Вильям не тот человек, которого они искали, и оставили в покое чету Трейндж. Время лечило, Мария не закрылась от мужа, не считала, что ее больная плоть оскорбляет брак, она сделала это ради спасения семьи. Ей исполнилось сорок, а ему — сорок пять, а значит, жизнь уже не так страшна и не так сложна, как кажется. Осталось доживать, времени на сожаления не было, оно остались в далеком прошлом. Любовь — надежный бастион. И лишь любовью Мария спасалась, видя, как в их брак вновь вернулась та первая радость, что они имели после приезда в Лондон из Ирландии. Говорят, что история развивается по кругу, говорят, что повторяются процессы, а не события. Говорят, что за всем плохим когда-нибудь придет возмездие. Говорят, что в жизни нет сослагательных наклонений, что она не прощает ошибок. Ее обидчики еще заплатят за содеянное. За все нужно платить. Таков этот мир. Даже мышка платит за сыр драгоценной жизнью. Все между собой взаимосвязано, и у всех нас своя роль в этом спектакле под названием «судьба». Вся жизнь — театр, а мы актеры в ней...***
Бои в Мадриде начались сразу же после начала мятежа, но путчистов не поддержала армия, и наспех созданное правительство Хосе Хираля начало раздавать оружие всем поставцам. Ненадолго Народный Фронт выгнал из города фашистов. 15 октября националисты начали наступление на Мадрид, надеясь захватить отчаянно сопротивляющийся город. Франко открыто приурочил начало захвата к 7 ноября, «чтобы омрачить этот марксистский праздник». Руководить взятием столицы был назначен генерал Мола. Мола пообещал по радио: «Седьмого ноября я выпью кофе на Гран Виа». Всего за два дня националисты прошли почти половину расстояния, отделявшего их от столицы. 18 октября прорвались к первой, недостроенной, линии столичных укреплений. Мадрид задрожал. Командующий республиканским Центральным фронтом генерал Асенсио Торрадо, обругав («О, позор Мадрида!») плохо сражавшуюся полицию, предложил премьеру Ларго оставить столицу без боя, быстро создать на юго-востоке страны сильную армию, и после этого взять Мадрид обратно. Однако, Мадрид расценил это проявлением слабости. 20 октября наскоро собранные скудные республиканские силы предприняли спланированное на ходу наступление у Ильескаса. Националисты были задержаны на два дня, однако их потери были невелики, а наступавшая туча растратила силы и утратила боеспособность. Мадридцы застыли в ожидание. Война стояла на пороге каждого жителя. 26 октября африканская банда Франко совершила прорыв на соседнем участке и преодолела вторую линию мадридских укреплений, начались бои в предместьях столицы. На следующий день в бой вступила первая партия советской бронетехники, общее руководство которой осуществлял комдив Д. Г. Павлов, а батальоном командовал П. М. Арман. У Каталины и Джейсона появились новые друзья. Они перебрались из госпиталя в маленький домик, где вместе с ними жил молодой темноволосый юноша, с темными глазами, как у испанца. Он выдавал себя за водопроводчика, простого жителя. В октябре в городе стало крайне беспокойно, поэтому по ночам Каталина плохо спала. Джейсон по-прежнему нуждался в ее теплых объятьях, в своей силе обладания ею. После чувственной близости Каталина открыла окно, чтобы немного прозрачного воздуха проникло в спальню. Она услышала шепот Диего Лассо, их соседа. Кат улавливала знакомые слова языка, который она мало понимала, но знала. Утром, за завтраком, она улыбнулась и произнесла по-русски: «Добрый день!». Диего замер, часто заморгал, стараясь сохранить внутреннее равновесие. — Откуда ты узнала? — спросил он по-испански. — У нас друзья русские, — вставил Джейсон. — Но сами-то вы не испанцы, — сказал Диего и по-мальчишески улыбнулся, внимательно изучая Каталину. — Я испанка, — Каталина достала кусочек припасенного хлеба. — Но теперь — англичанка. — Тоже тайные? — Диего выхватил нож, тонко нарезая булку. — Нет, что ты, — Джейсон обнял жену. — Я — хирург, а Кат — фотограф. 29 октября часть республиканского фронта перешла в наступление у пригородной деревни Сесении. Советские танки разгромили эскадрон марокканской кавалерии, а затем совершили рейд на юг, уничтожив пехотный батальон националистов. Мадрид ликовал, но друзья Франко не могли спокойно смотреть на победы противников, и прибывшая к Сесении итальянская танковая полурота понесла большие потери. Но социалисты испугались танков, они просто не знали, что с ними делать. В начале ноября националисты возобновили наступление. Партии Народного Фронта выступали с призывами оборонять столицу. Правительство Ларго так и не обратилось к своему народу, а вместо этого запретило увеличивать численность дружинников. Из-за начавшихся бомбардировок столицы националистами часть зажиточной публики покинула город. К ноябрю Мадрид оставили иностранные послы. По ночам начала активно действовать пятая колонна, в ответ население пролетарских кварталов стало заниматься самосудом над подлинными и мнимыми вражескими агентами. В Мадрид пришел хаос. 4 ноября националисты стояли в 10 км от Мадрида, где находился один из городских аэродромов. Устроив там штаб-квартиру, нацисты сказали корреспондентам: «Сообщите всему миру: Мадрид берём на этой неделе». 6 ноября итальянские и португальские радиостанции сообщили, что националисты уже занимают Мадрид. Однако на самом деле войска националистов вышли к столице на очень узком фронте и только с юга. Битва за Мадрид продолжалась. Начиналась зима, и вместе с этим защитники родного города страдали от нехватки провианта и медикаментов. Самолеты Красного Креста редко прилетали в город, и то, что присылали, было каплей в море. С приходом зимы, с усилением боев жизнь стала невыносимой. Помощи одного СССР не хватало, а его тайные агенты лишь выявляли националистов в Мадриде, и то ловя не всех. Каждый день на хирургическом столе Джейсона умирали люди, он видел смерть и раньше, но сейчас она была каждую его минуту рядом с ним. Ночью нельзя было выйти на улицу, а тех, кто рисковал, чаще всего находили мертвыми. Морги не справлялись, как и могильщики. Ужас и смрад царили на улицах. Каталина бродила по городу чаще всего с Диего, делая снимки. Она снимала трупы и разбитые здания, дымящиеся воронки и пролетающие истребители над головами. Ее не смущал запах кала и мочи, разорванные части тела, голодающие. Это был ее Мадрид, разве его можно было ненавидеть? «¡No pasaran!», кричали люди, они обещали, что они не прорвутся, но враг был уже у ворот. Горожане, трогательно отметив Рождество и Новый Год, со страхом ожидали судьбу. Пришел 1937 год. Противник предпринял еще несколько безуспешных попыток полностью блокировать Мадрид, но мятежникам стало ясно: воина продлится дольше, чем они хотели. Радиосообщения той кровавой зимы вошли в историю четкими строками. Шпионаж, саботаж и диверсии в Мадриде действительно достигли серьезного размаха, несмотря на репрессии. Сотни людей захватывали на улицах и отправляли на расстрел. После взятия франкистами Малаги в феврале 1937 года яростные попытки захватить поскорей Мадрид решили оставить до лучших времен. Вместо этого националисты устремились на север, громить основные промышленные районы Республики. Здесь им сопутствовала быстрая удача. Падение Мадрида стало делом времени. Тысяча беженцев устремились в Каталонию, чтобы бежать во Францию, в страну, которая бросила их в столь сложное время. Весну город держался, но становилось труднее дышать. Решалась судьба не только Испании, но и всего мира. Мадрид пока не сдался, но почему-то май от этого не казался месяцем счастья, как в Лондоне.