***
Она появляется каждый раз с пугающе-проницательным взглядом и улыбкой побитой собаки. Весёлая, мёртвая, свободная ― или не очень ― и неизменно раздражающая. Приходит без приглашения, врывается как к себе домой и вихрем ― зимней стужей, августовским ураганом, пустынным ветром, выбирайте, что вам по душе, ― не ошибётесь ― садится на широкий подоконник, смотрит долго-долго и молча достаёт из потрёпанной пыльной сумки бутылку дешёвого пойла. Михая знает: ему не спастись; ему не остаться трезвым. Он, если честно, уже пьян ― своим греховным отчаяньем, её пустою душой и их суеверным страхом остаться одинокими... Тору заполняет тишину, разговаривает громко и чётко, тычет пальцем ему промеж глаз и цепляется за рукав, утаскивая за собою на подоконник ― на дно ― и протягивая ему второй стакан с виски. Михая не может не пойти следом ― ему просто некуда больше идти. Дома у него нет, да и, если быть откровенным, никогда не было. Теперь его дом ― это Тору. Развратная, дурная, злая. А ещё неимоверно уставшая и задубевшая от холода. Михае даже, наверное, жаль её. Возможно, поэтому он и не прогоняет её, хотя ему это, на самом-то деле, и не под силу... Он даёт ей крохи тепла, подбрасывает паленья в камин её личной инквизиции и глотает боль ― и свою, и её. Тору же не обращает внимания на его сведённые к переносице брови и острый ― «Уходи уже отсюда и не мучай меня более» ― взгляд. Тору всё равно ― она эгоистка до мозга костей. Сиск это знает и уже даже не пытается что-то исправить ― сил у него всё равно больше нет. Он сидит рядом, касается своим плечом её ― костлявого, твёрдого, совсем не женственного ― и напивается до звёздочек в глазах. Так ― проще. Наутро он и не вспомнит, как держал её ― лживо-беспомощную, смеющуюся и пугающе-страстную ― за руку и кружил по комнате до тех пор, пока они не упали мёртвым грузом на старый деревянный пол. Не вспомнит, как скрипели половицы под их горячими ― переполненными лавой и алкоголем ― телами и как он пытался защекотать ― защипать, на самом-то деле, ― эту стерву до смерти, а она смеялась-смеялась-смеялась и зарывалась пальцами в его тёмные патлы, тянула на себя и улыбалась тому, как по-змеиному он шипел от боли. Михае и не надо вспоминать. Это ― у него в крови. Тору и её дурацкие глаза, кричащие о том, что весь мир у них в руках. Тору и её дурацкие губы, искрящиеся праведным гневом и горечью. Тору и её дурацкие руки, держащие его за шиворот и уберегающие от падения в бездну. Всё это ― часть него, и у Михаи нет и шанса, чтобы спастись. Он просыпается с первым лучом насмешливо-счастливого ― не такого, как они сами, ― солнца и тяжело вдыхает запах крови, лаванды и вина её волос. Тору лежит у него под боком ― совсем рядом, если задуматься, но Сиску неисправимо кажется, что их разделяет пропасть, и почему-то от этого хочется выть в два раза громче, в десять тысяч раз отчаяннее. Тору похожа на лису, ну а Михая всего лишь большой лохматый сторожевой пёс. Он срывает глотку, лая на неё, а она всё равно пробирается в его дом и наводит там свой беспорядок; она врывается в его душу ― сердце ― и перемалывает всё, что только можно. Тору бесцеремонна и никому не подвластна. От Тору пахнет морем, небом и им самим, а ещё немного ― едва распустившимися цветками груши...***
Михае бы заглушить вопли внутренних демонов, угомонить бьющееся в груди сломанное море и вычеркнуть Тору из своей жизни ― сердца ― навсегда, да только не может. От демонов не избавиться: они ревут и пожирают плоть, пускают фейерверки и скалятся лихо и страшно. Они любят падаль; они любят Михаю всем своим прогнившим насквозь сердцем. Море ему не высушить и не выжечь ― оно символ того, чем Сиск хотел бы быть, но никогда не сможет. У него просто на это не хватит духу. В отличие от Тору. Той, которая стала с ним единым целым; той, что издевательски смеётся и протягивает руку, чтобы вытащить из одной ямы и кинуть в другую ― ту, где обитает сама. Михая в ловушке. Михая уже, наверное, слишком давно не принадлежит самому себе. У него нет права на голос. Он сидит на берегу синего-синего моря и вдыхает полной грудью солёный, разъедающий внутренности ветер. Он смотрит на чистое небо у себя над головой и провожает взглядом белоснежных чаек. Хотел бы и он так ― взлететь и исчезнуть в перистых ― так, чтобы никто и никогда его не нашёл. Даже вездесущая, надоедливая ― до ломоты в пальцах необходимая ― Тору. Но на ногах у него кандалы, на душе цепи, а под боком непривычно тихая Тору. ― Я принесла леденцов, может, хотя бы так я смогу убрать с твоего лица это противное кислое выражение, ― говорит она, и нет в её голосе ни сарказма, ни просто насмешки, отчего Михае становится не по себе. Он решает, что если не она, то тогда это должен сделать он, поэтому кривит рот в грязной усмешке и отвечает после того, как закинул в рот сразу два леденца: ― Тору, у меня нет сахарного диабета, так что эта попытка прикончить меня явно не удалась. Стареешь, видимо, ― приторно улыбается он и неприязненно щурится: Тору приставляет лезвие кинжала к его горлу и зловеще склоняется над ним: ― Знаешь, если бы я хотела тебя убить, убила бы намного раньше, а так, ― она закатывает глаза и молниеносным движением убирает кинжал за пазуху, ― я просто не хочу видеть это идиотское выражение лица, так что, будь добр, прекращай сидеть здесь, словно отмороженный, и пойдём выпьем, ― Тору достаёт из сумки бутылку бурбона и садится, а затем откидывается на руки, запрокидывая голову назад и рассматривая блестящими глазами неизменно далёкое небо. ― Знаешь, ― передразнивает Михая идентичным тоном, ― тебе следовало бы чаще смотреться в зеркало, и тогда бы ты поняла, что из нас двоих идиотское выражение лица точно не у меня. И я никуда не хочу идти, ― говорит он, ложась на спину и не обращая никакого внимания на удивление в глазах Тору. ― Ты заболел, да? Чёрт возьми, кажется, тебе ещё и голову напекло, ― хрипло шепчет она, почти ласково касаясь рукой его макушки. У Михаи же внутри как будто выстрелили три сотни молний ― ярко и больно. Он старается уйти от прикосновения, но тепло ― настоящий жар ― её пальцев прожигает каждую клеточку его тела, и от этого у него кружится голова, а к горлу подступает тошнота. Ему катастрофически не хватает воздуха. Михая чувствует, что бесповоротно сломан и что Тору ― главная причина этой трагедии. Она приносит с собою боль и яд; Михая вдыхает их и идёт трещинами просто потому, что не способен прогнать её. Он не принадлежит самому себе. ― Со мной всё нормально, ― перечит он и чувствует, что это «нормально» давит на диафрагму и норовит пробить грудную клетку. Тору молчит. Она не смотрит на него, будто и так знает, что убивает его. Она, наверное, и знает, но ей всё равно ― она эгоистка до мозга костей. Ей нравится быть рядом с Михаей, потому что он не осуждает и не попрекает её. Кроет матом, ненавидит, любит, может быть, но не осуждает. Он просто греет, а она согревается. И это совсем не похоже на симбиоз; это, мать его, ― паразитизм в чистом виде. Тору плевать: Михая не святой, в конце концов, чтобы жалеть его, да и уверена она, что если бы узнал, что его жалели, придушил бы собственными руками. Тору помнит: выживает сильнейший. Она сильнее. А потому она лишь легко усмехается, будто знала, что так и будет, и достаёт пару побитых чашек, открывает бутылку и наполняет чашки на пару пальцев. Михая смотрит за каждым её движением голодным питоном, и Тору даже не хочет знать, что бы это должно значить. Сиск ― придурок, каких ещё нужно поискать, поэтому в этом, наверное, даже нет ничего удивительного. Просто у паренька не все дома, и что с того?.. У неё в голове хлама побольше будет, уж поверьте!.. ― Тогда выпьем! ― смеётся она и надеется на то, что этот чудак не заметит в её голосе фальши. Тору не бесчувственная, на самом-то деле, просто ей уже осточертело дробить себя на куски и раздаривать тем, кто этого не сможет оценить. Пора бы уже и о себе позаботиться... Жаль только, что Михая Сиск, пожалуй, единственный, кто смог бы... Смог бы и оценить преподнесённый ему подарок, и согреть уставшую от дерьма этого мира дуру. Михая сканирует её довольное лицо долгим взглядом и понимает, что не желает сейчас копать глубже, чем ему дозволено. Он принимает из её рук чашку и, не чокаясь, ― как на похоронах, ей-богу! ― опрокидывает её содержимое в себя. Горло обжигает; душу распаляет, и Михае становится легче. Вокруг тихо-тихо, лишь перламутровые волны шепчут, рокочут и надменно посмеиваются над нею ли, над ним ли... Тору сидит каменной статуей, и у Михаи возникает ассоциация с памятником ― и впрямь похороны!.. Правда, хоронит он самого себя. Но, вообще-то, это не так уж и важно... Ему не страшно, ему самому безумно ― до дрожи, до нервного стука зубов, верите ли?.. ― холодно. Мороз покрывает кончики пальцев, подрагивающие ресницы и сердцевину перепачканного грязью сердца. Михая падает: ― Тору, ― тихо зовёт он и сам не знает, что хочет сказать. Она поворачивает голову и вопросительно смотрит на него, но почему-то самому Сиску кажется, что в глазах её ― больших и красивых, глубоких, ведьмовских ― сверкает понимание. ― Что? ― Ты хотела бы научиться летать? ― спрашивает он и смотрит в небо у себя над головой, мечтая, чтобы Тору не стала смеяться над его глупыми вопросами. ― Эй, ты чего!.. ― вскрикивает она глубоко оскорблённым тоном и опять тычет ему промеж глаз ― так она делает всегда, когда считает, что Михая вконец сходит с ума, что, впрочем, всегда вызывает у неё какой-то дикий восторг. ― Я же ведьма, я умею летать! Михая смеётся её непосредственности и какой-то невероятной уверенности в своих словах. Он знает: Тору никогда не отказывается от своих слов, а ещё Тору ― больная на всю голову. ― Я не про твою потрёпанную метлу, ― начинает он, ― ты хотела бы летать, как птицы? ― Не знаю, ― просто отзывается Тору и делает ещё один глоток бурбона, ― нет, наверное. ― Почему? ― А зачем? ― улыбается она и смотрит на него, будто он ― ничего не понимающий в этом мире мальчишка. ― Это всё равно не изменит того, что наше место здесь ― на земле. А в небе... Это удел инфантильных глупцов ― верить, что над облаками жизнь лучше. Грязь есть везде ― даже там. Михая молчит, он думает не о том, что сказала Тору, а о том, как именно она это сказала. Пожалуй, слишком спокойно для неё ― буйной и взрывной ― и... обречённо... Михае не хочется слышать её такой; он желает, чтобы она отпустила его, и он же желает, чтобы она никогда не покидала его... ― Говоришь так, будто бы совсем разочаровалась в этой вселенной. ― Разве? Ты только сейчас догадался, или всё-таки ты не такой дурак? ― легко отмахивается она и пытается рукой коснуться его макушки ― Михая уже выучил, что так она делала, когда хотела перевести тему. Но сейчас ему этого совершенно не хочется, поэтому он ловко перехватывает её запястье и удерживает его на уровне собственных глаз. Тору замирает, смотрит она непривычно ― удивлённо и даже растерянно. Михая же разглядывает её лицо ― чистое ― без грязи и крови ― и провожает взглядом каждую эмоцию, проскальзывающую в затягивающих на дно глазах. Его пронизывает ощущение необходимости бежать, спасаться, но он не может, его как будто приморозило на месте. Он сидит и не шевелится какое-то время, а потом резко ухмыляется ― хищно и совсем не красиво ― и подаётся вперёд. Касается неуверенной рукой её скулы и накрывает её губы своими. Тору вздрагивает, но не в её правилах отступать. Это игра, она уверена в этом: проиграет, и с нею будет покончено. Тору как никогда ошибается. У Михаи ледяные губы, больные глаза и разодранная в клочья душа; Тору желает не замечать этого. ― Во мне ты тоже разочарована, да? ― насмешливо-болезненно-насмешливо спрашивает он, когда отдаляется. И Тору не может понять, что же именно в нём сейчас плещется ― сарказм или мечта провалиться сквозь землю. Она не уверена, она, вообще-то, в растерянности, поэтому она решается на отчаянный шаг и говорит правду: ― Нет, ― качает она головой и замечает, что Сиск будто бы тает у неё на глазах, она не хочет этого, поэтому притягивает его к себе и кладёт голову ему на плечо. Михая молчит, а она впервые за время их знакомства чувствует себя беспомощной. ― Выпьем? ― с надеждой спрашивает она, и Михая решает, что на сегодня тупых откровений достаточно. ― Конечно, дура! Тору смеётся, смеётся и Михая. Они напиваются до беспамятства, закусывают пресловутыми леденцами и засыпают на берегу неспокойного моря. Михая думает о том, что ему и впрямь не спастись. Тору рядом ― под боком ― и совсем далеко ― где-то под куполом неба. Он же здесь ― на земле. Поблизости скалятся, облизывают его ступни солёные до горечи во рту морские волны. А леденцы те сладким ядом прижигают язык. Вкус у них самых спелых и сочных груш. Всё это ― уже слишком давно часть него. Слишком давно Тору поселилась у него в голове, груди, сердце. Она умна и хитра, и Михая даже не хочет знать, был ли это её великолепный план или просто так случилось, но... Ей удалось. Она убила его. И Михая может сколько угодно убеждать себя в обратном, но он уже слишком давно мёртв. Он не принадлежит самому себе...