***
К ночи на город наползает пелена дождей, тут всегда так, и диктор по радио сдавленно бубнит о пробках на главной улице и перекрестке между Десятой и Третьей. Там сейчас сошлись не только линии дорог, но и машины, всмятку, и на темной от воды мостовой течет ржавчина из раздавленной, вскрытой ударом грудной клетки. Пристегивайтесь, вот что хочет сказать диктор, но ему это плохо удается, голос дрожит. Погибли две девочки, и это дорогая цена за несчастный случай. Лучше бы это был он, Кайло. Лучше бы город дал ему сожрать кого-нибудь из этих тихих добропорядочных тварей, и на этом все закончилось. Но нет, не всегда так бывает. — Вы уже все? — над голосом звенит мошкарой женский голос, новый, незнакомый, до ужаса противный. — Мы закрываемся, — это другая официантка, белое треугольное лицо, холодные глаза и недовольство. Эй, чувак, может, хоть чаевых оставишь, так и кричат ее глаза. У нее на запястьях нет ран, и вся она цельная. Слишком, пожалуй, никакая. У таких не бывает темных историй. Только парень, за спиной перетрахавший всех подруг, и незаконченное высшее, иначе с какого перепугу ей торчать в этой забегаловке, обслуживая бродяг и непонятных людей, вроде него. — Да, — он демонстративно медленно цедит последний глоток кофе, уже не такого горького, хоть все еще отвратительного, и ставит чашку на блюдце. — До завтра. В этот раз она уже не скрывает своего презрения. Для нее чужак, просидевший весь будний день за газетами и не оставивший и десяти центов чаевых, однозначно не стоит улыбки. Или хотя бы нормального до свидания. Сахар. На пальцах до сих пор крупицы сахара, потому что он облизывал их, запуская в серебристую посудину, заполненную неровным песком. Сладким. С оттенком чужой боли. Во время прогулки, а ночью в такое время прекрасно дышится, отлично смотрится и замечается до мелочей — сколько, например, от полицейского участка до ближайшего телефона-автомата, где в тени прячется пожарная лестница, ведущая в городские архивы, во сколько закрывается местное отделение газетенки, в которой до сих пор не выучили его настоящее имя. На перекрестке уже нет кровавых пятен, нет и желтых вздрагивающих полос, запрещающих проход, нет ничего, что свидетельствовало бы об утренней смерти. Смерть такая штука… живым до нее нет дела. Но порезы, их-то он все еще помнит. Они словно красная Нить, протянувшаяся между одним миром и другим, между Кайло и той незнакомой девушкой, рискнувшей переступить через инстинкт самосохранения. Они приведут его к чему-то важному, понимает он, занятному. Впервые за неделю от города больше не воняет дымом. Дождь смыл все.***
У нее нет имени, оно отсутствует на бейдже, всего лишь белая полоска чистой бумаги. Делай что хочешь, воображай, что можешь. И форма другая, рукава длиннее, точно она запомнила его слова. Конечно, запомнила, она даже не подходит к нему, позволяя другой, той самой с недовольным лицом, официантке обслужить его. — Принеси кофе, — по привычке Кайло раскладывает на пустом столе газеты. Вчерашние, недельной давности, для жажды сойдет любая — иногда можно напиться и из грязной лужи, если очень захочется. — Еще что-то, сэр? — недовольная девушка смотрит куда-то в окно, избегая его взгляда. Ее тонкий карандаш царапает бумагу с громким шелестом, перегрызая волокна и оставляя следы на следующем листке. Такую ярость да в правильных бы целях. — И сахар. — Рэй, сделай кофейник. И поищи ту гребаную сахарницу, окей? Ну вот, теперь все проще. У нее есть имя. Остались только рукава. — Вот, держите, — сахарницу Рэй ставит на самый край стола. Слишком далеко, чтобы он мог дотянуться. Наливает полную чашку черной дряни, напоминающую нефть, и замирает статуей, а взгляд так и впился в центральную полосу, раскрашенную в сизо-серый. — Что-то еще? Сэр? — Ты меня боишься? — он знает это выражение, насмотрелся на такие еще в детстве. Страх, он однообразен. В нем нет ничего особенного. И да, она его боится. — Нет, с чего бы? — удивляется Рэй. Ее кажущимся безразличием можно удавиться. Красивое притворство, оно ей идет. Почти похоже, почти поверил, да. — Протяни руку. — Нет. Со всем уважением, сэр. Нет. Что-то еще? По крайней мере, она не из этих, жертв на заклание, покорных и пугливых. В ней есть толика бесстрашия, направленная на защиту границ. С этим еще можно работать. — Тогда скажи, кто это сделал, — он кивает на ее запястье, надежно укрытое слоем жесткой ткани. Изодранное и сшитое заново, выцветшее белыми жгутами. — Все просто. — Это не ваше дело. Сэр. Если вам ничего не надо… — Я мог бы тебе помочь, знаешь, — его предложение, спонтанное, удивительное даже для самого Рена, не хуже пощечины. — А вот это… не спасет, — он кивком указывает на натянувшиеся до самых костяшек манжеты. — Спасибо. Обойдусь как-нибудь. Сэр, — она точно выплевывает эту вежливость ему на ладонь, а затем растирает, с наслаждением. — Извините.***
Она живет в хибаре на отшибе, и стенки тонкие, будто из картона. Кайло пальцами ощупывает замок. Выломан, кое-как заделан заново, но одного сильного удара хватит. Дождь прошел, но все кругом до сих пор дышит водой, затхлой, несвежей. В луже отражается его собственная тень, черная, сильная. От каждого порыва ветра по лужам несется рябь, частая, дробная, разламывая остатки света от единственного фонаря. Его тени скучно. Той же ночью он забирается в архив, пользуясь отсутствием камер и примеченной накануне лестницей, карабкается наверх, позволяя ладоням в перчатках слегка скользить на мокрых перекладинах. Если он сорвется, то сломает себе шею? Вряд ли, тут невысоко. Да и… что возьмет его теперь? После десятой смерти начинаешь мнить себя богом, ну или хотя бы постигнувшим хотя бы сотую толику его бессмертия. Оно не в возможности жить как можно дольше, оно в поступках, что оставляешь после себя. В кровавом следе, тянущемся за Кайло словно нить, из города в город, из штата в другой. Оно в списках под кодовыми именем Хаотик, погребенном среди других бумаг на его личном столе в Квантико. И теперь — оно в отражении воды, во взгляде девушки, исцарапавшей себе запястья поперек, не вдоль. Среди новых бумаг в архиве Кайло находит и Сноука, пастора, устроившегося в городе в прошлом году. Фотографий много, и он не знает, какую из них забрать. Нет, хранить улики, хотя бы косвенно указывающие на него, он не станет, это самый верный и краткий путь к смерти на электрическом стуле. Он сожжет ее, ссыпав горстку пепла в крохотную урну, что покоится под задним сидением той колымаги, что ему выделило Бюро. Там много пепла. Но до краев еще не достает. А потом задумчиво перебирает другую стопку в небольшом ящике, примостившемся сбоку — статистика рождений в маленьких городках удручает, честно говоря. И находит там всего одну папку, интересующую его в данный момент. Ее зовут Рэй, и у нее ничего нет. Ни имени, ни родителей, ни прошлого. В своем роде она чистый лист, сохранившийся под колпаком достаточно долго, чтобы еще можно было взять его в руки и не уничтожить. Ее ценность как жертвы преувеличена, особенно когда он рассматривает ее старую, еще детскую фотографию со времен приюта. Ее кожу размечают аккуратные белые полоски, каждая ровно над другой, каждая опускает следующую ниже, от плеч к запястьям. И это не попытка сбежать от кого-то или чего-то. Это все тот же столбик, веха, скользящая за спиной, размечающая конец чего-то и начало одновременно. И может… именно она то, что он давно искал.***
— Почему не уедешь? — Кайло переплетает пальцы и ставит на них подбородок, разглядывая Рэй снизу вверх. — Нравится ощущение замкнутости? — В нем есть своя прелесть, — у нее сегодня полно работы, и она мечется между картонными стаканчиками для полиции и яичницей. Но все же находит время и для него, как славно. — Потому что безопасно? — А что если да? — она с грохотом ставит кофейник. — Тебе-то какое дело, а? Сэр… не хочу знать, как вас там зовут. — Так тебя или вас? Ей нельзя грубить, это запрещено правилами заведения, и без того дышащего на ладан, паразитирующего исключительно на пончиках и кофе для полиции и яичнице для дальнобойщиков. Она вскидывает подбородок и кривится, ее пальцы сами собой тянутся к исцарапанным запястьям. Не прикрыть, не прятать — сегодня там снова есть полоска обнаженной кожи, будто она приняла тот факт, что их действительно не замазать — а расчесать. Впиться в выпуклый жгут из мертвых клеток и сковырнуть. — Может, мне тут нравится. — Серьезно? — он хмыкает и жует губу. — Худшая ложь, которую я когда-либо слышал. Могла бы выдумать что-нибудь поинтереснее. — Окей. Ладно. Может, я кого-то жду. Вот теперь Рэй не врет. Еще одна капля сахара в чернильную дрянь, которую он пьет до дна. — Кого-то особенного? — Как ты, ты это хотел сказать, да? — когда она улыбается, кажется, ее лицо сейчас треснет и осыплется прямиком под ноги стоящему рядом копу. Он дожевывает свой завтрак с легкой меланхолией, и ему плевать на чужие разговоры. Вот и славно. — Знаешь, здесь часто такие бывают. Парни, считающие, что любая из официанток только и ждет того момента, чтобы сбросить фартук и сигануть с ним в постель, надеясь, что потом начнется другая жизнь. Так что нет. Я просто жду. — Как долго? — Сколько потребуется, приятного дня. Сэр. До конца дня она снова не разговаривает, разбирает в кассе звенящие четвертаки, и они дробно перестукивают, распадаясь по своим местам. Всему свое место, Кайло. Всему свое время. Он пролистывает все свежие газеты напоследок, любая, даже самая крохотная деталь, вроде фразы — Проезд к церкви перекрыт до выходных в связи с оползнями — может все изменить. Абсолютно все. Поднявшись с места, Кайло сворачивает их в плотную трубку, чтобы было проще выбрасывать, и идет к Рэй. — Держи, — он протягивает ей целую пригошню разномастных монет. Все с разных городов, все с разных рук, ровно столько, чтобы нарушить гармонию, уже подсчитанную и выверенную. — И знаешь, я не собирался забирать тебя с собой, Рэй, — впервые он произносит ее имя вслух, и оно звенит, провисает в воздухе острой нитью. — Тогда что? — принимает их и сметает поверх остальной мелочи, разрушая симметричность блестящих рядов. — Может, я тоже просто жду.***
Она приходит к нему уже после полуночи, когда Кайло не спит. Он все еще в кровати, заложивший руку за голову, рассматривает потолок, по которому лениво ползут тени с улицы. Одна из них, тонкая, плавная, не принадлежит темноте, она и движется судорожно, замирает рядом с дверью. — Там незаперто, — слегка повышает он голос, стенки мотеля такие тонкие, что слышно любой шорох. Незачем рвать горло, тем более, что она и так это знает. Конечно, не заперто. Рэй застывает на пороге, оглядываясь. Ее глаза уже привычны к темноте, а может, и обстановке номеров, кто знает, и она уверенно идет к кровати. — Я ненавижу, когда меня жалеют. — С чего мне жалеть тебя? — Кайло пожимает плечами и откидывает край одеяла, приглашая присоединиться. Она видит, что он без одежды, видит белизну его тела. Ей нравится? Однозначно нет. — И я терпеть не могу, когда ко мне прикасаются, — она выставляет новое условие, но все же тянется к горловине блузки, расстегивая ее. Аккуратно снимает и укладывает на стул, где уже лежит его одежда, приготовленная к последнему акту. — Я могу надеть перчатки, если так хочешь. — А ты можешь… Он может все, и в этом заключается смысл. Связать, прикрыть глаза непроницаемой повязкой, обезличить, обескровить самое значение желания, оставив не больше, чем жар, тянущийся от тела к телу. Он знает эту сладость, не столько секса, сколько владения, отдачи и взаимовыгоды. Рэй стонет под ним и выгибается дугой, и белые полоски, ровные, напоминающие украшение, расползающиеся по рукам и бедрам, одни старше, другие свежее, последняя еще кровоточит, поблескивают в неверном свете фонаря, пробившегося сквозь стекло. Она бьется под его руками, и у ее вспотевшей кожи вкус сахара, слегка притопившего чернильную горечь. А потом он собирается, увязывает волосы в хвост, накидывает поверх одежды прозрачный дождевик, и он слабо шуршит. — И куда ты идешь? — в его постели Рэй кажется совсем маленькой, как те темные пятнышки, что рассыпались по простыням, от нового пореза. Незначительной. Ее глаза, лишенные повязки, ясные и не затуманены насыщением. — В церковь, — поколебавшись, он все же отвечает ей. — У меня осталось кое-какое дело. Когда захочешь уйти, оставь ключ под ковриком. Что сейчас говорит в нем? Глупость? Бравада? — Полагаю, не для того, чтобы молиться. — Нет. — Ясно, — внезапно становится слишком темно, даже света десятков фонарей не хватит, чтобы прочесть выражение ее лица, — удачи.***
Когда под пальцами дрожит яремная вена, расслаивается старая кожа, отпуская последний грех пастору, чье настоящее имя Сноук, Бен чувствует покой. Точно на него сверху вот-вот обрушится свод церкви, погребая под собой. Осталось последнее и самое важное. Рэй.***
Наутро — ее нет в его постели, нет даже ее запаха, и испорченная кровью простынь исчезла, оставив только серый, погрызенный матрас — он отправляется в уже почти родную забегаловку. Выпить кофе напоследок. Там не пробиться от одинаковых форм, от гомона голосов, от вяло переругивающегося шума раций. Весь город на ушах, и только Рэй — островок спокойствия и безразличия — медленно разливает кофе по картонным стаканчикам. Она даже кивает ему, пальцы вцепились в кофейник до белизны. — Я уезжаю, Рэй, — он протягивает ей десятку. Перекрученная вдоль, она напоминает канат, за который можно ухватиться и бесконечно тянуть в свою сторону. До победы. Или поражения. — Я знаю, — она не берет деньги. — Он… он был отвратительным человеком, и мне его не жаль, — ее последние слова словно ставят точку на невысказанном предложении. — Ты сказал, что ждал, так? Кайло кивает, принимая с ее рук чашку. Их пальцам еще далеко до рокового столкновения, но она хотя бы уже не боится делать это. — Ты ждал меня? — Рэй дрожит, ее пальцы подрагивают, вцепившись в белый край, весь мир забавно вздрагивает каждый раз, когда она моргает. Это называется зацикленность, Кайло. Еще одна капля в море других недостатков, угнездившихся под черепной коробкой. — Да. — Тогда идем, — она стягивает с груди передник, и это отдает фальшью сказки, она закатывает рукава, и белесые полоски на коже просто светятся словно узоры. В последнем глотке почти нет кофе, сплошной сахар. Такой сладкий, что сводит зубы.