250 shades of black and white

Сначала она ему даже противна. Мелкая, тощая, и у нее всегда обкусанные до крови пальцы. Голодает она, что ли, думает он, заводя смуглую кисть за спину. Стискивает посильнее. — Не сопротивляйся, — хотя что ему, пусть рвется, бьется что птичка в силках, он с удовольствием выломает ее нежные крылышки. — Ну, чего ты снова... Каждый раз одно и то же. В первый свой визит так и сказал — глаза бы мои тебя не видели, мусорщица. Ты же грязь под моими ногами, меня воротит от твоего запаха, от твоего лица, в тебе нет ничего привлекательного. Думал, что так легче ей станет, когда она покорно опустится на колени и отсосет ему. Нет, почему-то не помогло. Биться полезла, голыми руками против светового меча. Он уж думал, что ненароком ей руку или ногу там и отрежет. Нет, вреда от этого никакого и не случилось бы — ей в плену до конца жизни сидеть. Или лежать, ну так вот лежать можно и без рук-ног. Дырка есть, и хватит. Но как-то переборол эту мелкую дрянь, скрутил и ногами еще прошелся, чтобы поняла — с ним ей больше не потягаться. К его удивлению, она даже не рыдала, не орала, сразу присмирела. Только тряслась как в припадке, когда он ее на колени поставил и оттрахал. Надо сказать, думал, что своим членом насквозь ее пропорет, до того она тощей оказалась. И узкая вся, тесная, сухая как та пустыня, из которой ее вытащили, но когда кровь пошла, стало полегче, и он тогда сразу почти и кончил. Первый и последний раз внутрь — будущий потомок Скайуокеров не должен был родиться от мусорщицы, что бы там ни думал себе Сноук. Она сразу же и обмякла, развалилась перед ним, открыв измазанную кровью промежность, хрипло задышала, и он не удержался-таки. Сложил пальцы и обратно загнал внутрь. Пусть привыкает. А еще ему нравилось смотреть, как по красному лицу текут слезы. В этом тоже было что-то удивительное — эти две мокрые дорожки по щекам внезапно превращали ее во что-то другое. Из мешка костей и капельки плоти — в резное изваяние, оскверненное и разбитое. От безразличия не осталось и следа — все тело ее стало комком нервов. Оно молило — прекратить. А он продолжил. Еще добрых минут десять трахал ее пальцами. Запястье уже свело, заломило от боли. А он хотел, чтобы она запомнила это — он ненавидел ее ровно настолько, насколько и она его. Только вот власть оказалась у него в руках. И ее тело. И растраханная, хлюпающая сгустками крови дырка. — Вот так, — измазанные бурыми хлопьями пальцы он вытер о ее живот. Смотрелось красиво и донельзя правильно — мусорщица снова стала грязной, Кайло даже пожалел, что ее старые тряпки в утилизатор сразу отправили. В них она была собой. В них трахать ее было куда интереснее. А что до Сноука, ему это представление точно понравилось. Смотрел не отрываясь, даже не пошевелился ни разу — сидящий в темном углу паук и тот выглядел бы миролюбивее. Наверное, сам ее хотел поиметь — высосать Свет по капле, но решил попользовать по-другому сперва. — Она нам еще пригодится, Кайло. Позаботься о ней. Ну вот — теперь он и заботится.

***

Ее зашивают и обмазывают бактой с ног до головы после каждого сношения. Ее холят и лелеют, словно принцессу. Она даже ест все, что захочет. Сперва кормили силком, потом внутривенно, но все же даже до ее упрямой головы дошло — ей некуда деваться, некуда бежать, никто на спасение не придет. Некому больше. А пайки... Ну что ж, пусть жрет свою безвкусную дрянь, все равно остальное — целая смесь из витаминов и полезных добавок — введут инъекцией. Жаль только, что от них она все такая же худая, немного женственности ей бы не помешало. А то ощущение, будто он трахает доску. — Что, не нравится? — он перехватывает ее лодыжку поудобнее и укладывает Рей набок. Сегодня все не то, все не так, и ему хочется не трахать ее, а избить. Может, без этого своего извечного выражения она станет поприятнее. — Ну так сейчас понравится. До разрядки недалеко, а у мусорщицы еще полно мест, в которых он желал побывать. Не заделывать же ей ребенка в самом деле. Приходится придавить ее за горло одной рукой, чтобы не дергалась, а второй Кайло проверяет ее анус. Сухой, тугой, гладко-выбритый, самое то после тяжелого дня, пожалуй, это будет... и он уже видит первые признаки паники на ее таком отрешенном лице — ну совсем как в тот первый раз. Только сегодня обойдутся без Сноука. — Нет! — наконец она оживает. Трескается, выгибается, прямо-таки подаваясь навстречу его пальцам. Можно почти поверить, что ей тоже хочется. Ну почти. — Пожалуйста, не надо, пожалуйста, пож... — он перехватывает горло посильнее и встряхивает. Мусорщица клацает зубами и начинает выть. Ох, а ее задница ему нравится куда больше. Тесная... и Рей так и сучит ногами, дергается на постели, пытаясь вытолкнуть его член. Вернее, только головку, что на которую ее насадили, слишком большую для ее тугой дырки. — А-а-а-ах... — он вздыхает и натягивает ее на себя. Снова и снова. Глубже, дальше. Пока их сцепка не становится невыносимой, и он теряет ощущение себя и ее по-отдельности. Пожалуй, хватит, пока сам не потерял голову. Кожа вокруг ануса уже вся потрескавшаяся и скользкая от смазки, алая от крови. Можно больше не придерживать Рей за горло, она и так уже... покорная, мягкая, теплая. Уже не сопротивляется, даже стонет совсем тихо, будто сейчас свалится в свое любимое беспамятство. — Э нет, так не пойдет, — он шлепает ее по щеке, оставляя красный след. — Думаешь, я позволю? Не позволю. Смотри на меня! Смотри сюда, Рей. Заполнить ее всю, собой. Затолкать пальцы во влагалище и выскрести ее изнутри, загнать язык в горло и пусть давится воплями, сколько влезет. Залить семенем задницу, чтобы надулся живот, кончить в ее влажный, жаркий рот, запечатывая стоны, — вот что такое ненависть. А потом, когда он прикончит Сноука, оставить ее себе. Может, таки сломать ей руку, и брать каждую ночь — членом, пальцами, да хоть рукоятью меча, по форме он подойдет. Выводить на цепи перед собой, и пусть смотрят, они все должны запомнить его как настоящего монстра, достойного трона. Она все еще противна ему. Но и он ей тоже. И значит, все правильно.