Тёмная река, туманные берега

Москва была богатым водой городом, однако в течение XVII–XVIII вв. её качество значительно ухудшилось из-за загрязнения водоносных слоёв почвы. Чистой воды Андреевских и Трёхгорных ключей и тем более других, мелких источников остро не хватало. Услуги водовозов могли себе позволить только очень обеспеченные семьи, а простые горожане брали воду из Москвы-реки и Яузы, прудов и колодцев. Вода эта, по свидетельству современника, была или жёсткой и неприятной, или несвежей и мутной, или вовсе гнилой. Весенние половодья резко ухудшали ситуацию — повышение уровня воды сопровождалось заметным повышением уровня смертности из-за плохой воды. Чума 1771 года явственно показала, что у города большие проблемы, и заставила Петербург срочно принять меры. По распоряжению Екатерины II был подготовлен проект водопровода, который обеспечил бы жителей Первопрестольной чистой, здоровой водой. Его строительство началось в 1779 году под руководством инженера Ф.В. Бауэра, а после его смерти — И.К. Герарда. В качестве источника воды были выбраны ключи у села Большие Мытищи в 15 верстах от Москвы: во-первых, село было расположено выше города, что позволяло обойтись без насосов, а во-вторых, мытищинская вода была отличного качества. 28 октября 1804 года по кирпичному водоводу была пущена вода, которую горожане могли набирать из специально устроенных фонтанов и колодцев. По свидетельствам современников, москвичи отнеслись к открытию водопровода с оптимизмом и даже «несколько экзальтированной патетикой». Впрочем, сложно их не понять.

1804

У Москвы праздник. Петербург определил это, стоило только экипажу въехать на Тверскую. Нет, улица была не оживлённее и не наряднее обычного, а горожане не расцеловывались и не заговаривали друг с другом чаще обыкновенного. Торжество ощущалось в воздухе. Первопрестольная радовалась, и её радость голубела меж облаков редкой для осени лазурью, слышалась в щебете птиц, прорывавшемся сквозь окна кареты, чувствовалась в носу и на языке невесомой щекоткой, будто от шампанского. Очевидно, запуск воды по новому водопроводу прошёл успешно. «Может, Москва на радостях и меня приветит?» — невольно заражаясь чужим воодушевлением, подумал Питер с надеждой и толикой грусти. Они с Михаилом переписывались частным образом уже без малого тридцать лет — сперва о чуме, позже на другие темы. Поддерживать диалог, не давать прихотливому собеседнику повода прочесть и смолчать было трудно, но стоило того — порою в письмах, подписанных господином Москворецким, он читал нечто столь глубокое, что выписывал это в альбом. Порою в бисерных строках с изящными округлыми буквами проскальзывало нечто столь откровенное, что Петра посещало чувство, будто они с Первопрестольной близки к примирению и забвению старых обид. Или, по крайней мере, к тому, чтобы обрести взаимопонимание. А порой ответа Москвы приходилось ждать месяцами, так что все светлые предвкушения таяли иллюзиями, и Петербург начинал опасаться, что он не отпишет вовсе. Странные, непонятные отношения. Не дружба, не вражда и даже не безразличие, а… невесть что. Пётр вздохнул и, подперев голову рукой, продолжил созерцать московские улицы. Они чем дальше, тем неспешнее проплывали за окном, становились уже и вертлявее. Словно ёжились, почувствовав неудобного гостя, и оттягивали момент встречи с самым своим сердцем. Впрочем, если Михаила и раздосадовал приезд непрошеного гостя, встретил он его с традиционной своей хлебосольностью. — Добрый день, Пётр Петрович! Польщён визитом. Проездом у нас или по делу? — спросил он с милейшей непринуждённостью, но смотрел при этом столь проницательно, что Петербург себя почувствовал так, будто на него нацелили пистолет и подвергли допросу. — Добрый день, Михаил Иванович, — поздоровался он и ответил благосклонным кивком на книксен поднявшейся его поприветствовать Тулы: — Василиса Алексеевна. Я приехал осмотреть новый водопровод. Его величество проявляет глубокую озабоченность. Взгляд Москвы потеплел, в его глазах блеснули искры полнящего его веселья. — Можете заверить Александра Павловича, что проект его бабушки был воплощён в жизнь наилучшим образом. Да вы и сами в скором времени в этом убедитесь, а пока… Не угодно ль будет к нам присоединиться? Мы с Василисой Алексеевной собирались выпить чаю. — С удовольствием, — согласился Пётр, опускаясь по его приглашающему жесту в кресло. Михаил перевёл взор на своего бессменного камердинера Афанасия. Слуга, поняв хозяина без слов, вышел. Тула проследила за его уходом и заметила: — Расторопный. — Он меня давно выучил, — ответил Москва. — Эх, мне б кого такого, — вздохнула Василиса. — А то пока моя Дашка сообразит, какое ружьё принести, в лесах всех волков без меня перебьют. — Вы, верно, много ружей держите, Василиса Алексеевна? — улыбнулся Петербург. — Каюсь: страсть как их люблю, — признала Тула. — Приезжайте по случаю на охоту, получите удовольствие. Миша постоянно у меня. Михаил, избранный доказательством, благосклонно кивнул, подтверждая её слова. — Не знаю, правда, дождусь ли его этой зимой, — продолжила Василиса, со смешливой лукавостью посматривая на Москву. — Отчего же? — подыграл Питер и тотчас ощутил на себе цепкий взгляд Первопрестольной. — Околдован мытищинской водой, — с деланной скорбью пояснила Тула. — Так ведь отменная! — развернулся к ней Михаил. Ответить Василиса не успела: вошёл Афанасий с ещё одной чайной парой, но подал её не Петербургу, а Москве. Михаил взял со столика пузатый чайничек и налил в чашку заварки, затем подтянул к себе большой чайник — с кипятком. Пётр следил за ним с неопределённым, сложным чувством. Правило Москвы самостоятельно готовить чай по русскому обычаю, на два чайника, и самому его подавать гостям его несколько удивляло — и одновременно всегда завораживало. Уверенно-текучие, выверенные движения Михаила, его умиротворённо-сосредоточенный взгляд и какая-то особая, рассудительная осмысленность каждого его действия придавали происходящему оттенок таинства. Словно Москва видит в чае больше, чем простое соотношение воды и заварки, и точно знает, кому какая пропорция требуется. — Попробуйте, — обращение Первопрестольной застало погружённого в задумчивость Петра врасплох. Невольно моргнув, он опустил взгляд на полнящуюся тёмным янтарём чашку, протянутую Москвой, и краем глаза заметил улыбку Тулы. — Вода — из того самого водопровода, — добавил Михаил. — Благодарю. Питер сделал глоток и уважительно приподнял брови — чай и в самом деле был очень хорош. — Отменная вода, — продолжил Москва, внушительно глядя на Василису, — чай в ней распускается лучше, чем в ключевой из Трёхгорного источника [1]. — У тебя чай всегда хорош, — фыркнула Тула. — Не вижу разницы. Михаил шумно выдохнул и запил негодование чаем. Петербург увлечённо за ними наблюдал. Близость старой подруги определённо шла Москве на пользу — Питер ещё никогда не видел его столь живым, столь… искренним? Особенно в его, Петра, присутствии. Да и Василиса Алексеевна рядом с Михаилом открывалась с новых сторон — смешливая, смелая, гостеприимная. Прежде она пред Петербургом таковой не представала. Справедливости ради стоило учесть, что и встречались они не в пример реже, чем с постоянно ездящим в гости к Ивану Москвой — разве что как с губернским городом. В сущности, он её почти и не знал. Пожалуй, стоит принять приглашение и выбраться на Тульщину. Например, после рождественских торжеств… — Пётр Петрович, — Тула, похоже, тоже была в нём заинтересована, — а правда, что в Петербурге пьют за здоровье Бонапарта? «Правда», — с гордостью сказал бы Питер раньше и с превосходством посмотрел бы на помрачневшего Москву. Но события последней пары лет порядком охладили его влюблённость, и Наполеон из гения, сильной рукою остановившего кровавое безумство революции, но сохранившего все её хорошие достижения, из оплота справедливости и надежды угнетённых народов превратился в обыкновенного монарха. — В основном юноши, — ответил он. — Они росли на славе героев Греции и Рима, и Бонапарт для них кто-то вроде нового Кесаря. — А для вас? — поинтересовалась Василиса. Пётр, вновь ощутив на себе пытливый взгляд Михаила, заподозрил, уж не для него ли Тула его спросила. — Скажу так: я восхищался Наполеоном, — признался он, — и ждал, что он унаследует славу Ликурга [2]. Однако вместо величия он избрал тиранию, и завеса пала: Бонапарт не более чем человек. — Но и не менее чем человек, — неожиданно добавил Москва. — Что вы имеете в виду? — уточнил Питер. — А то, что не стоит его недооценивать, — пояснил Михаил и, глотнув чаю, хмуро заметил: — Ненасытный он, неугомонный. — Ничего, — беспечно заявила Тула, и сквозь провинциальную даму в ней проступила не раз поднимавшая меч амазонка: — Угомоним, если понадобится. Петербург припомнил, что третьего дня, когда он был в дороге, Россия и Австрия должны были подписать договор о союзе против Франции [3]. «Надеюсь», — подумал он. Примечания [1] На самом деле фраза принадлежит барону А.И. Дельвигу. [2] Ликург дал древней Спарте законодательство, которое положило конец долгим внутренним раздорам и установило порядок. Однажды Ликург обязал спартанских царей, геронтов и народ не изменять законов до его возвращения и отправился в Дельфы. В Дельфах он получил прорицание, что Спарта будет великой, пока будет верна его законам. Тогда, чтобы клятва спартанцев соблюдать законы сохранилась навеки, Ликург уморил самого себя голодом. От Наполеона ждали подобного «самоизгнания», а именно, что после десяти лет консулата он «уступит консульский трон закону» и сложит с себя власть, соблюдая Конституцию, которой присягнул. [3] Русско-австрийский договор от 25 октября 1804 года положил начало III антифранцузской коалиции.