Les Freaks

--- Если бы кто-то сказал Маркизу, что он пойдет в церковь на воскресную службу, он бы громко расхохотался. Вставать рано в воскресенье? Увольте. Вставать рано в воскресенье в церковь? Постойте, я сам уволюсь. Без выходного пособия. После неофициального визита к падре он вернулся в свой фургон, поставил цветы в воду и отправился развлекать немногочисленную публику – проходите в шатер! Мы скоро уедем – и никогда не вернемся – так что carpe diem, драгоценные зрители – А потом завалился спать без особых угрызений совести, успев лишь подумать о том, что завтра будет чертовски интересная проповедь. Падре был забавный. С ним можно было поиграть подольше – ради этого стоило даже задержаться в Молизе на пару дней – пусть и в ущерб себе – потом слать ему проникновенные письма в стиле «падре, вы разбередили мне душу, я правда пытаюсь вспомнить, но – », а затем вернуться и посмотреть на результат. Священника в его коллекции фриков не было. Еще не было. Но в своей способности соблазнять – убеждать – людей Маркиз не сомневался. Какой-то голос в его голове вновь начал протестовать, но Маркиз лишь лениво отмахнулся от него. Спал он в эту ночь на удивление крепко – проснулся лишь один раз, увидел стоящего в ногах кровати Пьеро, кинул в него подушкой, рыкнув «Исчезни», и заснул обратно. Потом он об этом даже не вспомнил. --- С самого утра падре был на нервах. Откровенно говоря, на нервах он был еще с прошлого вечера, когда обнаружил, что какие-то – кхм, спокойно, Луче, спокойно, тебе еще проповедь читать – вандалы испортили его цветы. Большую часть вырвали, а оставшиеся ростки растоптали. Да еще и замок на ящике стола был сломан. Падре за ночь себе все губы искусал – неотправленные письма были в явном беспорядке – значит, кто-то их прочитал. И – после прочтения – решил уничтожить то, что было ему дорого. Означало ли это, что следующий на очереди – витраж? И с какой вероятностью к этому имеет отношение – – ..Главное же, святой отец, чтобы ребенок был зачат и воспитывался в браке, – елейно прошелестела матрона Лукреция, возводя глаза к небу. Ее монолог длился уже минут пять, но до этого падре его игнорировал – как фоновый шум – он всегда так делал, когда Лукреция открывала рот. Иначе бы свихнулся. – Главное, чтобы его любили – резко ответил падре. Паола, сидевшая на скамье позади Лукреции, опустила голову. Паола вообще часто бывала в церкви – но падре это не беспокоило – девочка обычно забивалась в угол и готовила уроки. Карло, отец Паолы, пил как сапожник, ругался как матрос и бил как работорговец. Правда, год назад все-таки помер – видимо, печень не выдержала. Или выпил что-то не то. У падре были подозрения, конечно, но он ими ни с кем не делился – впрочем, ему и не с кем было. А полгода спустя Стефания призналась ему на исповеди, что отравила своего мужа. Билась в истерике. Хотела идти в полицию. – Понимаете, падре, с ним жизнь была невыносима, но теперь как мне в глаза дочери-то смотреть? Как смотреть? Я же этими руками, которыми ей утром хлеб нарезаю, ему подлила какой-то химической дряни – из гаража стащила. Я не могу с этим жить, падре, не могу – Смогла. Падре уже не помнил, как убедил ее. Наверное, упирал на то, что если Стефанию посадят, Паолу отправят в приют. Падре ее чуть за плечи не тряс, доказывая, что Стефания должна молчать ради дочери – вы же любите ее, Стефания? – Люблю. Я же ради нее и – Тогда докажите это. И ей, и себе. Я сохраню тайну исповеди. – Но вообще это грех, Стефания, – снова возвращаясь к своей роли духовного наставника, продолжил падре. – Смертный грех. Так что я накладываю на вас покаяние..на три года. Не ешьте мяса, молитесь и помогайте слабым, – Стефания, рыдая, бросилась на колени. – Ну-ну, – падре неловко погладил ее по голове. – Только без фанатизма. Сами же понимаете – слухи пойдут. Стефания в церкви теперь появлялась редко – только на исповедь – на проповеди вместо себя посылая дочь – как однажды сказала падре – Мне теперь вам страшно в глаза смотреть. Вы правду знаете. И снова исчезала – работать в булочной, шить вместе с Паолой одежду, ухаживать за старой Августой. А Лукреция все жужжала о том, что Стефании надо снова выйти замуж – негоже двум женщинам жить без мужчины – они же не в состоянии прокормить себя, падре! – разве? В последний раз Стефания пожертвовала на нужды церкви триста лир. А вы, если не ошибаюсь, пятьдесят? – – А о чем сегодня..ик!..будет проповедь, падре? – Джузеппе соблаговолил открыть глаза и теперь всем своим видом излучал почтение и желание спасти свою душу. Желательно – с помощью доброй полбутылки вина. Падре глубоко вздохнул. Вчера – еще до неприятного открытия – он приготовил проповедь о любви – искренней и чистой – к Богу и к ближнему – а потом увидел цветы. Стоило ли говорить о любви с ненавистью в душе? Даже не ради них – а ради себя. Падре обвел взглядом собравшихся. Джузеппе, Паола, Лукреция со своими детьми – три мальчика и девочка – шуму – как от артели рабочих – два смуглых парня, общавшихся между собой на неизвестном падре языке – странно знакомый цилиндр. С цветами, воткнутыми за ленту. Не может быть. Маркиз ответил падре невиннейшим взглядом и положил подбородок на ладони, покоившиеся на трости, явно изъявляя искреннее желание слушать. – Сегодняшняя проповедь будет о – зеленые глаза полыхнули яростью, встречаясь с красными – о блудном сыне. Лукреция одобрительно закивала. --- Проповедь помогла падре несколько успокоиться – ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся – под ее конец он уже взял себя в руки. Ошибался. Стоило последнему прихожанину покинуть церковь и оставить их с Маркизом наедине – как гнев вернулся. Маркиз вытащил один цветок и со скучающим видом теребил его – отрывал лепестки, складывал их пополам – и еще раз – сворачивал в пальцах маленькие ароматные шарики. – О, здравствуйте, падре.. Падре сдержался лишь чудом – между его ладонью и щекой осталось не больше десяти сантиметров, когда ему все-таки удалось остановить руку. – Да как ты мог.. – на большее не хватало сил. – Как. Ты. Мог. – Вы чуть не сделали мне больно, падре, – укоризненно произнес Маркиз, глядя на священника снизу вверх. – Хотя я и знал, что ваша христианская любовь подразумевает насилие – И расхохотался. --- Ошибся, решил Луче, все-таки отвешивая вскочившему с места Маркизу пощечину. Совсем сошел с ума, начал видеть Тео там, где его и быть не может, ошибся – Падре дернул занесенную над его головой трость на себя, заставляя хозяина цирка покачнуться, после чего врезал ему в живот. Маркиз согнулся пополам. – Еб. Твою. Мать. – прохрипел он, видя трость в руках падре. Тот отбросил ее куда-то в сторону выхода, схватил Маркиза за воротник рубашки, ударил спиной об стену, отвесил пару оплеух – снова всмотрелся в глаза – – замер. Ярость в красных зрачках была неподдельной. И еще – почему-то – страх. Правда, потом Тео – Маркиз – попытался его пнуть, сказал что-то ядовитое – Луче лишь крепче перехватил руки. Потому что успел перевести взгляд ниже – на полоску кожи, которую больше не прикрывала рубашка. Старый шрам, полученный при падении с яблони, ошеломил его – пожалуй, даже если бы в церковь ударила молния и голос с небес прогремел – да, это Тео, тот, кто изображен на витраже, тот, кого ты любил шесть лет живым и десять – мертвым – Падре отпустил Маркиза, уже не слушая его угроз. Какая разница? Слова лгали – впрочем, в этом был весь Тео – говорил, что все хорошо, что его ничего не беспокоит, но его глаза кричали – молили – о помощи. Все хорошо, Луче – именно это он повторял, как молитву, после смерти Коломбины. Три дня подряд. Теперь у Тео были красные глаза и яд на кончике языка – и не только – казалось, он весь пропитан – и сам же отравлен – – Не ругайся в церкви, – механически произнес падре, краем уха услышав что-то в духе «да я разъебу тут все» – Маркиз поперхнулся очередной угрозой – – То есть пиздить вам меня можно, а мне – Еще одна пощечина. – Я сказал – не ругайся. – Падре, блядь, вы охуе – Двигаясь будто в полусне, падре – в этот раз осторожней – взял Маркиза за воротник и вытащил из церкви. – Звереныш, – произнес он, выкидывая трость вслед за ее владельцем. – Самый настоящий звереныш. ---