Les Freaks

--- – Падре, я убила собственного ребёнка. Еве всего 17 и она частая гостья в исповедальне. Падре, сегодня я согрешила с тремя мужчинами. Падре, три дня назад я разбила голову любовнице. Падре, вчера я – Я назначаю ей очередные молитвы – как будто они ей помогут – и знаю, что она придет через пару месяцев. С той же фразой. – Падре, я убила собственного ребенка. – Падре, спорим, я смогу украсть ваш кошелек даже сейчас? У Джимми отличное чувство юмора и неприметная внешность. Джимми – карманник. Он развлекается тем, что рассказывает мне об особо удачных кражах. И громко смеется: – Падре, а ведь вы не настучите на меня sbirri – тайна исповеди! Я действительно не буду сдавать Джимми полиции. От этого ничего не изменится. А ведь когда-то я правда хотел заниматься богословием. И нести людям свет веры. Когда-то. В этом проклятом городе никому нет дела до Бога. Даже Лучане, на которого все еще остается моя последняя надежда. Лучане вязнет в своей трагедии все глубже и глубже – и мне приходится прикладывать все больше и больше усилий (как эгоистично), чтобы удержать его рядом с собой. В реальности. --- Все течет своим чередом – город работает – днем – и пьянствует – по ночам – Лучане молчит – я слушаю и говорю за двоих. А потом случается очередное нападение. Оно тоже особо не выделяется из череды других – разве что в этот раз у меня есть молчаливый помощник, которого я в первую очередь отправляю на колокольню. – Тринадцать быстрых ударов и бегом оттуда, – командую я Лучане, слегка толкая его в спину. – Ты понадобишься внизу. Лучане кивает и не задает лишних вопросов. На самом деле внизу он мне почти не понадобится – я привык справляться со всем сам – но по колокольне проще всего попасть и я не хочу, чтобы он был там дольше положенного. Я и так рискую его жизнью. К сожалению – или к счастью – Бог знает – люди не задерживаются в Термоли надолго – и поэтому мне снова и снова приходится метаться и раздавать указания – не толпитесь у входа в церковь – рассредоточьтесь по ближайшим домам, в них есть входы в бомбоубежище – успокойтесь, места хватит на всех – тех, кто прожил здесь достаточно долго, сразу видно по тому, как они спускаются вниз по каменной лестнице – почти не спотыкаются и наклоняют голову в том месте, где потолок резко снижается – я спускаюсь туда, где плач и скрежет зубовный, последним. --- – Что теперь, отец? – шепот Лучане раздается слишком близко, и я инстинктивно отшатываюсь. – Ты взял свечи? – в бомбоубежище, конечно, есть генератор, но всегда стоит перестраховаться – Вот и сейчас щелчок выключателя ни к чему не приводит. Бог из меня не очень, думаю я, а вот еретик – очень даже. Лучане шуршит чем-то, ругается сквозь зубы – ругается? Неплохой знак – – и внезапно среди тьмы загорается слабый огонек. Он раздает все свечи, кроме двух. Отдает одну мне. Вопросительно смотрит. Меньше всего мне хочется сейчас делать это – учитывая то, что большинство этих людей вряд ли заслуживают спасения – ближайшие к церкви дома стоят ужасно дорого и позволить их могут либо отъявленные бандиты, либо богатые иностранцы, сбежавшие из своих стран, потому что боялись за свою шкуру. Бедных тут практически нет – разве что случайные прохожие, которым очень повезло. Некоторые из них даже начинают верить в Бога – так что каждый раз после нападений у меня резко увеличивается количество прихожан. Правда, ненадолго. Интересно, думает ли сейчас Лучане о том, где он жил раньше? Оттуда невозможно добраться до церкви за тот срок, пока ее двери – и двери бомбоубежища – открыты. Разве что на крыльях. Встряхиваю головой. Я не судья, а священник. А они – люди. Напуганные, растерявшие весь свой гонор и возраст перед лицом смертельной опасности – жаждущие спасения. Я обвожу их взглядом. – Обратимся же к Богу. Пусть укрепит наши души в этот недобрый час. Помолимся за тех, кто сегодня умрет. Помолимся за тех, кто сегодня выживет, но всю оставшуюся жизнь будет молить о смерти. Помолимся за тех, кого мы предали. Помолимся за тех, кто предал нас. Простим тем, кто грешен перед нами. И прости ты нас, Господи. --- – Тео успел бы добежать, – внезапно говорит Лучане, вешая последний венок на последний крест. Только сейчас я замечаю на его лбу ссадину. Не наклонился. – Он бы успел – – Видимо, ему что-то помешало, – замечаю я. – Ты в этом не виноват. – Я принес бы его на руках, – Лучане поправляет лепестки шиповника, хотя в этом нет особой нужды. – Лучане. – Я бы – – Мы не могли бы спасти этих людей. Я разворачиваю его лицом к старому кладбищу. Говорят, там хоронили еще до войны. – Ни тех, кому просто не повезло. Ни тех, кто уже был обречен. Спасти можно только тех, кто еще жив. Лучане мелко дрожит. – Смерть тела не так страшна. Смерть души – вот что страшно. Я стискиваю зубы – и ладони на плечах Лучане – чувствую, что он безмолвно плачет – но не нахожу сил заглянуть ему в лицо. Потому что при одной мысли о том, что он поймет, каков я на самом деле – разочарованный, погруженный в болото невозмутимости, механически выполняющий свои функции – всего лишь машина – меня охватывает леденящий ужас. Сменяющийся болезненным осознанием того, что я привязался к Лучане – иначе мне было бы все равно, что он подумает обо мне. Что из этого хуже – не знаю. – Отец. Лучане оборачивается и смотрит на меня с такой твердостью во взгляде, какой я прежде никогда не видел – ни в нем – ни в себе. – Я клянусь.. – он делает паузу. Я клянусь помогать. Я клянусь облегчать боль. Я клянусь делать для людей все, что смогу. И, когда вы сочтете меня достойным этого – я приму сан. Весенний ветер шелестит венками, в глазах Лучане сверкает жизнь – и я невольно вспоминаю притчу про заблудших овец. Господи, неужели тебе понадобилось убить триста тридцать трех человек, чтобы один очнулся ото сна? Мир сходит с ума, когда у края свежих могил воскресает чья-то душа. ---