1812
Санкт-Петербург вздрогнул и проснулся. Щека от долгого лежания головой на столе слегка ныла. Петр потер ее, хмуро глядя на военные донесения, застилавшие собою всю столешницу, кроме того малого места, куда он прилег отдохнуть на минутку, а в итоге, судя по догоревшей свече, проспал изрядно. И как только Россия при необходимости и двое, и трое суток ухитряется не спать, а только дремать пару раз за день по четверти часа? Петербург решительно не понимал. Поморщившись, он повел затекшими плечами и, раскрыв пошире шторы, за которыми брезжил уже рассвет, вернулся за стол. Голова гудела, спать хотелось страшно, но позволить такую роскошь, когда чужие войска продвигаются все дальше по стране, он себе не мог. Вздохнув, Петербург взял в руки очередную бумагу. То, что там было написано, заставило пораженно замереть. - Все трудишься, соколик, - раздалось за спиной. Петр, всполошено обернувшись, увидел Великий Новгород. Любомир выглядел вполне отдохнувшим и выспавшимся. Петербург сбивчиво кивнул и протянул ему бумагу. - Что это? – Новгород отодвинул доклад немного от себя и прищурился. - Почитайте, - мрачно попросил Петр. Новгород повернул документ к свету и принялся читать. Пока читал, он пару раз приподнял брови, раз покачал головой. Наконец, дочитав, хмыкнул и погладил столицу по темным волосам. - Война есть война, Петя, - веско заметил он. – Нам армию беречь надо. - Такою-то ценой?! – вскинулся Петербург. – Они генеральное сражение должны были дать, а они уходят! Это еще Ваня не знает… - Петр ронял слова с таким видом, будто война уже проиграна и он и только он в этом повинен. – Древнюю, первопрестольную столицу – отдать врагу… Позор. А как они французов выгонять будут потом? - Пожгут все, те сами убегут, - пожал плечами Новгород. По жилам стукнуло морозом. - Ч-что?.. – глухо переспросил Петр. - Огнем да дымом вытравливать крыс французских будут, - объяснил Любомир терпеливо. - Огнем... и Ми… Москву тоже?.. – запнувшись, уточнил Петербург. - Так надо, - чувствуя себя неуютно под отчаянным взглядом широко раскрытых серых глаз, напряженно отозвался Новгород. - Но… Москва же тогда… - Петра передернуло. Ему доводилось переживать пожары, особенно первое время, пока строился. Но никогда эти пожары не были сильными, и уж тем более никогда его не поджигали свои же люди намеренно – наоборот, все тут же с ведрами воды и песка бросались тушить, спасать… Москву никто спасать не будет. Только подбавят жару. - Это неправильно, - выдохнул он. Они не были с Москвой никогда особенно дружны… Сказать по правде, они вообще не были дружны. Михаил смотрел на него с высоты прожитых веков (поди еще разбери, сколько этому сфинксу насмешливому на самом деле лет!) и не делал никаких скидок на неопытность и молодость, зато охотно подшучивал и упражнялся в остроумии, которого ему, приходилось признать, было не занимать. А уж его презрительно-ехидное отношение ко всему тому европейскому, что Петра всегда так увлекало и интересовало… Петербург так возмущало такое отношение, что он всякий раз как-то пропускал тот момент, что Михаил пикировки с ним вел, прекрасно зная и понимая, о чем идет речь, а вовсе не осуждал, не читая, не видя, не слыша. И вот теперь Москва, со всеми его раздражающими чертами и насмешками, просто возьмет и сгорит? А не был бы он столицей, его бы тоже, как Мишу, спалили?.. - Что Москва, когда врага только измором и возьмешь, - сунув ему в руку донесение, нахмурился Новгород. – Прошли те времена, когда от набегов золотом откупались и жили себе спокойно. Теперь не за золотом ходят в походы, а за властью. - И поэтому Москву надо просто бросить?.. – тихо спросил Петр. Новгород всплеснул руками: - Заработался ты, Петруша. Что он, кончится на этом что ли? Заново отстроят. В голову не бери. Не первый раз горит.***
Над одним из заброшенных подмосковных имений, близ которого расположилась русская армия, стояла ветреная ночь. Если здесь, в окружении леса да парка, дуло немилосердно, то в куда более высоко расположенной Москве сейчас ветра должны бушевать. Спать в такие ночи хорошо – закутаться в одеяло поплотнее, голову накрыть подушкой, чтобы обостренные до предела веками войн и бунтов слух и нервы не тревожили завывания воздуха за окном… Москва усмехнулся своим мыслям и, скатав роскошный персидский ковер – что добро почем зря портить? – скинул сапоги. В дверь забарабанили, а потом кто-то – по голосу понять трудно – басисто загремел: - Михаил Иванович! Ваше Сиятельство! Отворите немедленно! - Ага, со всех ног бегу… - пробормотал Москва, отставляя сапоги в угол. - Михаил Иванович! – снова застучали снаружи, потом за дверью послышался какой-то разговор. Михаил, занятый расстегиванием пуговиц, специально не вслушивался, но забористую ругань кого-то из генералов не различить было сложно. Тем более, обращенную к «Сиятельству». Вздохнув, Москва подошел к дверям, набрал побольше воздуха в грудь и, склонившись к замочной скважине, в не менее изящных, колокольной этажности выражениях, сообщил, что он думает о ситуации, а потом продолжил раздеваться. - Михаил Иванович, загоритесь же! – отчаянно воззвал к нему кто-то. - Да что вы говорите! – рассмеялся Москва, откладывая на подоконник, подальше от себя, одежду. Кожу уже смутно покалывало первыми искрами занимающегося в многих верстах отсюда огня. И эти люди собрались облегчать ему страдания, поливая водой? Ой, смешно. Аж дыхание срывает от смеха! …или от дыма, быстро заполняющего воздух над городом. Михаил отошел на расчищенный центр просторной комнаты и лег на пол. Что ему вода? Поможет она что ли, когда пламя разгорается внутри него самого, неотвратимо, неумолимо, и даже в крик не сорваться – настолько это больно?.. Ах, как смешно… Москва с надломленным, хриплым смешком поднял руку и посмотрел на свою ладонь. На коже вздувались и тут же лопались, скукоживаясь черным пеплом, волдыри. Замоскворечье. - Гори-гори ясно… Голос сорвало в мучительный стон: сердце будто каленым железом пронзило. У Кремля запалили. - Чтобы не погасло, кха… Не погаснет. Гасить нечем, все вывезли. А ветер гуляет, пламя раздувает… - Глянь на небо, птички летят… Над Солянкой сейчас такое зарево должно стоять. Как сияние северное, только горячее. Там тоже запалили так, что все нутро огнем жжет. И птицы, пожаром напуганные, крылами бьют, улетая от жара да дыма. Михаил, даже закрывая глаза, мог увидеть их кричащие стаи, черными точками мелькающие перед зрачками. А может, это был пепел. А может, и не пепел вовсе. - Колокольчики звенят… Говорить уже не получается, только шептать. В ушах гудит, раскатисто, звонко, сотрясая самое существо, как после ударов больших соборных колоколов. В жилах вместо крови будто бы бежит чистейшая нефть. Михаил открывает на мгновение глаза и видит в стоящем у стены полноростном зеркале, как его рассыпавшиеся, будто впитавшие в себя золото московских куполов и роскошного убранства волосы, трепещут от незримого пламени и вместе с золотом же оплавляются, изламываются почернелыми спиралями. Не слыша от него ни звука, люди пытаются высадить двери. А может, это он сам стучит по полу в судорогах. Когда от огня кипит кровь, а кости трещат и лопаются от жара, сложно понять, где реальность, а где бред. Когда больно уже настолько, что человек уже давно бы умер, а ты не можешь умереть, потому что какая-то твоя часть все еще невредима, и продолжаешь гореть, уже не чувствуя ничего во всепоглощающем безумии боли, в голову приходят странные мысли. Догорит ли он когда-нибудь, или эта мука никогда не кончится, потому что вот он – его ад, за все, что он успел наворотить за столетия, что его носит земля? Сколько его вообще носит эта терпеливая земля? Он сам не помнит, как и когда появился, а никто другой не знает, даже Ваня. В его памяти лишь мутные, как бутылочное стекло, отрывочные воспоминания – лесные кущи, безмолвные темные воды реки и люди, чужие, незнакомые, не похожие на тех, других, что придут и поселятся потом, не славянской речью говорящие, показывая на него пальцами: мас-ку-ва, мус-та, мос-ква – «темная вода», «топкая, извилистая река»… Почему они звали его рекой, если он – душа города? А может, и не было никогда у этого города, из ничтожества и праха возвысившегося до сердца России, до державной короны, души?.. Может, все это было иллюзией, и он – всего лишь обман, златовласое воплощение этой черной реки? Иначе зачем у него зелёные, как ее воды, глаза? Зачем они оба испили в свое время столько крови и смерти, что впору окраситься в алый, да только на черном все равно не видно? Зачем он всякий раз, сгорая дотла, возрождается, словно феникс-птица? Да и как? Вопросов так много, ответов нет и не было никогда. Глаза застилает дымно-слезная пелена, расписной потолок теряется в прожигающей радужку раскаленными иглами болевой завесе. А феникс – он как жар-птица, тоже золотисто-пламенный. Только феникс подобен неукротимому орлу, который сам по себе, а жар-птица – птица роскошная, красивая, как павлин, и как павлин же доступная – найди, излови, посади к крепкую клетку, и будет она тебе светить в ночи, как солнце… Только на волю не выпускай, ибо каждое прикосновение ее крыла посеет пламя негасимое, смертельное. Огонь поглощает собой все – цвет, свет, запахи, звуки, ощущения. Он – все и ничего. Ни цветов, ни света – только зарево его пламени. Ни звука – только треск тлеющего пожарища. Ни одного запаха – гарь и горячий пепел разъели лицо и забили рот. Сожженная кожа не осязает, обугленное сердце бьется едва-едва. Во всем мире есть только пламя и надрывный, замедляющийся стук: тук-тук, тук-тук, тук-тук. Тук-тук, тук-тук. Тук-тук. …тук.