Витражи

В день — только сто шестьдесят семь слов. Музыка в связи с этим приобрела совершенно иную ценность. Особенно — рэп. Исполнители пишут альбомы; не вылезая из студий, записывают куски песен, но никогда — целиком. На шее ведь счётчик, и правила одинаковы для всех: если не соблюдаешь, наверху об этом узнают быстро, да и ты поймёшь — ударит током так, что разговаривать не сможешь часов восемь. Арсений молчит — в основном. С его выразительностью и помолчать можно: мимика-то живая. Он улыбается, кивает, жестикулирует не хуже итальянца — язык жестов даётся ему плохо, и Попов очень скучает по возможности облачать мысли в слова вслух. Каждое слово — на вес золота. Переписываться правительство не запрещает — и потому сообщения выходят длинные, люди снова письма пишут — пачками. Бумажные послания хранят в себе слёзы радости и горя, долгие истории длиною в жизнь — и оказываются почти задокументированными обещаниями. Раньше слова на ветер, а сейчас — не поразбрасываешься. Арсений тратит за день шестьдесят слов. Или меньше. Его рекорд — три. Как минимум — три. Он записывает эти три слова в голосовые сообщения: так делать не возбраняется. Разная интонация и настроение, а посыл — один. Ему редко приходит ответ — и тогда он звонит, рассказывает мелочи и твердит три слова, будто на повторе. «Я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя…» Слова всегда кончаются не вовремя. И Арсений замирает с телефонной трубкой в руке, слушая дыхание на том конце провода — Антону, который вечно катается по командировкам, нужно говорить — и слов ему не хватает. К вечеру он всегда пустой и может только слушать, впитывать, смеяться или хмыкать многозначительно, надеясь, что Попов его поймёт. Попов понимает. Он уже привык — говорить за обоих, потому что это мелочь. Арсений сильный, Арсений и не такое может. Он слушает на повторе редкие голосовые сообщения: в выходные Антон порой записывает ему стихи, не слишком длинные, но… Существует ведь кнопка перемотки, верно? -- Арсений встречает его на вокзале — молчит. Он кутается в тёмно-синее пальто, и ему жутко стыдно: к вечеру все слова кончились, день был совершенно дурной, и сказать теперь ничего нельзя. Попов высматривает высокую фигуру из толпы прибывших и не видит. Такое лёгкое волнение, знаете? Когда тебе начинает казаться, что ты всё перепутал, пришёл не туда и не тогда, упустил — ничего нового, впрочем. Кругом люди тонут в объятиях друг друга, и человеческое это море топит Попова, тянет на дно. Он захлёбывается в чувствах, в чужих слезах счастья, жадных поцелуях — и даже не пытается выбраться — бесполезно. Его обходят, сжимают со всех сторон, и становится не так холодно — но становится страшно. Ему бы хоть одну точку опоры, твёрдую землю под ногами, а не это бесконечное море. Собственной ладони касается чужая — горячая, даже кольца на пальцах тёплые, нагретое серебро. Попов сжимает руку на автомате, выдыхая в воздух облако пара: наконец-то. Его маяк вернулся — и теперь бушующие кругом волны Арсения не волнуют. Он разворачивается к нему и улыбается виновато, тянется в чужие объятия, но Антон его останавливает, качает головой и показывает ему один палец. Антон указывает пальцем на себя. — Люблю, — выдыхает он, улыбаясь, а после притрагивается к чужой груди ладонью. Арсения ведёт — такой простой жест, но ведь он сохранил — сохранил для него одно-единственное, но такое важное слово, сберёг, как величайшую драгоценность. Даром, что завтра их у них будет снова сто шестьдесят семь — сегодня последнее слово Антона досталось ему. Рыжий свет фонаря расцвечивает знакомое лицо в тёплые оттенки — и Попов целует чужие губы мягко, забирая себе эту счастливую улыбку и не в силах прекратить улыбаться самому. И они стоят на перроне одни, пока их плечи укрывает снегом, и молчат, держась за руки. Слова на сегодня кончились.