Процесс исцеления

Сухая египетская пыль — раздражающе колкие, мелкие песчинки — лезет в нос, забивается в уголки глаз, и под веками уже настойчиво и ядовито щиплет, но Пьетро не может заставить себя натянуть очки. Плотные стёкла кажутся очередной — ненужной — преградой между Ртутью и сидящим напротив Эриком. Пусть даже отцовские черты лица заучены, кажется, наизусть — десять лет — достаточный срок, чтобы запомнить, — всё равно нет необходимости строить лишние стены. Пьетро хранит информацию об отце — то, что собирает по крупицам со всего мира, и то, что придумывает себе сам, — в надёжно защищённом уголке души, доставая бережно лишь в те моменты, когда чувствует себя наиболее одиноко. Но сейчас в раскапывании собственного сердца нет никакой необходимости — оно и так разворочено, вывернуто практически наизнанку, и все чувства дрожат на поверхности, готовые вырваться. Потому что Магнито — Эрик, отец — сидит совсем рядом, и пыльная подошва его тяжёлого сапога устало касается носка военного ботинка Пьетро. Отец никуда не уходит, не спешит разрушить мир. У него тёмные разводы копоти и грязи на лице, а в глазах с покрасневшими тяжёлыми веками — спокойствие человека, примирившегося с собой. Но всё же Эрик — с этим его тёплым взглядом, с изогнутыми с встревоженной нежностью губами — не смотрит на Ртуть. На его коленях покоится голова Чарльза, дышащего хрипло и рвано, сжимающего кулаки так крепко и лихорадочно, словно его битва ещё продолжается. — Тише, — шепчет Эрик, и Пьетро вздрагивает от неожиданности. У отца севший голос, но непривычная нежность прорывается даже сквозь хрипоту, и осторожные пальцы бережно разглаживают тревожную морщинку на лбу профессора. — Тише, Чарльз, ты в безопасности. Я рядом. Пьетро сам осознаёт свою легкомысленность, понимает, что цели, которые Чарльз ставит перед собой, гораздо выше и важнее его, полудетских. Но в одном они сходятся. Чарльз многие годы искал своего потерянного друга в хладнокровном террористе Магнито, Пьетро пытается найти там же своего отца. Но профессору везёт больше — Эрик наконец находится, обретает себя и больше не хочет никуда уходить, не хочет выпускать руку старого друга из крепких пальцев. И это правильно, профессор страдал достаточно, страдал больше них всех. Он заслуживает заботу и спокойствие. Но сам Пьетро остаётся в стороне, с ноющими мышцами, гудящей головой и поднимающейся — какой-то детской — обидой в душе. Эрик не знает, что у него есть сын. Он вовсе не обязан заботиться о Пьетро. Хэнк — мохнатый и грязный, тёмная шерсть выглядит почти коричневой от налипшей копоти — присаживается перед Ртутью, бесцеремонно двигая сапоги заворчавшего Эрика. — Пьетро, — говорит Хэнк гулко, и голос у него непривычный, басовитый, с перекатывающимся где-то в горле рычанием. — Пьетро, как ты? — Знаешь, ты выглядишь гораздо круче вот так, — честно говорит Ртуть. Они спасли мир и сами избежали гибели. Хэнк определённо заслуживает комплимент. — Такой чертовски мощный. А от шерсти, наверное, женщины без ума. Ты уверен, что тебе стоит принимать вакцину? Хэнк не обижается на бесцеремонность, но и не отвечает на вопрос. Тянется со вздохом к ноге Пьетро, щупает осторожно: — Как твоя нога? Нога. Ртуть честно прислушивается к ощущениям. Его колено вывернуто под неестественным углом, кажется, ни одной целой кости. Не слишком приятное зрелище, но осторожное касание пальцев Хэнка не вызывает дискомфорта. Вообще ничего не вызывает. Пьетро даже не чувствует нажима чужих прикосновений. Это ведь должно тревожить, верно? — Ты знаешь, я вообще не чувствую свою ногу, — признаётся Пьетро честно. Смотрит украдкой из-за плеча Хэнка на Эрика, но тот не поднимает головы, говорит что-то Чарльзу тихо, и Пьетро почти обижается вновь. Хэнк хмурит удивлённо синие брови — это жутко, но Ртуть привыкнет — и Джин, разбивая напряжение, подаёт голос со своего места: — Это я. Я избавила тебя от боли на время. — Избавила от боли, — повторяет Хэнк недовольно, и Джин смущается. Она новая — спокойная и умиротворённая, словно вошедшая в гармонию с самой собой. Рыжие локоны покоятся на спине гладкой тяжестью, зелёные глаза светятся мягко. Джин спасла их, и Пьетро совсем не хочет, чтобы она вновь расстраивалась, поэтому говорит торопливо: — Шикарный эффект! Спасибо. Джин краснеет благодарно, и Скотт, сидящий рядом, бережно и подбадривающе обнимает девушку за плечи. — Тебе всё равно придётся отпустить его боль, — говорит Хэнк неодобрительно. — Я должен знать его ощущения, чтобы верно оказать помощь, — он дожидается, пока Джин кивнёт согласно, потом бережно склоняется над профессором. — Чарльз, ты уверен, что не хочешь, чтобы Курт переместил тебя первым? Чарльз тяжело перекатывает голову с боку на бок отрицательным жестом, и Эрик поспешно придерживает ладонями его затылок. — Нет, — голос у профессора хриплый, но речь звучит осознанно. — Сначала дети. Курт, ты готов? Курт подпрыгивает, взвивается вверх лёгкой пружинкой, и длинный гибкий хвост его замирает натянутой стрелой: — Готов. Кто первый? Хэнк бросает на Рейвен быстрый взгляд, и она, словно чувствуя чужую тревогу, поднимает веки с явным трудом. Но взгляд у неё спокойный и ясный — янтарный цвет горит мерно и спокойно — и головой девушка без заминки качает отрицательно. — Тогда Пьетро, — решает Хэнк, и Ртуть успевает только пискнуть, когда его подхватывают мохнатые синие лапы — неожиданно бережные — а Курт деловито пристраивается рядом, сосредоточенно морща острый носик. Эрик не поднимает голову, чтобы проводить их взглядом, и Пьетро — пока в его ноге медленно пробуждается боль, больше не сдерживаемая силами Джин, — упрямо убеждает себя, что это логично. В конце концов, он сам не сказал отцу правду. *** Хэнк разбирается с его ногой сам, пока Пьетро стискивает зубы до скрипа, чтобы не завыть от боли. — Ты делаешь всё так медленно, — ноет он сердито. — Мне больно. Хэнк пожимает плечами. Им тесно под плотной тканью военного костюма, и учёный то и дело двигает лопатками недовольно: — Обезболивающее действует с обычной скоростью. Ты просто не привык. — Полагаю, мне придётся привыкнуть, — ворчит Пьетро, и Хэнк сочувственно смотрит на него из-под синих бровей, не отрываясь от своего занятия. — Вы двигаетесь как улитки, приятель. Курт приносит Чарльза, кладёт на траву бережно, и Эрик наконец снимает ласковую руку с головы профессора, поднимается тяжело и идёт между ранеными, между застывшими в удивлении детьми Чарльза. Они отшатываются в легко ощутимой тревоге, смотрят изумлённо, во все глаза. И Пьетро готов присоединиться к их удивлению, потому что Эрик идёт к нему. Он вскидывает голову неловко, когда отец встаёт рядом, отцепляет пыльный плащ неторопливо, возится с нагрудной частью вычурной брони. — Как Чарльз? — спрашивает Хэнк басовито, не поднимая головы, и Эрик хмыкает над его головой. — Можешь проверить сам, — говорит он легко. — Он спокоен. У него все мысли о его детях, это же Чарльз. Хэнк качает головой недовольно, и в голосе его сквозит явный укор: — Значит, он уже открыл тебе свои мысли. Я не сомневался. — Я не осуждаю тебя за недоверие, — отзывается Эрик мягко. — Я бы тоже себе не доверял на твоём месте. Думаю, тебе стоит осмотреть Чарльза. Хэнк смотрит неуверенно на ногу Пьетро под своими руками, и Эрик за его плечом тяжело сбрасывает броню на траву, поводит плечами, облепленными грязной футболкой: — Я помогу парню. Знаешь, жизнь в одиночестве научила меня не только…убивать. Пьетро ловит адресованное ему сочувствие в глазах Хэнка и даже не может ответить ничего внятного, потому что в горле стоит ком от того, как просто отец произносит страшное слово. — Тут не надо делать ничего особенного, — говорит Маккой, поднимаясь, вытирая синие ладони прямо о военную форму. Эрик занимает его место, садится на корточки перед Пьетро и выглядит так, словно готов прислушиваться внимательно к каждому слову вновь обретённого союзника. — Тебе осталось только наложить сухие бинты сверху на гипсовые. Ну и прочитать Пьетро лекцию о том, чтобы он не смел пытаться использовать свои силы до тех пор, пока нога не срастётся. Эрик кивает послушно и строго, а потом, когда синева шерсти Хэнка исчезает в море детей, сгрудившихся вокруг профессора в неосознанном поиске защиты, улыбается Пьетро зубасто: — Это будет сложно, верно? О да, Пьетро будет чертовски сложно. Сложно привыкнуть к медленному, размеренному и выверенному распорядку жизни в Школе Ксавье, сложно принять мысль о том, что он теперь что-то вроде героя, сложно смириться с тем, что родной отец не знает о его существовании. — Сложно не использовать силы, — добавляет Эрик, и он — к разочарованию сына — имеет в виду только это. — Ты ведь чертовски шустрый. Пьетро пожимает плечами, и ладони Эрика — крепкие и тяжёлые — ложатся осторожно поверх его колена, проверяя натяжение бинтов: — Иногда моя скорость не помогает. Он не может не думать про того парня, который остался в особняке, которого он не смог спасти. Не может забыть растерянное лицо Хэнка и отчаяние под алыми стёклами очков Скотта. Пьетро не привык, что его силы не могут спасти положение. Но Эрик не знает про то, что произошло в особняке, и потому понимает его смятение по-своему, хмурится: — У тебя не было шансов против Апокалипсиса, глупо себя винить. Зря ты вообще полез, ребёнок. Ах да. Ещё этот проигрыш в личную копилку Пьетро. Не смог защитить ни профессора, ни Рейвен, ни себя. У него до сих пор болит кожа головы — не прикоснёшься — и под волосами всё ещё ощущается железная хватка Апокалипсиса. Ртуть морщится от воспоминаний, тянется неосознанным жестом к затылку и ловит взгляд Эрика. И Пьетро достаточно, он многого не просит, хоть и сочувствие в стальных глазах бледное, и вполовину не такое сильное, как у Хэнка, Рейвен, Джин. Пьетро мало знает о том, как должен смотреть тревожащийся отец, говорящий о мутанте, едва не убившем его единственного сына. Но он берёт за основу тот пронзительный, светлый взгляд, которым Чарльз неизменно смотрит на своих учеников, смотрит на них всех. Во взгляде Эрика совсем другое выражение, и разочарованный Пьетро сердито и обиженно подтягивает к себе руками ногу в гипсе. Эрик разжимает руки без возражений, едва ощутив протестующее движение, складывает их на коленях и легко опускается в траву рядом с Пьетро: — Конечно, ты можешь сердиться на меня. Я причинил слишком много боли вам всем. Надеюсь, со временем вы сможете примириться со мной. Знаешь, парень, Чарльз предложил мне остаться. У отца нет раскаяния в голосе, только застарелая горькая боль, и глаза тускнеют до тёмно-металлического цвета. Пьетро мог бы обнять Леншерра, обхватить за шею крепко и утешающе — маме всегда помогало — но Эрик не поймёт, не примет. Эрик не знает, что у него есть сын. — Ничего, — говорит Эрик ободряюще. У него по-прежнему строго сложены на коленях руки, а мог бы похлопать по плечу, взъерошить Пьетро волосы — сделать что-нибудь…отцовское. — Скоро ты снова сможешь бегать.