Тёмная река, туманные берега

2 (14) сентября 1829 года в городе Адрианополе (тур. Эдирне) был подписан мирный договор между Российской и Османской империями, завершивший русско-турецкую войну 1828-1829 гг. Петр отправлялся в Москву с легким сердцем, воодушевленный тем, что очередная война наконец-то окончена и успехи России зафиксированы в Адрианопольском договоре. Теперь же, оказавшись в древней столице, даже через семнадцать лет после опустошительного пожара далеко не полностью восстановившейся, он не мог избавиться от назойливого и, главное, имеющего возмутительно высокие шансы на исполнение предчувствия, что его отошлют, словно школяра какого. Были основания нервничать: он с самого 1812 года Москву не видел. Ни разу. Хотя приезжал неоднократно что с Иваном, что сам. Вот только, когда они впервые вдвоем поехали, Россия его остановил у дверей и запретил заходить к Москве в покои. «Миша мне не простит, если его кто-нибудь еще увидит в таком состоянии», - объяснил он. – «Побереги его гордость, он себя таким виноватым со Смуты не чувствовал». Иван тогда скрылся за дверями, а Петербург остался ждать на софе близ них, одолеваемый вопросами, ответов на которые не было. Что же там такое ужасное с Москвой, что он никому показываться на глаза не хочет кроме России? А вдруг, он и рад бы был, чтобы Иван тоже не видел, да запретить ему не может? Или все же Ване он доверяет безоглядно, и такого себя тоже? Ну, а виноватым-то, виноватым он себя почему чувствует? А в Смуту почему чувствовал? Разве он мог здесь что-то поделать? Разве есть его вина в решениях, что и в Смуту, и в эту войну принимали люди – по обыкновению своему, мнением города не интересуясь? Разве он что сейчас, что тогда, не был жертвой? Так в чем его вина? Что за странные умственные построения в Мишиной голове выстраивались все это время, что он, вместо того чтобы быть обиженным и недовольным на других – не на Ивана, конечно, так хоть на него, Петра, что допустил, позволил, не возразил! – сам себе претензии ставит? Неужто считает, что Россию подвел, за него же и сгорев?.. За этими мыслями Петербург и не заметил, как время прошло и вернулся Иван. На вопрос о том, как Михаил, тот ответил лишь: «Плохо». А на следующий раз все повторилось вновь. И на другой. И на третий. Все одно: виноватая улыбка Ивана, закрытые двери, пугающая тишина за ними, мучительное ожидание и множество мыслей, одна другой тяжелей. И неизменное «Плохо» в конце. Зачем он всякий раз едет с Россией, Петр и сам не знал – все равно ведь то ли Москва, то ли Ваня, заботящийся о его чувствах, то ли они оба единодушно не позволяют прийти. А ведь он ничего дурного не желал – что он, избалованное дитя? Всего-то и хотелось, что встретиться с Москвой и… Что? Увидеть, что нет в его глазах обиды или ненависти за пожар и избавиться, наконец, от чувства вины, что нет-нет, да отравляет сон и покой? Он никогда не умел читать по глазам Михаила, что у него на душе – как же он разглядит в них прощение? Или надеялся он найти приличный тон и спросить у Москвы, каково это – вот так гореть? Он никогда не осмелится задать этот вопрос, хоть от него всякий раз и стынет кровь в потаенном страхе, что может так однажды статься и с ним, а он не знает, как такое пережить и не сойти с ума. Так зачем? А теперь, один, он зачем приехал? Петербург упрямо сжал губы. Расставить точки над i он приехал. Сколько еще можно, право слово, от него отмахиваться, как от неразумного дитяти?! Что с того, что он и двух веков еще не разменял, если он таким, каков сейчас, и появился, и младенцем на коленях у Ивана не сидел да мальчонкой по горнице не бегал? Если он уж век с лишком не кто-нибудь, а столица Российской империи, и дела, несмотря на все трудности, ведет исправно? Все Москве одно! Навестить себя не позволяет вот тоже… А почему? Уж Россия о нем и «Получше» говорит, и «Ничего», а все не ходи да не ходи! От кого так свои раны и слабость мужчины берегут? От женщин да от детей, чтобы не волновать да не пугать! И тут ему никакого доверия, все за дитя Миша считает! Словно подтверждая его мысли, дворецкий, вернувшийся, наконец, от Москвы, огорченно развел руками: - Не велели Михаил Иоаннович никого звать, Ваше Сиятельство. Заняты-с. - Так и велели передать? – ровно осведомился Петр, внутренне бушуя. - Точно так, Петр Петрович, - кивнул дворецкий с виноватым видом. - И для других заняты? – уточнил Петербург. - Губернатора да людей чиновных пускают-с, - нехотя сообщил дворецкий. Петр, мысленно сосчитав до трех, приятно улыбнулся старику. - Печально это, право, Афанасий Филиппович, - припомнив имя дворецкого, вежливо заметил он. – Утомительно, вестимо, вам гостей-то провожать, когда хозяин занят. - Так-то оно так, Ваше Сиятельство, - покладисто согласился тот. – Да такая уж у нашей братии служба. - Так вы, голубчик, на усталое ухо, наверное, и услышать могли неправильно? – невинно уточнил Петр. Дворецкий, собравшийся было завести оправдательную речь, что он все эти годы, верою и правдою, без нареканий и прочая, прочая, прочая, уловил в глазах Петербурга озорную искорку и понимающе закивал: - Стар я, Ваше Сиятельство, на ухо туг. Бывает, и не расслышу справно. - Так, быть может, - продолжил Петербург в том же тоне, - вы и относительно меня распоряжение хорошенько не слышали? - Его Сиятельство, Михал Иоаннович, негромко так сказали, отвлеченно, - «повинился» дворецкий. – Сейчас понимаю, что и не сказать наверняка, Петр Петрович, не сказать. - Ах, как дурно будет, если Михаил Иванович меня ждет, а я уходить собрался, - вздохнул Петя, скорбно склонив голову. - А вы не уходите, Петр Петрович, проведайте Михаила Иоанновича-то, - посоветовал дворецкий. - Всенепременнейше, - улыбнулся Петербург и хорошо знакомым путем отправился в кабинет, где, подсказал дворецкий, Миша и работал. Москва на звук открывшейся двери, не поднимая взгляда от какого-то документа, небрежно спросил: - Что еще, Афанасий? Петербург ответить не успел: Михаил все-таки перевел взгляд на него, вскинул было брови, но тут же вернул лицу то же самое выражение, в котором дико смешивались черты чрезвычайно озабоченного своими делами джентльмена и одновременно – скучающего барина. - Какой неожиданный визит, - заметил он и добавил с едва различимым укором: - Нежданно-негаданный, я бы сказал. Речь Москвы была все такая же певуче-переливчатая, как прежде, но голос звучал устало, чуть тише обычного, из-за чего в нем больше сквозило вкрадчивых, мурлыкающих ноток и меньше было привычной Петру смешливой ехидцы. Может быть, именно это и заставило Петербург придержать праведное возмущение по поводу нежелания с ним встречаться… Как бы то ни было, он безмолвно прикрыл дверь, подошел к столу, за которым сидел Москва, и лишь тогда заговорил. Хотелось сказать: «Не можешь же ты все время от меня бегать». Вот только говорить такие слова гордому, что император византийский, Москве было равносильно брошенной в лицо перчатке. Петру меньше всего хотелось сейчас ссоры, поэтому он заметил аккуратно: - Не может же каждый из нас жить так, будто другого не существует. Это невозможно. Михаил посмотрел на него со снисходительностью, с какой бравый гусар смотрит на не нюхавшего пороха рекрута: - У нас разные понимания о возможном и невозможном. Но да ладно, этого мы и правда себе не можем позволить. Однако же такого мы себе и не позволяли, дела идут исправно… Зачем приехал, Петя? Убаюкивающе-спокойная речь и неожиданно-резкий вопрос в лоб – в этом был весь Москва. Петербург на такую крутую смену темы не рассчитывал. Да и что за «зачем приехал», разве он не дал понять, о чем намерен беседовать?.. Озадаченный, он невольно засмотрелся на Михаила, думая над ответом. Москва был бледен и выглядел болезненным и исхудавшим – шутка ли, собирать себя практически из праха (Петр наверняка не знал, но догадывался) – но держался отменно. Величественному, несмотря на до сих пор не безупречное состояние, виду немало способствовала одежда, подобранная со вкусом и верным расчетом на мерки. Прошли те времена, когда Москва с неприязнью косился на иноземной моды одеяния – давно успел и научиться их носить, и оценить, и войти во вкус. Уж что-что, а подать себя Михаил умел, если хотел. А он хотел. Молчание затягивалось, и Петр понимал, что тянуть дальше уже неприлично. Михаил, приподняв бровь, перестуком пальцев по столу дал понять, что ждать ему надоедает. Правда, руки его, затянутые в перчатки, столешницы касались мягко, звука почти не вызывая. Что за странность – в своем доме находиться в перчатках?.. Петербург, тряхнув головой, спросил напрямую о наболевшем: - Почему ты со мной как с чужим, Москва? Я что, враг тебе? Нет, не враг. В глубине души Петр боялся, что Москва, учитывая напряженную историю их отношений, прервет его и скажет: «Да». Михаил молча слушал, глядя на него с выражением столь неопределенным, что реакцию было не понять. - Между нами много было неприятных сцен, да, но ведь никогда зла я тебе не желал, - продолжил Петербург, опустив взгляд. Элегантные белые перчатки приковывали внимание к себе. – Так почему ты меня сторонишься? Уж сколько к тебе езжу, а все ни с чем возвращаюсь. Москва, хмыкнув, подвинулся было в кресле, да, опершись руками о подлокотники, вдруг замер и ладони медленно опустил. По лицу его скользнула тень тщательно скрываемого страдания, которую он немедленно согнал вежливо-насмешливой улыбкой: - Кто ищет, а что – сам не знает, тот ни с чем и уезжает. - Все за гимназиста вчерашнего меня держишь, - заключил Петр, ощущая, как привычно поднимается в груди обида, но не давая ей воли. - Ну а кто ты, Петенька, с такими-то запросами? – невинно взглянул на него Михаил, склонив голову набок. – Перед тобой весь мир лежит, а ты все от меня чего-то хочешь. Ни за что не поверю, что тебя Новгород не учил, что кто со мной связался, тот доволен не оставался. Это уже было провокацией, причем какой-то отчаянной – Москва обычно доводил до кипения искусно и медленно, развлекаясь, а тут… Петербург невольно вновь нашел взглядом перчатки. Может ли причина столь нервной словесной обороны быть в этом? Что у Михаила с руками такое? Петру вдруг просто необходимо стало узнать и понять. Москва едва успел договорить, а он уже шагнул к нему и, не задумываясь, как это все выглядит, опустился на подлокотник кресла и, осторожно поймал руку Первопрестольной столицы за запястье. - Что это вы, Петр Петрович, себе позволяете? – вскинул тот бровь, руку, впрочем, не пытаясь вырвать. - Помолчи, пожалуйста, - серьезно попросил Петр, медленно стягивая с руки Москвы перчатку и одновременно ожидая и боясь увидеть какие-нибудь ожоги после пожара. Михаил такой решительной наглостью (или же наглой решимостью) был, похоже, удивлен настолько, что даже послушался и наблюдал за действом молча. Петербург снял перчатку. Рука Москвы выглядела вполне нормально. Вторая тоже. Если, конечно, не считать того, что обе были холодными и будто бы истончавшими от измождения. - Они в порядке, - негромко, нехотя пояснил Михаил, глядя куда-то в сторону. – Но стынут и болят. Петр, держа мерзнущие ладони Москвы в своих, замер: что же это, ужель ему наконец-то доверились, пусть и со столь явной неохотой? Это как же Михаилу понадобилось устать и намаяться со своим болезненным состоянием, чтобы вот так взять и сдаться ему? Радость пополам с сочувствием затопили сердце, и Петербург, поднеся руки Москвы к себе, осторожно поцеловал одну из них, сам не понимая до конца, утешение это или нежность, но подозревая, что, скорее всего, и то, и другое. Москва, оторопело застыв, несколько раз перевел взгляд с него на руки и обратно. - Уж поверь мне, Миша, я хорошо знаю, чего хочу, - заметил Петр, большим пальцем погладив ладонь чужой руки. – И хочу я твоего доверия. - Да тут попробуй теперь усомнись, - пробормотал Михаил, но, то ли взяв себя в руки, то ли умело сделав вид, что взял, добавил: - Смотри только не пожалей об этом. - Ты очень хорошо сказал, что передо мной весь мир лежит, - не удержался от шпильки Петр, - неужто я с тобой не совладаю, а? - Ой, с огнем играешь, Петя, - прищурился Москва. – Знаешь, как говорят, у Москвы любовь горькая. - Что кофей горькая? – улыбнулся Петербург. – Я кофе люблю.