***
Ее первый — детский — психотерапевт Маз Каната, конечно, подбадривала Рей, уверяла, что ей можно рассказать все-все-все, даже самое ужасное, но, как оказалось, смотрела совсем не в ту сторону. Ее больше интересовал Ункар Платт, шкаф и другие зверства, происходившие в приюте, и для любого кошмара у нее находилось оправдание. Мол, это реакция детской психики на различные ужасы, перенесенные из реальности в сны. Так что она на полном серьезе считала, что Рей их выдумала. Все эти двери, ведущие в другие миры. Самая большая дверь всегда появлялась в ящике. Достаточно было просидеть до отбоя, когда весь приют погружался в тишину, и острая, утыканная старыми гвоздями стенка за спиной пропадала, словно ее и не было. Заставляя Рей падать вниз. На дорогу. Со временем Рей изучила ее почти досконально — все трещины в асфальте, грязно-ржавую траву на обочинах, облезший, давно заросший грязью знак, на котором говорилось, что в городе осталось ровно ноль человек. Само название города было слишком высоко, и Рей, даже когда более-менее освоилась в этом жутком мире, никак не могла дотянуться. Если бы... если бы она узнала название, может, это все исправило. Может. Оба солнца намертво застряли на горизонте, налившиеся алой кровью шары, одно выше, другое ниже, из-за них небо было красным, земля казалась красной, даже тень Рей, изгибавшаяся под немыслимым углом, теряла изначальную темноту. Другие тени, деревьев, обступивших разбитую дорогу в никуда, боялись зайти на нее. Как будто это была чужая территория. Лес оставался за границами, но точно так же и Рей боялась сделать этот шаг — с асфальта в траву. Их приют стоял на краю пустынной равнины, где можно было идти час или два, наблюдая только чахлую от жары траву да редкие облезлые кусты. А эти деревья были другими — здоровенные стволы елей возносились в алые небеса, такие большие, что руками не обхватить. В таком лесу жили монстры. Рей хорошо слушала все, о чем шептались старшие дети в приюте. Большей частью о всяких глупостях, кто кого любит, кто куда отправится после выпуска, но иногда они рассказывали жуткие истории. Не про шкаф, об этом вообще мало кто хотел вспоминать. В их историях нужно было всегда держаться дороги, потому что лес умел ждать. Она тогда и держалась изо всех сил. Иногда ее забрасывало в алый мир на несколько минут, в другой раз она пробыла там два дня — ее потом еле вытащили из шкафа, не могли разжать пальцы, вцепившиеся в крючковатые гвозди. В этом мире не было дня и ночи — только вечные сумерки, налитые алым. И солнца жгли кожу через одежду, в горле пересохло от жажды, нужно было всего-то — взять и сойти на обочину. Спрятаться в тени. Но лес бы не отпустил ее, лес был злым, Рей так считала. Пока однажды не встретила его. Свою смерть.***
Только его она не могла нарисовать. Сны такие — кое-что врезается в память настолько хорошо, что помнишь даже через десяток лет. А что-то вьется рядом, неуловимое, смутное... Но не дается в руку. Дорогу Рей рисовала так часто, так много, что она превратилась в целую серию картин. И, если бы кто-то был достаточно умным, он выкупил бы их все из музеев, сложил вместе и смог пойти. От знака, который она увидела, попав туда впервые, до горного хребта, на вершине которого уселся черный замок, в котором жило зло. Может, все вместе они стали бы его дверью, так что пару полотен Рей уничтожила. Изрезала, пока холсты не стали похожи на продырявленное тело, сочащееся алой кровью. К счастью, их покупали разные люди. Она не знала, кто именно. Всем этим занимался Люк. Он организовывал выставки, на которые ей не приходилось ходить. Он договаривался с музеями, он выбивал лучших искусствоведов, что хвалили ее яркий, красочный стиль в интернете, но никогда не встречались с нею вживую. Он исправно переводил деньги на ее счет, привозил Рей краски и другие разные вещи, что нельзя было найти в ее захолустье, а еще никогда, ни разу за все время не спросил, почему она видит мир таким. Почему не рисует озеро, у которого живет уже пять лет, или восход, почему ее полотна сочатся черным и алым, и что это за солнца. Может, у него была своя дверь — Рей нашла в интернете статью о нем, основателе частного пансиона, где дети учились искусству вдали от современного мира с его вторичностью и вседозволенностью. Кто-то называл это новым методом в преподавании, кто-то — сектой, но в конце концов закончилось это тем, что один из учеников сошел с ума и поджег особняк ночью, перед этим тщательно заперев все выходы. Это был его родной племянник, что особенно часто припоминали Люку газеты. Почему он за своими новейшими методами проглядел первые признаки безумия мальчика, которого видел каждый день? И проглядел ли?***
Иногда на дороге появлялся силуэт. Длинный, черный, он плыл в алом мареве, возвышаясь в конце пути. Рей боялась окликать его, потому что за собой он оставлял только окровавленные следы и трупы птиц и животных. Выпотрошенные тельца с вывалившимися на асфальт кишками, от них воняло разложением. Смертью. И, так как на дороге появлялась только она, он оставлял эти уродливые подарки для Рей. Сначала она считала, что он приходит из леса, но нет, этот монстр жил далеко наверху, в горах, где стоял замок. Он предупреждал ее, чтобы не совалась дальше? Дорога всегда могла пойти в обе стороны, и у Рей был выбор. Однажды, когда она так и сделала, отвернулась от него и зашагала вниз по треснувшему асфальту, рядом с ее тенью, скачущей у ног, появилась еще одна. Как он мог так быстро переместиться? Все время, пока она шагала, еле сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, или закричать, или хотя бы обернуться, он был за ее спиной. Неслышимый монстр, он не трогал ее, только шел позади, но все равно волоски на загривке стали дыбом, а по ноздрям бил густой медный запах. Повернись она, что бы он сделал с нею? Освежевал, будто кролика? Рисовать его для других было бы безумием, так что эти частички алого мира Рей сохранила для себя. Не любовалась ими, конечно, целый сонм холстов пылился в подвале. Она надеялась, что однажды озеро выйдет из своих берегов и затопит все в округе, и они сгниют, и он никогда не выберется наружу. Его ни за что нельзя было выпускать в этот мир.***
Первое, что Рей вытащила оттуда, были, как ни странно, не алые травинки, содранные с обочины. Не песок, не камешки — как она ни старалась доказать остальным, что это все не ее выдумка, проснувшись утром, в кармане, в стиснутом намертво кулаке она находила пустоту. Но Биби, маленький кролик-альбинос, оставленный на дороге с отрубленной лапкой — Черная Тень хотела, чтобы Рей было больно. Чтобы она плакала, потому что настоящим он был или порождением кошмара, он был обречен на медленную мучительную смерть. В отличие от других зверьков он еще дышал, тыкался Рей носиком в ладонь, в его взгляде было столько страдания, что она заорала. Не от страха, от злости, срывая горло. Этот жуткий мир зачем-то раз за разом притягивал ее к себе, и все ради этого? Ради все новых пыток? Она проснулась, лежащей на полу в коридоре, перед входной дверью. И в ее руках был самый настоящий кролик с отрубленной лапкой. Нужно было оставить его там, но, когда попробуешь раз, уже не сможешь остановиться. И тогда нитей, связывающих два мира — ее и алый — все больше и больше.***
Сначала все было даже хорошо — ей удалось купить замечательный, почти новый коттедж у озера, с причала открывался просто идеальный вид, в сарае была лодка. В доме был подвал для страшных полотен и целый второй этаж для тех, что могли стать чьими-то маяками. Она могла рисовать с утра и до ночи, забывая про все, и под кистями расцветали яркие алые мазки неба в двух солнцах, лес и дорога. Те покупатели, которых находил Люк, говорили, что купленные ими картины будто окна в другой мир. Такие живые, такие реальные, словно они и в самом деле существуют. Люди не видели зла, что притаилось на вершине, и им было хорошо. Так что она не сразу узнала, что они стали пропадать. Не узнала бы вообще, если бы не пришлось идти на почту отправить несколько писем и если бы не Дэмерон По, помощник шерифа. У него-то был интернет, да и вообще он лучше других был в курсе, что происходит в мире. — Тебе лучше не жить одной, Рей, — он знал, кто она такая и почему живет одна в коттедже у озера, и кто приезжает к ней раз в месяц за новым полотном. — До нас надеюсь не дойдет, но у твоих картин, кажется, появился убийственный поклонник. Шесть смертей за последние пару недель, забрали только их. Люк предпочитал не рассказывать ей ничего, так что она удивилась. — Я не знаю, — представить себе, что кто-то будет рядом с нею все время, заглядывать за спину, пока она рисует, следить, как она ест, спит, гуляет по причалу? Ни за что, вдруг она нечаянно откроет ему еще одну дверь. — Но, если ты настаиваешь... можешь заезжать иногда проверить. — Хорошо. Все в порядке? А что если... Что если он выбрался каким-то образом, из тех полотен, что продал Люк? — Могу ли я... — перед ее глазами все стояла дорога, лежащий в луже крови кролик, жалобно пищащий. И молчаливый, здоровенный силуэт вдали. — ... позвонить? У тебя есть телефон? — конечно же, у Дэмерона был мобильник, только она предпочитала тишину. Номер Люка она помнила наизусть, так что дрожащими пальцами тыкала по экранчику, пока По сидел рядом в полицейской машине, делая вид, что его больше интересует радио, чем ее личные разговоры. — Люк? — он поднял не сразу, гудка с седьмого или восьмого, Рей уже со счета сбилась. Кровь тяжело стучала в висках, и перед глазами все было алое. Будто их перенесло туда, на дорогу. — Люк, что происходит? Его голос был болезненно-надломленным, хриплым и еле слышным. — Прости меня. Я просто... — с кем он говорил, с нею? Тише-громче, он будто кружил по клетке загнанным зверем. — Я просто хотел все исправить. Понимаешь? Я хотел исправить все, что не мог раньше. Мне жаль, Рей. Но ты должна понять... — Люк отключился до того, как она все поняла.***
Сначала это были цветы, затем мертвые птицы, мелкие зверьки, в день, когда Рей исполнилось двадцать, на дороге ее ждал новый подарок. У нее не было лица, его соскоблили ножом, срезали и выбросили словно ненужную маску. Оно и в самом деле было маловажным, потому что все остальное оказалось таким правильным, что на мгновение Рей показалось, что это она лежит там, на дороге. В черной футболке с надписью Блэк Саббат поперек груди, в драных на коленях джинсах — раскинувшая руки, словно изрезанная трещинами дорога была ее крестом. В отличие от Биби, ей оставили обе ступни. Только вот это бы ее не спасло, девушка, лежащая под алыми солнцами, была мертва. Тень, стоящая на самом верху дороги и следившая за Рей, впервые за все время подняла руку и помахала ей.***
Она хотела уничтожить все картины в подвале. Это нужно было сделать как можно скорее, прямо сейчас, вот почему Рей побежала назад. Могла бы поехать вместе с Дэмероном в участок и там выложить все, как есть, но... он бы не понял. Твой разум пытается найти объяснения для ужасов, происходивших с тобой, милая Рей, говорила ей Маз. Все это никак не связано с реальностью, эти двери уйдут, когда ты захочешь забыть о них. Она спутала причину и следствие. Двери были всегда. А потом появилась Рей. Дорога к озеру сперва поднималась наверх, искрошенная дождями и солнцем, пронизанная трещинами, в которых то и дело застревал носок кроссовка, и в какой-то момент Рей выдохлась. Она остановилась, позволив себе впервые оглянуться назад, на шум. На черный минивен, медленно поднимающийся в гору, следом за нею, и в этот момент, солнце, наконец добравшееся до края горизонта, стало алым.***
Что, если бы она отвернулась, или сбежала, это помогло бы? Она видела глаза мужчины, сидевшего за рулем, то, как он смотрел на нее, пристально, неотрывно, будто их уже соединили нити двух миров, на огромной скорости несшихся друг к другу, чтобы столкнуться, а затем слиться в один. Он остановил машину на самом верху, будто знал, что она никуда не денется, не сбежит, даже не закричит. И смотрел, как она тащится к нему словно завороженная. В его правой руке был нож, а глаза... Его глаза были Рей знакомыми, как и лицо, обожженное с одной стороны, таким должен был бы стать Бен Соло, если бы он выжил тогда в пожаре. — Тебе нравится? — впервые за все время он заговорил с нею, Тень на вершине дороги, и его голос звучал почти нормально. Как у человека, не монстра. Нож она заметила первым, лезвие сверкнуло алым росчерком в лучах заката, а затем раскачивающийся на цепочке брелок — маленькую кроличью лапку. — Ты сохранила его себе, я сохранил его себе, — он улыбнулся. Лезвие сверкнуло снова, а затем спряталось в чехле. — Как романтично. Идем? — Бен Соло протянул ей руку. Это не конец? Она отшатнулась, теряя равновесие, и упала бы, если бы он не подхватил ее, обнимая за талию. — Ты думала, я убью тебя, как остальных? Или... — он держал ее крепко, прижимая к себе, и от него пахло кровью. Кровью пропахли его руки, волосы, черной волной спускавшиеся вдоль длинного лица, одежда. — Как ту бедную девочку, что я принес тебе. Думала, что я изнасилую тебя прямо здесь, на дороге, в пыли, а затем вспорю живот... — его рука скользнула к животу, оглаживая, — и выложу узор из твоих внутренностей? — Бен рассмеялся, и она затряслась вместе с ним, умирая от страха. — Ох, Рей, Рей... Ты не понимаешь? Я спал, я так долго спал, в темноте, а потом Люк привел меня к тебе. Ты раскрасила темноту алыми солнцами, ты протянула дорогу от особняка к себе, ты создала мне целый мир. Нам, — поправился он, и лицо его, до этого охваченное восторгом, стало хмурым. Губы сомкнулись линией. — Там не место всем остальным, я не хотел видеть их на твоей дороге и не хочу дальше. Там будем только я и ты. Я сожгу оставшиеся картины, — солнце за его спиной налилось красным, а затем задрожало, теряя четкость. Больше-меньше, оно сжималось, растягивалось, меняя форму, и наконец разделилось на два шара. — И вернусь к тебе, хорошо? Он зашевелился, поднимая руки к ее лицу, гладя по щекам и стирая набежавшие слезы. Наклонился, целуя ее в лоб, затем в глаза, прижал губы, пахнущие кровью, к ее рту, а затем легонько оттолкнул. Через мгновение его больше не было. Не было фургона, не было озера, зеркалом сверкающего вдали и тропинки, ведущей к коттежду. Была старая дорога, поросшая ржавой травой, ведущая вверх, выше и выше к скале, на которой все еще стоял черный, выжженный пожаром особняк. Были солнца, залившие мир густым алым. Рей переступила через картину, измазанную бурой, уже подсохшей кровью, лежащую на асфальте — пока их было только шесть, но все вместе они были что зеркало, отражающее в себе алый мир — и побрела, оступаясь, наверх. Больше идти ей было некуда.