Опасная связь

Прошло уже три недели с начала вакаций во Франции. Я вместе с Самеком уже пять дней находились в Марселе, а первые две недели мы были в Корсике, где однажды остановились на несколько дней в Каленцане, небольшом селении в Баланье. По словам Самека, эта деревушка славилась тем, что из неё вышло больше гангстеров, чем из любого другого селения на Корсике; соответственно, жители этого местечка считались одними из самых зажиточных. Самек мне рассказывал о тайном обществе, возникшем в двадцатых годах. Эта организация, пожалуй, была пострашнее Мафии. Ему было известно, что она контролирует почти всю сеть организованной преступности во Франции и её колониях — рэкет, контрабанда, проституция и подавление соперничающих гангстерских группировок. Привела нас туда обычная работа, которую мы совместили со свадебным путешествием. От него требовалось поднять свои связи в этом уголовном муравейнике, большая часть которого была сосредоточена в Марселе и на Корсике, связи, возникшие ещё до эмиграции в Америку. И вот мы получили великолепно оформленное краткое послание, приглашавшее нас провести вечер в доме Этьена Понселе. Поскольку себя и Самека я считала лицами временно приезжими, то это приглашение меня немного удивило. Размышляя, как и кто мог о нас ему рассказать, в то же время я пыталась вспомнить, что я о нём знала. Перебрав мысленно все разговоры за последние два дня, припомнила, что Этьен Понселе очень любит представительность и блеск и делает иногда большие рауты. Моим колебаниям, идти на приём или нет, положил конец Самек, сказав, что для меня это прекрасная возможность показаться в большом свете, чтобы потом гордиться собой. На следующий день около десяти часов вечера половина широкой улицы перед домом Этьена Понселе сплошь была заставлена рядами автомобилей. К ярко освещённому подъезду подъехало такси, из которого я, подобрав своё платье, проворно выпорхнула. Самек необыкновенно быстро выскочил из машины, уткнув кончик носа в поднятый воротник смокинга, поторопился расплатиться с шофером и, схватив меня за руку, скрылся в вестибюле, как бы боясь, чтобы кто не заметил, на чём мы приехали. Целая анфилада освещённых комнат открылась с обеих сторон площадок, и в этой анфиладе мелькали чёрные фраки, шлейфы роскошных платьев, красивые бороды и красивые усы, пышные причёски и пышные плечи женщин — и носился надо всем этим какой-то смутный, мягкий шелест, в котором мешались между собою и нежный свист шелковых платьев, и разноречивый говор, и где-то в отдалении виртуозные звуки рояля. Общество, собиравшееся на раут, носило на себе, как я успела заметить, несколько смешанный характер; в нём не было ничего исключительного, ничего кастового, и, несмотря на то, каждый член этого общества непременно желал изобразить, что он привык принадлежать к самому избранному и высшему кругу. Наверное, Этьен Понселе, считая себя в некотором роде знаменитостью, любил окружать себя тоже знаменитостями всевозможных родов, но более всего стремился к титулам и звёздам, питая к ним некоторую сердечную слабость. Возможно, благодаря своему богатству он считал себя человеком, принадлежащим к великому свету, хотя самые густые сливки этого beau monde’a держали себя слишком замкнуто и исключительно, и только некоторые из них, вроде обедневших княжеских родов, удостаивали его своих посещений. Большая же часть имён, красовавшихся в доме Этьена Понселе, принадлежала людям, посвятившим себя различным промышленным, акционерным и тому подобным спекуляциям. Самек, заметив в этой толпе кого-то из своих знакомых, направился к нему, позволив мне в одиночестве бродить по комнатам. Меня занимали переходы от ярко освещённых зал к умеренным гостиным, украшенным настоящими гобеленами, этрусскими вазами, дорогой бронзой и ещё более дорогими картинами, из которых, присмотревшись к ним, признала лишь немногие неподдельными. В библиотеке на огромном овальном столе, занимавшем всю середину комнаты, были разбросаны изящные альбомы, краски, кисти и прочие принадлежности живописи. Вокруг стола сидело несколько художников, которые украшали своими рисунками эти альбомы. Поддавшись соблазну, я присоединилась к ним, однако вскоре ощутила, что меня кто-то пристально рассматривает. Конечно, здесь почти поминутно появлялись мужчины или женщины, которые с любопытством разглядывали через плечи рисовальщиков, как рождаются наброски, но понимала, что мой незнакомец не из их числа. И, действительно, вскоре я догадалась, кто, пребывавший в комнате, смотрел на меня. Между людьми, окружавшими сейчас меня, этот человек всё-таки был заметен. Ровный, как стрела, худощавый, широкий в плечах, с высоким лбом, над которым нависли темно-русые кудри, он был хорош на свои, как я примерно прикинула, сорок лет. Естественная грация хороших манер и вполне скромный, но необыкновенно изящно сделанный костюм довершали его наружность. Несмотря на всю свою кажущуюся скромность, где таилось, однако, глубокое, гордое сознание своей силы и достоинства, — несмотря на эту кажущуюся мерку под общий ранжир, на желание незаметно затеряться в толпе, — он был всё-таки заметен и от того невольно привлекал моё внимание.  — Позвольте представиться, — заговорил этот человек, вновь обратив на меня свой взгляд, когда я растерянно оглянулась, чтобы хоть кого-то спросить, кто он, — Анри Понселе, брат Этьена.  — Очень приятно, мсье Анри. Я Маклена Каменца. Простите мне мою дерзость, но где вы или ваш брат могли меня видеть? Я теряюсь в догадках.  — Мы, то есть я и Этьен, видели вас два дня назад на пляже, вечером. Я вспомнила, что меня и Самека действительно можно было тогда увидеть. В вечерних сумерках мы возвращались после рыбалки, пересекая пляж. Самек, в закатанных до колен брюках из холстины, в одной руке нёс ботинки, в другой — крюк, на который была нанизана пойманная рыба. Я, довольно легко одетая, несла на шесте на плече свою мокрую рубашку. Мимо нас тогда прошли были две фигуры на небольшом расстоянии. Тогда я осмелилась высказать Самеку предположение, что нас сторонятся, потому что мы, мол, одеты несоответственно.  — Ага, теперь помню. Мы, наверное, тогда были смешны. Вы не смеялись над нами?  — Чего это мы бы смеялись? Толком-то вас и не рассмотрели. Наступило молчание. Анри начал раскуривать сигару, а я, вновь обретя невозмутимость, продолжила работу над эскизом. Когда набросок был закончен, он предложил отрекомендовать мне своего брата, на что ответила согласием. Мсье Этьен Понселе являл из себя мужчину ещё довольно бодрого; его рост, приземистость и некоторая коренастость говорили в пользу его здоровья. Одет он был весь в чёрное; белье было отменной тонкости и белизны; на пальцах красовались несколько многоценных перстней. О лице его сказать много было нечего, разве только то, что оно не обладало благородными чертами; своими бакенбардами оно старалось походить на лица солидно-влиятельных парижских чиновников. Вместе с этим я почувствовала в Этьене натуру гордую, упорно-страстную, неблагодарную, которая берёт от людей всё, что захочется, требует от них это всё, как должное, и за это даже головой никогда не кивнет им. Когда я и Анри подходили к нему, он в это время беседовал с Самеком, оживленно болтая о том, какие спектакли недавно видел в Париже, каких там можно встретить интересных людей. Самек приложил все свои усилия, чтобы поддержать разговор, но поскольку он не был в театре уже больше полгода, да и направился туда, потому что там тогда находился Морелло, ему пришлось положиться на свои давнишние воспоминания о ночной жизни Парижа, которые как-то не вязались с воспоминаниями Этьена. После того, как Анри представил меня своему брату, мне пришлось услышать от последнего фонтан слов. Он показался мне приятным, хоть и скучноватым предпринимателем. В Анри во время разговора я почувствовала, по его скованной улыбке и какой-то защитной реакции, неприязнь миролюбивого человека к насилию. Это не могло не оказать влияния на ход беседы, и мне потребовались усилия, чтобы та продолжалась дальше. Наконец, когда Этьен на какой-то десяток секунд умолк, раздумывая, что ещё сказать, вмешался Анри; на какое-то мгновение мне даже показалось, что в его тоне появились признаки жизни, интереса.  — Вы ведь скучаете и у вас в запасе ещё несколько дней до отбытия? Вчера на рейд стала яхта из Бастии. Называется «Гремучая». Около двухсот тонн. Сто футов длиной. Я и мой брат завтра после полудня будем там. Почему бы вам не присоединиться к нам? То, как он говорил эти слова, напомнило мне манеру разговора Генри Томасино во время моего недолгого пребывания в Эмпайр-Бэе. Я посмотрела на Самека, ожидая от него ответа. Он бросил на Анри оценивающий взгляд и, поколебавшись для вида полминуты, ответил:  — Хорошо, мы будем завтра у причала. Думаю, скучать нам не придётся.  — Это точно, — весело отозвался Этьен. — Постреляем в морских птиц, а если повезёт, возможно, наткнёмся на крупную добычу.  — Вы имеете в виду акул? — спросила я. Этьен утвердительно кивнул. — Тогда на это интересно будет посмотреть. Дальше Самек, напомнив Этьену о его обязанностях хозяина дома, предложил мне сыграть какую-нибудь пьесу на рояле. Анри его поддержал. Поддавшись им, я прошествовала с ними в зал с роялем, где довольно-таки неплохо, возможно, кому-то показалось, что и с блеском, разыграла, импровизируя, ноктюрн. Я отсчитывала часы, которые нужно было провести по этикету на вилле, прежде чем вместе с Самеком могла уйти спать с благодарностью и утешительной мыслью, что через три дня мы больше никогда не увидим друг друга. Общее впечатление от вечера было подпорчено последним проведённым на вилле получасом. Швейцар громогласно объявил о какой-то особе, имени которой я не расслышала, но успела заметить, как Этьен тут же помрачнел; на его лице появилось выражение не то досады, не то раздражения. Мы находились в зимнем саду, когда спустя минуту после объявления туда пришла белокурая женщина лет примерно тридцати двух, одетая с элегантно-роскошной простотой, блистая созрелой красотой и женственной силой. Высокий, статный рост и роскошно развитые формы, матово-бледное лицо, умные и проницательные зелёные глаза под широкими бровями и надменное, гордое выражение губ делали из неё почти красавицу и придавали характер силы, коварства и решимости. Анри поторопился увести меня и Самека в гостиную, но нам всё же удалось услышать отрывки фраз Этьена, который, кажется, чем-то угрожал той женщине. На мой вопрос, кто она, Анри торопливо пробормотал, что это бывшая жена его брата, что-то о разводе, оформленном с нарушениями, и поспешил обратно в сад. Я ждала, когда закончится разговор, чтобы попрощаться с хозяином дома. Тот появился примерно через десять минут. Довольно сдержанно, наверное, боясь теперь раскрыться перед кем-либо, он извинился за окончание вечера и, пожелав доброй ночи, отпустил меня. Я и Самек медленно шли по улице, пока что не решаясь поймать такси. Стояла прекрасная лунная ночь. Созерцая какое-то время луну, стремительно проносившейся над нашими головами сквозь прозрачные и высокие облака, потом негромко спросила:  — Признайся, Самек, ты ведь что-то задумал, да?  — Возможно, — уклончиво ответил он. — Задумал-задумал, а что именно, я, наверное, сейчас не угадаю. Но это связано с твоими марсельскими знакомыми?  — Да, но в том, что они задумали, немало риска. Больше ни он, ни я не проронили и слова. Да и незачем было. Уже на ближайшей улице Самек, поймав такси и сказав шоферу адрес гостиницы, велел везти нас туда. А я думала о завтрашнем дне, о рыбалке, которая должна состояться в водах Лионского залива, но такие мысли быстро потеснило воспоминание о ссоре Этьена и той женщины.

***

В назначенное время мы находились в Старом порту. Нужная нам яхта стояла на рейде в полумиле от берега. Наняв моторную лодку, мы направились к ней. Она не отличалась изяществом линий — широкий корпус и приземистые надстройки придавали ей грузность, но я знала, что именно так и должно выглядеть настоящее морское судно, годное для плавания в открытом океане, а не только вдоль набережных. Едва подошли к яхте, как появились два проворных матроса. Один из них жестом пригласил нас подняться на палубу. Несколькими секундами спустя, когда мы оказались наверху, раздался свисток. Яхта подняла свои якоря и на всех парах помчалась из устья Роны к Лионскому заливу. Братья Понселе встретили нас на нижней палубе. Этьен, на секунду склонив голову в поклоне, словно он вчера не ссорился с кем-то, произнёс:  — Дело, мои друзья, в следующем. Мы отправляемся на несколько часов в увлекательное путешествие, и, я надеюсь, охота в прибрежных водах закончится удачно. Между прочим, мсье Каменца, напомните, как ваше имя? Самуэль, да? Отличное имя. Ну, а сейчас, Сэм, как вы посмотрите, если мы, я и вы, осмотрим яхту? Мадам, — он повернулся ко мне, — что вы скажете, если вам предложат ненадолго остаться в компании Анри? У вас будет возможность поговорить и обменяться мнениями о нас. Окей? Пошли, Сэм. Как только Этьен и Самек исчезли из виду, я облокотилась о перила корабля и шумно выдохнула, созерцая морские волны. Анри Понселе, одетый во всё чёрное, словно какой-нибудь социнианин, крутил в своих руках сигарету, думая, раскуривать её или нет. Ожидая, пока он первым начнёт разговор, я бросила на него оценивающий взгляд. Рассматривая его матово-белое лицо, я задалась вопросом, почему он не женат. Неужели не нашлось чаровницы, сумевшей завладеть его чувствами и разумом? Тут он посмотрел на меня, и я поспешно отвела взгляд, мысленно укорив себя, зачем я обременяю свою голову такими неуместными рассуждениями и вопросами.  — Я извиняюсь за своего брата, — медленно произнёс Анри, бросая в воду сигарету, так и не закурив. — Он иногда бывает бесцеремонным и решает за других, что надо делать. Конечно, это несколько нехорошо с его стороны, но это ещё терпимо.  — Ничего, это ещё не самое плохое, с чем можно столкнуться в жизни, — миролюбиво произнесла я. — А что ещё вы можете рассказать мне о Этьене? Его стоит опасаться?  — Меня несколько пугает его стремление к власти. О деньгах ему нечего волноваться — и я, и он богатые люди.  — В чём же проявляется его стремление? Анри жестом предложил последовать за ним к корме. Там, облокотившись на борт, он некоторое время смотрел на кильватер, а затем возобновил разговор.  — Когда ты пресыщен богатством, возникают желания, которые нельзя удовлетворить деньгами. Тогда ты начинаешь желать власти.  — Одного желания мало. Что же можно такого сделать, чтобы достичь власти, чтобы тебя боялись и заискивали перед тобой?  — Когда человек не загребает богатство, он неизбежно становится загадочным, смущает и раздражает простые умы. Загадочность со временем становится угрожающей, и перед таким человеком на всякий случай заискивают, стараются быть услужливым. И вскоре благодаря своему природному уму и обострённой наблюдательности он постигает, что наивысшая ценность, которой владеют все эти люди, не одежда и оружие, даже не драгоценности, а знание тайн, слухов и новостей. Слухи растекаются улочками городов, растекаются скрыто, непостижимо, а вести это оружие и товар. Все сведения, всё подслушанное, тайны выкраденные, купленные, порожденные слепым случаем или капризом человека, собираются торопливо, алчно, жадно и неутомимо. Марсель, Париж, Страсбург, Орлеан, Аяччо… Окажешься в этих городах — и в короткое время ты становишься обладателем этих сокровищ, прилагая к этому, собственно, ничтожные усилия.  — Что люди рассказывают Этьену, какие новости ему приносят?  — Да всё подряд: кто кого обворовал, кого обнаружили утопленным в Сене, Роне, Луаре, прибрежных водах залива, кто в чью-то квартиру или дом пришел ночью, кто с кем встретился на улице…  — Выслушай я такое множество вестей, то я поначалу бы растерялась от такого наплыва информации, а потом — ужаснулась своему неведению и равнодушию, — задумчиво произнесла я, вспоминая свою реакцию на донесения моих лазутчиков в сентябре, прежде чем сумела правильно сформулировать свои требования. — Но зачем вашему брату эти сведения? Разве всё это представляет важность для достижения власти?  — Может, кое-что из этого неполного списка Этьену и ни к чему, но разве такой человек, как он, ведает, что ему нужно, а что — нет? Я кивнула, соглашаясь с этой мыслью. Если даже скупой, прячущий свое золото в тайниках, хвастает своей скупостью, так что уж говорить о тех людях, наибольшее богатство которых составляли осведомленность, слухи, новости? Осознание этих истин, наверное, и подтолкнули меня лет семнадцать назад к созданию сети осведомителей. С печалью поняла, что все сплетни, новости долгие годы, пряча в себе, собирала уже долгие годы, ни с кем не делясь; что большинство этой информации нагромождено в моей памяти словно бы для самой себя, для собственной утехи. И всё равно это не меняло того, что я пребывала в угрожающей близости к насилию и смерти, неведомой, но вечной опасности от Дона и его солдат.  — А ваш брат не боится, что однажды эти знания, осведомлённость обо всём этом погубят его жизнь? Что череда случайностей сомкнётся над его головой и погребёт его под своими обломками?  — Я мало что могу сказать по этому поводу, — ответил Анри. — Наверное, он это осознаёт, но, похоже, сейчас мало волнует.  — Я бы ему посоветовала поскорее вновь жениться и остепениться, иначе о его знаниях станет известно другим и тогда его жизнь оборвёт пуля или нож между рёбер, — грустно усмехнулась я. — Но меня не станут слушать и внимать советам. Да и для Этьена уже поздно — он познал вкус власти и отравлен ею навечно. В этот момент на палубе раздался голос Этьена.  — Анри! Маклена! Идите к нам! Обменявшись взглядами, мы направились к правому борту. Размышляя о том, догадывается ли Анри о гораздо большем, чем позволяет себе теперь говорить, у меня появились нехорошие предчувствия. Мы четверо держали винтовки на руках. Залив предстал перед нами во всей своей дивной красоте. Яхта шла очень быстро, поднимая перед носом волны и оставляя за кормой бурлящую кильватерную струю, в которой время от времени прыгали рыбы. Бакланы, морские ласточки, буревестники с радостным криком пролетали над кораблём. Западный ветер взволновал поверхность воды, заставляя её пульсировать до самых границ горизонта. Вот и сейчас волна с шапкой пены приблизилась и разбилась с грохотом о носовую часть.  — Итак, мсье и мадам, охота открыта! — объявил Этьен.  — Не так-то просто будет попасть в птиц, — отметила я, рассматривая винтовку Лебеля в своих руках.  — Сейчас посмотрим, насколько я хороший стрелок, когда мы находимся в бурном море. Как раз в этот момент над кормой пролетал буревестник. Этьен так быстро, как молния, схватил свою винтовку, на мгновение прицелился, а затем сделал два выстрела. Птица отчаянно замахала крыльями, пытаясь продержаться в воздухе, а затем упала в море, прямо в пасть акулы, плескавшейся теперь в кильватерной струе.  — Ах, этот злодей поглотит всю нашу добычу! — раздосадовано воскликнул Этьен, опуская ружье. — Так мы рискуем вернуться в Марсель даже без простой морской ласточки.  — Ничего, у нас ещё есть время, чтобы палуба покрылась убитыми птицами, — спокойно сказал Самек, возясь с винтовкой системы Бертье. Секунду спустя мимо корабля пролетала, держа крылья распрямленными, чайка. За ней следовала стая морских ласточек и буревестников, которая тщетно силилась не отставать от неё. Самек поднял винтовку и сделал выстрел. Чайка, затрепетав крыльями, упала вниз головой в пасть той самой вредной акулы. Я со смешанными чувствами наблюдала, как последняя бултыхалась в воде, а затем спросила Этьена, который был недоволен второй неудачей:  — Мсье Понселе, мы не можем избавиться от этого прожорливого вредителя? Вместо охоты на птиц можно устроить охоту на акулу.  — О, да, да! Это было бы неплохо, впечатляюще! Затем Этьен пронзительно свистнул. На свист пришли шестеро матросов, которые, услышав наше желание, тут же отправились готовить всё необходимое для ловли. К кормовой лебёдке был привязан верп, на крюк которого был насажен пятнадцатифунтовый кусок солонины. Ход яхты был остановлен, и та слегка покачнулась. Верп, на который была намотана красная ткань, опускали на правой стороне корабля, в это же время моряки вооружились большими ножами. Я, Самек и братья Понселе облокотились на правый борт, желая стать свидетелями этого необыкновенного зрелища. Верп был опущен на двадцать метров. Мельтешение красной ткани должно было оповестить хищницу. Через пять секунд большая тень поднялась из глубин моря, поднялась вертикально в направлении верпа. Но потом развернулась и отплыла, слабо взмахнув плавниками и хвостом. Но я знала, что стоит набраться немного терпения — прожорливость акулы вскоре победит её предчувствие опасности. Она и в самом деле понемногу возвращалась к верпу. Её непреодолимо привлекал тот кусок солонины, насаженный на крюк. Прошло несколько минут, и акула, до этого нырявшая в воды залива, но державшая голову на поверхности, осмелела и теперь пыталась допрыгнуть до якоря. Это был превосходный представитель кархаринообразных, семь метров длиной, с пастью, в которой мог поместиться человек. Она, должно быть, была старой, потому что вместо того, чтобы прямо схватить кусок солонины, начала описывать широкие круги вокруг верпа, мало-помалу их суживая. Красная ткань, обмотанная на верп, создала ей иллюзию того, что это кусок мяса, который продолжал кровоточить. И наконец прожорливость победила благоразумие. Акула бросилась вперёд, раскрыла свою огромную полукруглую пасть и проглотила сразу верп, солонину и часть цепи. В это же мгновение на палубе поднялся громкий крик ликования. Акула взбрыкнула, пытаясь рывком разорвать цепь, но осталась почти неподвижной. Из её рта потекла кровь, которая смешалась с водой. Восемь человек бросились к лебёдке. Акула отчаянно боролась, но с каждым движением крюк проникал глубже в нёбо и ломал зубы. Моряки крутнули второй раз ручку лебёдки. Хищник больше не оказывал сопротивления и выглядел словно мёртвый, но никто на этот счёт не заблуждался. Крутнули третий раз. Рыбина, обезумев от боли, отчаянно бултыхалась в водах, оставляя кровавый след. Она пыталась уйти на дно, разорвать под собственным весом цепь, поднимала своим мощным хвостом волны. Усилия были бесполезны. Каждый раз, когда в ход пускалась лебёдка, это лишь приближало страшный момент.  — Стоп! — крикнул кто-то из команды. — Дайте ей немного задохнуться. Огромная рыба наконец всплыла на поверхность. Её пасть была полна клокочущей крови и крюк было хорошо видно снаружи. Ещё один поворот ручки лебёдки — и акула была наполовину вытащена из воды. Целых пять минут точилась борьба за её жизнь. Акула пыталась вырваться из ловушки, измученная, замирала на несколько мгновений, чтобы дальше почти сразу возобновить свои попытки освободиться. Некоторые из моряков взяли гарпуны, готовясь вытащить её на палубу. Через минуту прожорливую хищницу тащили до фальшборта, где она получила первые удары ножами. Спустя десять секунд в ход пошли гарпуны. С последним рывком акулу было перенесено на край, и та упала на палубу. Матросы немного отступили, вцепившись в ванты. Акула лишь мгновение оставалась неподвижной, а затем рывком прыгнула к кубрику, где её уже ждали мы с винтовками. Залп из ружья остановил рыбину, но она всё ещё была жива, так как эти твари обладали невероятной живучестью. Снова выстрел — и она судорожно дёрнулась, в последний раз попытавшись разорвать цепь, а затем из неё выплеснулся на палубу яхты баррель крови.  — Вот уж поистине крупная добыча, — произнёс Этьен Понселе, наблюдая, как к мертвой вредительнице направляются несколько матросов с ножами. Яхта возобновила свой быстрый ход и сейчас отправлялась на север, обратно к устью Роны. Охота была завершена.

***

Час спустя мы выехали на «Ситроене» из Старого порта. С нескольких фраз, которые мне сказал Самек, я поняла, что в ближайшее время кому-то будет очень плохо. Тем не менее я была вынуждена не мешать его или чьим-либо интригам, поэтому просто молчала. Знала, что, если взболтну как бы случайно что-то лишнее, тогда можно будет не задаваться вопросом, проживу ли ещё день. И вот на заправочной станции, где мы разбрелись, куда глаза глядели, я наткнулась на цыганку. Невольно испугалась её, так как мне показалось, что той здесь секундой раньше не было, словно подошла неслышно, как тень. Она тусклыми чёрными глазами впилась в моё лицо.  — Позолоти руку, дорогая, и я расскажу всё, что случилось с тобой в жизни, — прокаркала старуха. Я хотела было от неё убежать, но она отгадала моё намерение и вцепилась смуглыми скрюченными пальцами за руку:  — Не прогоняй, дорогая!.. Вокруг тебя кровь, много крови. Мрачные думы бороздят твоё чело… Я не буду говорить о прошлом… Позолоти, красавица, руку, и я поведаю тебе, что ожидает тебя впереди. Не пожалей для бедной цыганки денег… Я заколебалась. Будущее меня пугало, а сказанные цыганкой наугад слова о крови заставили вздрогнуть. Может, и вправду эта старуха провидит моё будущее? Я достала из кармана десять франков. Цыганка с жадностью схватила их и запрятала в густые складки своего одеяния. А затем, оттащив в сторону, быстро разложила карты.  — Будущее твоё мрачное, дорогая, — заговорила она. — Выпадает тебе богатство и длинная дорога, но вместе с тем и страдания. Ожидали тебя тяжёлые удары, но ты счастливо избегала их. А ещё имеешь ты большой интерес в мужчинах. Они не родные тебе, дорогая, но тесно связаны с твоей судьбой. Настолько тесно, что я даже боюсь говорить…  — Говори, же! — прикрикнула я, немало встревожившись.  — Позолоти руку, красавица! Нетерпеливо бросила ей ещё десять франков. Та, посмотрев на меня тусклым взором, проскрипела:  — Далеко стелется твоя дорога. И всё время рядом с тобой идут по ней двое. То они отходят от тебя, то снова приближаются: дороги ваши пересекаются, как морщины на моём лице. И вот что дивно: даже смерть твоя зависит от смерти одного из них… Тех, что тебе сопутствуют, дорогая… Я, услышав такое будущее, побледнела. Оно произвело на меня такое впечатление, что даже не заметила, как исчезла цыганка. Вспомнилось напутствие Сальери, когда я и Самек просили у него благословение на брак. «Помни, Маклена, — сказал он после, — что при посторонних тебе нельзя будет ничего говорить о нашем деле, потому что хоть ты нам и не враг, но и не враг своим друзьям и знакомым. Как бы они не донесли полицейским то, о чём мы будем говорить. Так что веселись, живи, радуйся и держи язык за зубами». Неужели этот старый лис никак не мог поверить мне, что я могла и готова была жить на таких условиях? От этих размышлений меня отвлёк звук двигателя мотоцикла. Затем послышались оглушительные пистолетные выстрелы и крики. Встревоженная, выскочила на этот звуки и увидела двух, уезжавших на мотоцикле. Самек дважды выстрелил им вдогонку, но промахнулся, а я, зная, что он довольно метко стреляет в движущиеся мишени, поняла, что сделал это нарочно.  — Что случилось? — спросила я у него, не успев до конца осознать сложившуюся ситуацию.  — Стреляли, — коротко сказал он. — Наверное, Этьен Понселе кому-то сильно помешал. Ему уже не помочь, а вот его брата ещё можно спасти. Увидев тела, я довольно быстро убедилась, что это так. Опустившись на колени, я теперь лихорадочно рассматривала повреждения Анри. Тот ранен был в левое плечо, скорее всего, артериальное кровотечение. Вспоминая, что нужно делать в таких случаях, не без помощи Самека наложила ему жгут. Нащупав на шее сонную артерию, сосредоточилась и начала считать удары.  — Пульс слабый, но это уже куда лучше, — тихо пробормотала я. — Который час? Нужно запомнить время, когда был наложен жгут, это очень важно.  — Ладно, — кивнул Самек — Маклена, сама-то ты как?  — Плохо… То есть нет, я в относительном порядке, отделалась испугом… Не в меня же стреляли, — ответила я рассеяно и отвела взгляд. — Где же скорая? Её кто-нибудь вызвал?  — В пути. Ты лучше сядь поудобнее и дыши глубже.  — Хорошо. Полтора часа спустя, после приезда полиции и допроса, нас отпустили. Чувствовала себя совершенно опустошенной и расстроенной. Вот и наступило горькое похмелье после победы над Морелло, подумала я. Сопоставляя в уме его и Этьена Понселе, в голову закралась мысль: если обычный человек вроде меня, Самека или Поли смог убить самого крутого человека в городе, помогла ли последнему его сила? И помогли ли Этьену его знания, его осведомлённость? Если бы Морелло и Этьен не были такими могущественными и устрашающими, возможно, были бы живы до сих пор. Я подумала, что как бы ты не был силён, всегда найдется кто-то сильнее и устранит тебя. Жадность затягивает, как трясина: когда у тебя нет денег, думаешь, что тебе хватило бы ерундовой зарплаты. Потом понимаешь, что надо бы завести хорошую машину. Получаешь хорошую работу, повышение, но на самом деле мечтаешь забраться ещё выше. Не успеешь оглянуться, как уже метишь в Президенты Соединённых Штатов и мечтаешь выиграть войну с немцами. К счастью, вряд ли тебя выберут. Плюс к тому вся эта гонка с наступанием друг другу на пятки имела один изъян: всё время приходится смотреть, как бы кто-нибудь не наступил на пятки тебе. Так что это сейчас вынудило меня задуматься, не сменить ли в жизни приоритеты. Руки Самека легли мне на плечи; я ощутила запах дыма и ненастья. Повернувшись к нему, улыбнулась и всмотрелась в его мрачное лицо. Он обнял меня, его глаза расширились, и в них появилась нежность.  — Извини, Маклена, за то, что подверг тебя риску. Понимаю, не лучшее завершение дня. В ответ я только покрепче обняла его. Растроганность Самека была столь безмерна, что неожиданно для себя самой я захотела услышать от него ответы на некоторые вопросы.  — Этьен Понселе погиб из-за того, что слишком много знал, да? — тихо спросила я, медленно идя с ним по улице.  — Вероятно, это хвост его прошлых дел. Несколько людей попали из-за него за решетку. Оставь гангстеры это без внимания, потерь было бы намного больше. А почему ты меня об этом спрашиваешь?  — Ну… в этом городе больше нету никого, кому можно было бы задавать подобные вопросы; ты единственный, кто мне ответит. А как насчёт той женщины, явившейся под конец раута?  — Иветта Рихтер? Австрийка и бывшая жена Этьена. Её нашли и попросили сыграть небольшую роль в этом представлении.  — И теперь на неё могут пасть подозрения за организацию преступления... Господи, как же это цинично.  — Ещё неизвестно, кто был большим циником: Этьен или Иветта, — произнёс Самуэль, усмехнувшись. — Какие ещё вопросы есть? О мне и моём прошлом? Хотя, кажется, ты и так всё знаешь, я многое рассказывал на Корсике и в первые дни пребывания в Марселе. А, в целом, чем ты занимаешься днями? Кроме хозяйственных хлопот, ты большую часть своего времени тратишь на сплетни, на выслушивания своих верных лазутчиков и, ясное дело, на выведывание и слежку каждого шага Дона, его капореджиме, их приближённых и, прежде всего, меня самого.  — Ещё часть времени тратится на подавление раздоров, которыми так и кипит Оуквуд и Оукхилл, — уязвлённо сказала я, отбегая от него на несколько метров. Стояла так и молчала. Самек, видимо, даже обеспокоился и хотел уже подойти ко мне, когда я вновь заговорила: — За прошлое можешь не волноваться. Большинство моих людей с пренебрежением отметают его; они понимают, что куда больший интерес вызывает настоящее и будущее.  — Ты прекрасно знаешь, Маклена, что обычай всех преступников — не спрашивать человека о будущем и никогда не обращать внимания на прошлое.  — А что такое человек без прошлого? Ободранный и голый, словно нищий, — заметила я. Видя, что и это не вынудит его к рассказу, одним прыжком оказалась возле него, заглянула ему в глаза и устало, с ноткой мольбы, проговорила: — Хотя бы скажи, кто такой Пеппоне. Дон упоминал о нём, когда мы готовились убить Морелло. Не проронив и слова, Самек потянулся рукой к своему пиджаку, достал портмоне и, найдя там то, что искал, протянул мне.  — Что это? — спросила я, взглянув на фотографию кабинетного формата, на которой были запечатлены три человека. Двух я почти сразу узнала, но всё же решительно ждала ответа.  — Снято шестнадцать лет назад. Старик — дон Пеппоне. Двое младших — Сальери и Морелло. Морелло и Сальери были друзьями, и оба они при власти Пеппоне были авторитетами. Но в двадцатых они за что-то убили дона Пеппоне.  — Как-то странно… Кажется, Сальери до сих пор восхищается этим Пеппоне.  — После убийства они поделили город, и каждый правил своей половиной, но потом они друг другу поперёк глотки стали.  — А всё закончилось тем, что мы стали орудием Сальери в убийстве его лучшего друга, избавив его от того, чтобы глядеть Морелло в глаза, — медленно проговорила я, отдавая обратно фото. Оно убедило меня в том, что подобный образ жизни отравляет душу. — Знаешь, о чём я теперь подумала? Что мои друзья и те, кого я люблю, такие же. Что когда-нибудь я повернусь к Поли и обнаружу, что смотрю в дуло пистолета. Я ни в ком не могу быть уверена, ни сверху, ни снизу.  — Ты и я каждый день рисковали своими жизнями, и тебе не по рассказам известно, что быть боевиком Мафии — не мёд, — глухо произнёс Самек.  — Одно дело, когда ты живешь одним днём, когда ты полон энергии и бьёшься не на жизнь, а на смерть, рядом с тем, кто тебе, как брат, — нетерпеливо махнула я рукой. — Вы просто два бойца, которые знают, в чём их долг, и всё зависит от способности выживать. Это война. Постоянное чувство, что ты не можешь доверять даже другу — ужасно! Ты — один, и смерть может явиться, откуда угодно. Так можно ночами глаз не смыкать, размышляя, была ли шутка твоего лучшего друга просто шуткой или это был намёк на твоё собственное устранение. Человеку нужен кто-то, кому можно доверять…. Самеку наконец удалось поймать такси. Когда мы сели и тронулись в путь, он тяжело и неуклюже шевельнулся возле меня, коснулся моих волос, гладил долго и нежно. Я даже удивилась было, откуда столько нежности могло взяться у этого мрачного человека. Только сказала: «Помоги мне, пожалуйста» и отдала ему своё тело почти без сожаления, а душу спрятала, как правду от тиранов. Осознала, что настоящую правду никогда до конца не выскажу вслух. Да и разве я не пугалась прошлого только потому, что оно угрожало будущему?