Витражи

Новогодние «корпораты» — однозначно не самое лучшее, что есть в жизни, по мнению Попова. Но их окончания хороши — и вот за окном такси мелькают огни ночной столицы, сменяясь и скользя на чужом лице, обрисовывая невидимыми ладонями скулы, изгиб губ и нахмуренные брови. Арсений пьян в той степени, в которой триггеры отключаются, но к фаянсовому трону ещё не тянет. И потому он подсаживается ближе, тянется к уголку чужих губ и целует сначала ненавязчиво — но мокро, смазанно, мимо. Таксист делает радио погромче, и Попов улыбается — хороший мужик, понятливый и не болтливый. Антон трезвее: алкоголь его не берёт, и то ли это генетическое, то ли он просто способен цедить один стакан целый вечер, тогда как Арсу в стакан норовит долить каждый второй. Впрочем, едва ли отсутствие приятного тумана в голове мешает Шастуну притянуть Попова к себе за затылок и поцеловать глубже, серьёзнее, раскатывая на языке терпкую сладость рома и текилы в коктейлях. Антон трезвее — и потому отстраняется, смотрит в глаза напротив, на по-детски обиженно нахмуренные брови, и делает ход конём. — Исполнишь одно моё желание? — Тысячу, — хрипло выдаёт Арсений, и Шастун ухмыляется. Огни ползут по его лицу тоже, то красные стоп-сигналы, то рыжие фонари, и в этом полумраке такси, которое чудесным образом не попало ещё ни в одну пробку — в три-то часа ночи неудивительно! — есть своё волшебство. Не новогоднее, нет, об этом Антон позаботится позже, но что-то неуловимое, невесомое, ускользающее из пальцев, точно дым. Новогодние «корпораты» — не самое лучшее, что есть в жизни, но ради их последствий Шастун готов и потерпеть. -- — Я могу назвать тебе как минимум с десяток песен о том, почему я не люблю поезда. И один фильм, — Арсений качается на мысочках, запихивая вещи на багажную полку поглубже, просто перестраховываясь. — «Убийство в восточном экспрессе», слышал? — Ты ворчишь столько, что я начинаю сомневаться, действительно ли тебе тридцать три, а не сто тридцать три, — Антон хмыкает и хлопает рядом с собой по нижней полке у окна, а потом улыбается, глядя снизу вверх. Шастун ставит на острые коленки раздутый от всяких мелочей рюкзак и извлекает наружу мандарин. Неторопливо сковыривает длинными пальцами рыжую кожуру, нечаянно попадает себе в глаз соком и шипит, потирая его тыльной стороной ладони. — К Деду Морозу же едем! — Его нет, Шаст, — закатывает глаза Попов, приземляясь на полку рядом. Его спальное место наверху, но залезать туда он не торопится. До вечера долго, вагон пока полупустой, а потому Арс может себе позволить банально украсть пару ленивых поцелуев — и мандариновых долек тоже. Четыре места напротив них — пусты, и в окне пока виден перрон, на котором бегают туда-сюда люди с чемоданами, румяные и довольные. Как же — январские праздники на носу! — Он есть, как профессия, — возражает Шастун, пережёвывая мандарин и скашивая глаза в сторону Арсения. Хлопает по чужой загребущей руке и улыбается. — Да, есть, конечно. Это дядя Коля и он только откинулся, — смеётся Попов, пока Антон пассивно-агрессивно откидывает мандариновые шкурки на подушку и пересчитывает пальцами чужие рёбра. Арс подскакивает и ловит макушкой верхнюю полку, беззлобно, но изобретательно матерясь на весь вагон. — Почему Великий Устюг, Тох? Почему не Бали? — в тоне взрослого мужчины проскальзывают нотки по-детски капризные. — Или Мальдивы какие-нибудь. Чтобы море, и песок, и тепло… Мимо пробегает на первой космической какой-то подросток, проезжаясь крохотным, но тяжёлым чемоданом Попову по ногам. — А не плацкарт! — договаривает он, потирая ступню о другую ногу и морщась. — Серёга вон поехал свою пятую точку греть, сели бы ему на хвост да и слали Димке фотки с пальмами. — А будем слать со снегом, — Шастун, кажется, чисто физически унывать не умел, даром что мог состроить на фото серьезное суровое лицо да курил по полпачки в день. — Дед Мороз, Арсюх! Снег, ёлки, по-дар-ки, — томно тянет Антон. По крайней мере, так ему кажется. Арсений косится на мужчину с сомнением, скрещивает руки на груди и качает головой неутешительно. У него новогоднего настроения ни на йоту, но расстраивать горящего искренним восторгом Шастуна он не хочет. Потому и соглашается исполнить желание в виде авантюры: тридцатого числа сесть в плацкарт, чтобы тридцать первого с утра уже быть на месте — в самой настоящей вотчине Деда Мороза. Попов давно не ребёнок, хоть и любит дурачиться, и потому эйфории Нового Года и ощущения чуда не испытывает. Но у Шаста —наигранно ли? — глаза горят так, что Арс в себе сил отказаться не находит. Понимает, жук, что Попов с ним хоть на край света, вот и вертит, как хочет. Он искренне надеется, что в следующий раз Шастуну взбредёт-таки в голову встретить Новый Год в Таиланде. Там хотя бы тепло — и туда не ездят плацкартные поезда. — Арс, Арс, Арс, — Шастун суёт мандариновую кожуру Попову под нос и ухмыляется. — Поехали. Поезд трогается, и перрон понемногу уплывает из провала окна, город сменяется заснеженным лесом. Перестук колёс льётся фоном, пока в соседних условных «комнатах» вполголоса переговариваются люди. Они шуршат пакетами, дышат, смеются — и Арсений на удивление не чувствует привычного отторжения. Словно он снова маленький, снова в доме с десяток родственников и у всех свои дела — но все они вместе. Из пункта «А» в пункт «Б». Откуда-то из начала вагона раздаётся гитарный перебор, и Арсений не без удивления узнаёт в нём ту самую, одну из десятка песен, о которых он говорил Антону. -…Один говорил: «Нам свобода — награда, Мы поезд куда надо ведем». Другой говорил: «Задаваться не надо: Как сядем в него, так и сойдем»… — Сыграем? — Антон достаёт из своего рюкзака коробку шахмат на магнитах и играет бровями. В ответ на задумчивый кивок он стягивает ботинки и усаживается на нижней полке по-турецки, подпирая головой верхнюю. Попов не говорил ему, почему не то чтобы не любил поезда — но, скорее, они нагоняли на него тоску. Бескрайние поля за окном, на тысячи километров которых не было ни души. О протяжённости рельсов и говорить не стоило — и в итоге всё для того, чтобы они могли уехать куда им вздумается. Это вроде как осознать масштаб вселенной — давит на мозг. Но ради Шастуна он готов и потерпеть. Вместе, если быть точным. Потому Арс отворачивается от окна и смотрит на то, как Антон расставляет фигуры на доске. — Знаешь, я и правда думал, что ты загадаешь другое желание, — Попов поджимает губы, упирает локоть в колено и кладёт подбородок на ладонь. — Фрейд был бы тобой горд, Арсюх, — скалится Антон. — Хоть кто-то! — снова ворчит мужчина, невольно улыбаясь. На Шастуна же невозможно злиться. -- За окном темнеет, и ближе к двенадцати ночи Арс начинает зевать. Он забирается на свою верхнюю полку прямо в свитере и трениках — в плацкарте прохладно, но так даже лучше спится. Попов только успевает укрыться тонким одеялом, как его ощутимо тыкают пальцем в район поясницы прямо через матрас. Он недовольно перевешивается через край полки, удерживаясь руками, и смотрит в глаза напротив, в которых ни стыда ни совести — словом, ничего лишнего, только черти на ночь глядя танцуют джигу-дрыгу. Антон подаётся вперёд и мягко целует Попова, даже не думая сменить позу на хоть сколько-нибудь удобную. — Спи, завтра уже Новый Год, — улыбается Шастун, ероша пальцами чужие волосы. Он невесомо целует Попова в кончик вздёрнутого носа, и тот забавно морщится, но всё же растягивает губы в ответной улыбке. Он возвращается к себе на полку и долго смотрит в окно, где вдоль дороги время от времени появляются огни посёлков и деревень. Дым вьётся из труб сизым хвостом на фоне чёрного в синеву неба, и Попов очень хочет забраться на тёплую печь и проспать до самого обеда без снов. А потом увидеть за окном бескрайние хрустящие сугробы, на которых ни человеческого следа, ни серой грязи, как в городе. Изваляться в этом снегу, вернуться к вечеру счастливым, усталым, напиться чаю да обратно завалиться спать, упираясь лбом в кое-чьё костлявое плечо. И с этими мыслями Арсений отключается под перестук вагонных колёс. -- Они гуляют весь следующий день, добираясь до отеля уставшими и вымотанными лишь к вечеру — да и то только чтобы на пару часов выдохнуть, а потом обратно выйти на улицу. Устюг — не Москва, под ногами нет жидкой слякоти, только хрустит под ботинками слежавшийся снег. На скользких тропинках рассыпаны не реагенты, а рыжий песок, и Арсению это кажется чем-то из детства — как и русская печка, впрочем. — Может, ну его, этот Новый Год на площади? — разморенно выдаёт он, лёжа на кровати, когда Антон выходит из душа. По комнате из открытой ванной потихоньку расползается влажный жар, смешанный с запахом шампуня, и Арс скашивает глаза на мужчину, но головы не поднимает. — Там ёлка с огнями. Дед Мороз будет тоже. — Твоего Деда мы сегодня ещё до обеда видели, — возражает Попов. — А ёлка? — встаёт в позу Шастун. — Далась тебе эта ёлка, — вздыхает Арсений, усаживаясь на кровати и упираясь руками позади себя, чуть откинувшись назад. — Ладно-ладно, понял, в жизни всё нужно попробовать, но наркотические вещества в нашей стране запрещены. Хоть шампанское-то будет? — Не замечал в тебе любви к игристому, — Антон подходит к неразобранному чемодану, брошенному посреди комнаты, и достаёт оттуда свежую футболку, ещё пахнущую кондиционером, но измятую, точно карта местности. — На трезвую голову я это не переживу, — Арсений театрально прижимает тыльную сторону ладони ко лбу и падает на кровать — пружины подкидывают его невысоко и ворчливо скрипят. — Ты сейчас у меня вообще Новый Год не переживёшь, — в Попова летит сырое полотенце. -- Холодно так, что зуб на зуб не попадает — но на площади толпа, так теплее, особенно если прислушиваться к весёлому голосу мужика с бородой и в шубе, попивать шампанское из пластикового стаканчика и пританцовывать. Собственно, другой досуг в новогоднюю ночь придумать сложно, потому против этого Попов ничего не имеет — в Москве и в Питере сейчас то же самое, куча людей на площади с абсолютно таким же раскладом. Только, может, без такого заводного Деда Мороза, вырвавшегося из своего терема к простому люду. Дети от него и вовсе в восторге: Арсений готов поклясться, как одна из девчонок лет десяти в толпе выкрикнула фразу, явно подхваченную из телевизора или интернета — что там сейчас дети-подростки смотрят? Впрочем, фраза была явно одобрительная, потому Попов, как питерский интеллигент по духу, особенно не оскорбился. Попробуй тут оскорбиться, когда рядом приплясывают два метра счастья и радости, да излучают их же на радиус поражения. — Ты будешь загадывать желание? — интересуется Шастун, отрываясь от Деда, больше похожего сейчас по речёвкам на турецкого аниматора. — Все мои уже сбылись, — пожимает плечами Попов, улыбаясь глазами и отпивая из стаканчика. — Брось, — Антон закатывает глаза. — Ты просто скажи «да» или «нет», само-то говорить не надо, не сбудется. — Да сбылся ты уже, сбылся, — Арсений улыбается шире, не в силах сдержать рвущуюся наружу радость — заразил-таки, подлый! Попов дёргает Шастуна за ухо сбитой на бок ушанки и чувствует, как согревается на этом чёртовом холоде. Без шампанского и без плясок. Антон жмурится довольно, переваривая и принимая выданную ему на-гора мысль. Экран на одном из зданий передаёт обращение президента, и площадь затихает. Каждый год ведь одно и тоже — но все слушают, затаив дыхание, внемлют. Когда начинают бить куранты, Шастун ловит чужую руку за запястье и всё-таки загадывает желание — без горящих бумажек, правда. «Пусть всё это не проходит как можно дольше.» Антон запоздало думает, что ради него Арс готов терпеть «корпораты» и плацкартные вагоны, которые ненавидит. И если это не любовь, то он не знает, что тогда.