Разорванные кусочки

Иви/Джейкоб, ER, посткон, флафф, юмор, романтика.

Да-да, флафф, самой не верится. Очень вольное допущение с поговоркой про седину в бороду и беса в ребро.       Нельзя лежать так долго, когда рядом посторонние. Они привыкли к этому заново.       Изломанные резьбой на кровати квадраты солнечных бликов плывут до сжавшей одно одеяло на двоих руки, грея жарче натопленного до духоты камина.       Иви отрывисто дергает пальцами от доползшего почти до самого лица надоедливого света, так и не встав, чтобы поправить шторы.       Вставать… Времени у них предостаточно: ученики отсыпаются после ночных тренировок, все самое тяжелое будет для них завтра, а после обеда по всему переулку и за его пределами будут разноситься счастливые от безделья гиканье и свист.       Шуршание под боком — и Иви уже сползает вниз по задравшейся до надоедливого солнца подушке, чуть размяв ноющее от старых ран плечо.       Джейкоб пытается стащить прочно обернутое вокруг нее (зря он протестует, чтобы она держала его во сне) одеяло, ворочается так, будто собрался вставать, как сегодня, еще до рассвета. Не знай она, скольких кошмаров им стоило просыпаться вот так, не думая, она бы уже вовсю над этим смеялась.       Рука с царапиной на костяшке (под одеялом и не чувствуешь эти мозоли от кастета) шарит рядом, Джейкоб почти скорбно кривит рот, не находя ее рядом, и, найдя ее на ощупь, спокойно укладывается, так и не просыпаясь, а ладонь сползает с талии до самых коленок.       Иви приподнимается, подпирая голову. Несколько длинных прядей неприятно тянут назад, попав под локоть. — Я бы предпочла, — прикрытые на миг глаза лишь убеждают ее в том, что можно говорить во весь голос, — чтобы эта рука была повыше.       Что-то прокряхтев-пробурчав, владелец этой самой руки придвигается ближе: — И тебе доброе утро, Иви.       Дождавшись, пока он перестанет зевать и разберется с ее «руку повыше» она спрашивает: — Ну что, ты уже всех отправил по делам, пока выходил?       От сонной и усталой гримасы не остается и следа. С такой ухмылкой брат снова становится похож на сыто урчащего, откормленного, утерявшего толику уличной матерости, кота: — Всех. Часа на два. — А Эммет? Он как там? Надолго? — А что Эммет? Он набивает руку на улицах, одежду для маскировки выбрал сам. Три фунта, не меньше, чем с пятерых. Мелочь утаскивать тоже учится. — Вижу, что ты стал меньше бояться за племянника. Он опять сделал кульбиты в прыжке ради твоего внимания? — Нет, — Джейкоб улыбается, зная, что сын не чувствует себя обделенным потому, что он пообещал себе любить ребенка, если тот будет шаловлив или слаб.       Иви давно за ним подметила, как исполнение этого обещания немного подлечило его душевные раны. — Ты многому его учишь. Не видела бы сама — не поверила. — Когда-нибудь я расскажу Эммету, — Иви едва заметно щурится, видя эту глуповато-мечтательную улыбку, — Что однажды встретил очень громкую женщину. Как громко она кричала! И что она была довольно интересной и страстной особой, — Иви с улыбкой качает головой, прекрасно понимая, что о ней говорится в прошедшем времени лишь для виду, — И что пару шрамов она на мне оставила навсегда. — Это где же? — если он шутит так, что пытается смутить, значит, все и впрямь замечательно. Джейкоб как можно быстрее переворачивается на спину: — От тренировок, — конечно же, он о паре крохотных, но глубоких царапин у плеч. Все же углядел, — Очень бурных. И громких.       Размахивает руками. Ну точно радостный от хозяйского внимания кот с подранными ушами. — Не забудь добавить, что ты слишком долго этих царапин не замечал.       Жестикуляции становятся ощутимей. Господи, как же долго она шла к его восторгам по мелочам! Ну как на радостях его не поддразнивать? — Мой тяжкий долг — об этом вспомнить! — хитро щурится здоровый глаз.       Иви даже не против покраснеть, когда слышит шепот на ухо: — А ещё можно будет ему сказать, что благодаря моим кропотливым стараниям, после них она кричала и стонала особенно страстно.       Тогда, в своих самых тяжелых и жёстких совместных тренировках, они выматывались больше от возможного вреда, боли, наносимой без обиды друг другу. К ней привыкали, но она запоминалась, не проходила. Тогда же влечение перестало приносить такое сильное чувство вины. Тогда же уходившая с каждым дерганым и исступленым касанием усталость давала вздохнуть: так лучше, так ближе, как хорошо. — ...И не только после них.       Иви улыбается краешком рта, но пока молчит. — Как вспомню, как сильно ей нравилось, так сразу глохну. А уж сколько выкриков вспоминаю! Ой-ой-ой, а вот не все их ему придется рассказывать…       Руки он раскидывает широко: вот, смотри, насколько громко. — О да, конечно, — шепчет Иви на ухо, — Вы, мистер, жуткий хвастун. — Никогда не думал, что от утреннего хвастовства бывают такие царапины. ***       Днем с едва зазеленевшего дуба в парке капает вода. Неудивительно, что вокруг так мало прохожих. Будь у них больше времени, то Иви бы сидела на лавке с сегодняшней газетой, никуда не торопясь. Но до старой и наконец-то переставшей так пугать брата уайтчепелльской квартиры они идут пешком, и веры в то, что ему это по силам в ней ровно столько, чтобы начать ехидничать про черепаху, с которой Джейкоб ленится бежать наперегонки. Спустя четыре года его не нужно ждать, чтобы снова делать что-то на спор. — Когда-нибудь я расскажу Эммету, — продолжает он утренний разговор, — что встретил очень умную, любознательную и интересную женщину. Правда, она была такой противной, что изредка ехидно звала меня дураком, но при этом так очаровательно любила рассказывать мне о чем-нибудь новом и так смешно морщила нос, когда я отказывался, что я забывал ей достойно отвечать от восхищения. — Сэр, смею надеяться, что вы в этом изрядно поднаторели, — из-за повернутой головы видны лишь волосы и шея, но Джейкобу чудится, что она силится погасить те самые, иронично-жизнелюбивые искорки в ее глазах, которые мало кого оставляли равнодушным. — Изволю стараться, — у Джейкоба невольно получается смешок вместо довольного хмыканья и, дойдя до подворотни, он якобы официально добавляет ей на ухо, — миледи.       Иви спешит вперед.       Они друг друга многому научили, пускай, зачастую, этого и не осознавая.       Когда-нибудь им все-таки пришлось бы это признать.       Иви, будучи совсем девчонкой, так долго пыталась вырваться из этого одинокого круга упорядоченности, недоумевая: почему Джейкоб, даже обидевшись на отца, так легко радуется, что они бегают по крышам? Почему ей так легко с ним, несмотря на все эти затеянные глупости? Почему он даже после самых тяжелых морально тренировок не разучился радоваться самым бесполезным вещам? Ответ так и не нашелся, ибо все мысли сводились к одному: ну какой же он дурак, серьёзности в нём ни на ярд. Но именно его беззаботность вытащила наружу и ее иронию, и силы жить без оглядки на чувство вины, и понимание, что да, она нужна ему такой, как есть, как бы сильно он не ругался.       Ведь именно ее дотошность спасла ему жизнь.       Ему пришлось учиться не только дотошности, но и терпению. Да, он в свое время не сдержался, да, она от него и лет в семнадцать уставала, да, они как-то умудрились не поругаться после того, как он оклемался. Может, так толком стать терпеливей и не получилось, и ценой за все его ошибки стал не только глаз, но уж чего Джейкоб никогда бы себе не простил, так это сожалений Иви. Он ни за что не захотел бы, чтобы она сожалела о том, что здесь осталась.       Скрипят половицы на местами пыльной не только по углам лестнице, из открытой этажом ниже двери тянет сыростью (кто здесь вообще топит хоть раз в день?), а Иви резко разворачивается на две ступеньки выше него: — Поверить не могу, что ты без подозрений оставил ее мне в завещании. Только не вздумай так быстро делать меня владелицей этой квартиры, понял? — И как долго она так настойчиво гладит поверх его рук на талии? — Зайдешь, как полагается. И когда она скрывается для виду за дверью его бывшей квартиры, когда ненароком благодарит за ту малую толику гарантий для своей жизни (на самом деле, в завещании наследство побольше жилья), когда как годы назад смеется его шуткам и легко помнит их личные знаки, Джейкоб четко уясняет: да, так все правильно. Он не зря старается делать то, что от него зависит.       Потому что так Иви не сожалеет. *** — Так что же мне сегодня почитать? — по довольной интонации уже ясно, что братцу будут читать вслух, а этого стоило ждать не один месяц.       Иви задумчиво становится у дивана с книгой в руках. — Я даже не знаю, как все-таки лечь.       Как ни крути, а Джейкоб все также хромает, ложиться или садиться к нему прямо на больную коленку точно не лучшее решение. Тот с притворным незнанием разводит руками.       Но раз хромающая нога нагло устроилась на резной спинке, то можно и лечь. — Сейчас, я только приподнимусь, — Иви устраивается поудобней, пытаясь поместиться на одном бедре, пока руки брата не начнут держать, — С руками не так удобно.       Камин трещит с какой-то натугой, когда в проеме показывается веник, и слышится незатейливая песенка. Но закрытые кабинеты и спальни — одно из правил этого дома, и всей прислуге это давно известно. — Сейчас будет лучше.       Иви смеется, не выпуская нужной страницы из рук, облокотившись ему на спину и упершись на согнутую ногу между бедер: — Сэр, у вас случаем в щетине уже седины не скрывается? — Иви позволяет себе (песенка горничной в коридоре становится громче) одну из самых хитрых усмешек. — Нет, о чем вы, миледи?       Брат притворяется, что не помнит намека на подслушанную ей у следующих Кредо иностранцев поговорку. — Да неужели? — Иви с самым серьезным видом рассматривает его лучащееся озорством лицо. Как же долго она ждала этой радости в его теперь одноглазом (второй едва различает свет) прищуре!       Шепот получается хрипловатым, чуть придушенным: — О, не стоит беспокоиться! Моя самая страшная чертовка лежит у меня прямо на ребрах! Давит на них заранее и как всегда, ждет подходящего момента для удара! Боже, как же эти ребра трещат! — не дающие сестре свалиться руки держат все также крепко.       Иви даже немного оборачивается, заслышав, как он отзывается о некогда присланной ей в письме (кого только и из каких уголков мира не встретишь рядом со старейшинами!) поговорке.       Джейкобу, как всегда, в радость такое своеобразное внимание и он еще воодушевленней распинается: — Когда-нибудь я расскажу Эммету, — Иви вот-вот начнет хмуриться после первого предложения, но ждет, когда же он доскажет, — что встретил очень вредную, упрямую и очень важную для меня женщину. Но она оказалась очень храброй, могла выручить меня из любого переплета, прикрыть в любом бою и никогда бы не дала мне и подумать, что если она слишком слаба чтобы быть хорошей соратницей.       Иви рада, что об этом он не забывает. Даже если сегодняшние любезности казались ей (приходится признать, ошибочно) прикрывающими какую-нибудь братову оплошность.       И в конце концов снимает лежащие на животе руки и присев на край софы глядит на брата с усмешкой: — Тогда расскажи ему, что этой женщина не могла тебя не любить.       Разумеется, ей понятно, о ком речь.       Но с чего бы это племяннику решать, что во всех трех случаях Джейкоб непременно расскажет о ней?