Тёмная река, туманные берега

За спиной затрещал взрезаемый коньками лёд. Мелкая ледяная крошка брызнула Петербургу на голени. Обернувшись, он увидел улыбающееся лицо сестры. Синие глаза Ольги сияли от смешливой радости. Выбившийся из-под изящной чёрной шапочки локон, красно-рыжий, как корабельные сосны Лодейного Поля, горел на солнце медью. — Наперегонки? — заложив перед ним лихую петлю, с вызовом предложила она. — Догоняй! — хохотнул в ответ Пётр и припустил вперёд. Некоторое время они гонялись друг за другом, круто меняя направление и норовя обогнать один другого; наконец, Петербург изловчился и осалил ускользающую сестру за предплечье. Рассмеявшись, Ольга чмокнула его в щёку и покатила к Кронштадту, который, пропустив прошлый сезон в плавании, с непривычки чувствовал себя на льду неуклюже и освежал навык, неспешно двигаясь по периметру расчищенного перед Зимним Дворцом участка Невы. Петербург, стянув перчатку, запустил пальцы в волосы и откинул разметавшиеся кудри назад. Оправляясь, он окинул взглядом Неву. Всюду, насколько хватало глаза, расстилалось её ледяное одеяло. Припорошенное снегом, оно алмазно сверкало в лучах вышедшего на редкий променад солнца — чистое, почти нетронутое; только у самых ступеней набережных зияли тёмными пятнами прорубленные во льду проруби да виднелись кой-где устроенные рыбаками стоянки с нехитрыми снастями. Дремала вросшая в лёд лодочка, по чьему-то недосмотру оставшаяся на приколе. Близ неё бродила, выискивая съестное, лохматая собака. Взгляд Петра, завершая круг, вернулся к катку и упал на Царское Село. Намаявшись гоняться с Ольгой, Катенька воображала себя балериной и кружилась на льду, исполняя изящные взмахи руками. Выходило это у неё так тонко, что на ум шло сравнение с бабочкой, петляющей на ветру. Даже пуховый платок на груди был точно серебристый пушок на грудке у лимонницы. Подъезжая, Пётр несколько раз хлопнул в ладоши: — Великолепно, госпожа Истомина! Тронутое морозным румянцем лицо Кати совсем порозовело: — Ты мне льстишь, Петя. — Я никому, — твёрдо заявил Пётр, — и никогда не льщу. Прокатимся? Он подставил сестре локоть. Ободрившаяся Катенька охотно обняла его за руку, и они неспешно заскользили по льду. Поодаль подались на середину катка Кронштадт и Лодейное Поле. — Оля всё-таки разъездила Костю, — с теплотой заметила Катерина. — С Олюшкиной энергией — неудивительно, — усмехнулся Пётр. — На десятерых хватит. — До тебя ей далеко, — улыбнулась Катя. — Столько работаешь, а всё ж нашёл время с нами покататься. — Для вас я всегда найду время, — заверил Петербург. Сестра загадочно приподняла уголки губ. — Не знаю… — А каком смысле — не знаешь? — озадачился Пётр. — А вот так. В последнее время, что ни приеду, ты всё у Вани. Царское Село говорила без обиды и даже как будто игриво, но Петербург всё равно ощутил необходимость возразить: — Я постоянно бывал у России и раньше. — Ну уж не так, чтобы засиживаться до глубокой ночи, — настояла Катя и, пытливо на него взглянув, добавила: — И Москва тоже чаще приезжает. — Конечно, — подтвердил Пётр, не вполне понимая, причём тут Михаил. — Москва — Первопрестольная столица. Ему и подобает быть при дворе. А когда он приезжает, он останавливается у России. В этом нет никакого заговора. Крылья хорошенького Катиного носика вздрогнули от нетерпеливого вздоха. — Прежде ты бы не ехал к Ивану на весь вечер, когда у него гостит Москва, а вместо этого звал бы Россию во дворец или в Английский клуб, — заметила она. — А сейчас тебя ничуть не смущает его присутствие. Она требовательно сжала ручку на его предплечье: — Скажи, вы с Михаилом Ивановичем наконец-то помирились? Пётр помолчал, глядя на городские шпили. Помирились ли они с Москвой? Они никогда и не состояли в ссоре. Противоречия и претензии громоздились меж ними просто так, сами собою, и порождались чаще не словами и действиями, а молчанием и небрежением. Если считать этакую баррикаду ссорой, то её ведь одним откровенным разговором не перешибёшь и одним уговором не растащишь… Однако говорить об этих тонкостях он даже со всепонимающей Катенькой был не готов. — Мы… объяснились, — ответил он. Царское Село просияла: — Чудесно! — она не любила, когда кто-то не ладит, вдвойне огорчалась, когда это касалось кого-то из семьи. Костя и Оля едва не столкнулись, но устояли, поймав друг друга за руки. Глядя на них, Петербург усмехнулся и, склонившись к ушку сестры, заговорщически предложил: — Ты слева, я справа. И разом их ка-ак! Катенька, хихикнув, отпустила его локоть. Они прилепились к Кронштадту и Лодейному Полю с двух сторон, образовав на время почти что кучу малу. Разобравшись, где кто, покатили дальше, держась примерно на одной линии — будто на променаде. — Я же вам забыла рассказать! — вдруг встрепенулась Ольга. — Потешная история! — Ну-ка, ну-ка, — поощрил Петербург. — Что за история? — Была я давеча в гостях у Корниловых, — принялась рассказывать Оля, — а к ним пришёл какой-то доктор… Евфронтьев, Февронтьев… Не помню! — Это не столь важно, — успокоительно заметила Катя. — Так что же он? — Смотрел на меня весь вечер, смотрел… — продолжила Ольга. — Так, этак… Ах, думаю, неужто влюбился? — А он? — поинтересовался Костя, у которого, с его-то флотской выправкой и офицерскими погонами, и месяца не проходило без записочки от какой-нибудь влюблённой девицы, а то и нескольких. — А он, — ухмыльнулась Оля, — подошёл ко мне после десерта. Волнуется, как отреагирую? А я думаю: «Что ж я с тобой делать-то буду, горе?» А он мне и говорит: «Ольга Петровна, у вас чрезвычайно бледный цвет лица! Позвольте рассказать вам о новейшем способе приобрести здоровый румянец…» И о конькобежных упражненьях мне! Вся компания взорвалась смехом. — Бедный папенька, — захихикала Катенька, — хотел выучить нас забаве, а получилось, что посадил за медицину! — Поставил! — педантично поправил Пётр, чем вызвал новый всплеск хохота. — К папиной чести, — возразил Кронштадт — эта наука и в самом деле оказалась весёлой. — А кто во время урока хныкал, что на кораблик хочет? — подначила Ольга. — Так ты и хныкала, сестрица, — невозмутимо парировал Костя. — Я молча ждал, когда на верфь пойдём. — Как бы не так! — воскликнула Лодейное Поле, и они принялись выяснять, кто из них больше сопротивлялся конькам, взяв Царское Село в арбитры. Пётр, хоть и мог своим словом мгновенно положить конец «тяжбе» — хотя бы потому, что лично присутствовал на том самом уроке и мог уверенно засвидетельствовать, что капризничали эти корабельные души одинаково, — не вмешивался: им овладела задумчивость. Сами того не ведая, сёстры — сначала Катя, помянувшая Москву, а после Оля с её рассказом о враче, — навели его на мысли о Михаиле. Наблюдательности Катюше было не занимать — они с Москвой в самом деле виделись теперь чаще. Восстановительные работы в Первопрестольной подходили к концу, и Михаил, исполнив долг пред воплощаемым городом, счёл себя вправе заняться личными делами. А может, и не счёл, а единственно поддался оживлённой атмосфере, коей дышала возведённая из пепла Москва… Как бы то ни было, Михаил постепенно осваивался в новом, ещё мало изученном времени — едва сняли карантины после холеры, стал чаще выезжать за пределы древней столицы, постепенно возвращался к светской жизни. Последнее до сих пор давалось ему непросто — сказывалось долгое пребывание в четырёх стенах, да по большей части в постели. За без малого тридцать лет оно превратилось в привычку, и на всякую вылазку в свет нужно было сначала решиться. Другим следствием домоседства — и, стало быть, неуёмной работы в кабинете — была бледность и общий блеклый вид, резко идущий вразрез с той изумительной красотой, которой полнилась отстроенная Москва. Да, вот уж кому не помешало бы улучшить цвет лица! Пётр опустил глаза себе под ноги, чтобы не сцепиться на повороте коньками ни с кем из близких, и улыбнулся пришедшей в голову дерзкой, если не сказать безумной, идее — зазвать и Москву на лёд. То-то был бы номер! Он представил себе удивление Михаила. Вытянувшееся лицо, озадаченный взгляд, взлетевшие и немедля хмурящиеся в желании скрыть смятение брови. За мгновение до того, как они примут значительный, грозный вид, сделается колким, что хвойные иглы, взгляд зелёных глаз, и губы сожмутся в твёрдую, строгую линию, прежде чем высказать какое-нибудь хлёсткое, лаконичное замечание или обескуражить неожиданным вопросом. А может, Москва наоборот усмехнётся в ответ с ускользающей, неясной нотой и согласится с обманчивой снисходительностью, будто вызов бросит — дескать, дерзайте, удивите! Такая реакция, конечно, налагала бы большие требования, но, пожалуй, была бы и самой удачной… Вот только надежда получить её была невелика: Петербург помнил недовольные физии боярских отпрысков, когда им пришлось встать на лёд. Занятие это не вызывало у них решительно никакого энтузиазма. Многие украдкой ворчали и жаловались, а когда папы не стало, с облегчением забросили коньки и забыли их как страшный сон… Был ли среди них Москва? Как Пётр ни напрягал память, он не мог вспомнить. Он был тогда мал; катание полюбилось ему столь сильно, что затмевало в детской душе всё на свете. Что ему было до придворных и их оханья! В воспоминаниях остались мысы коньков, сделанных для него лично Петром Алексеевичем, загадочные россыпи пузырей, застывших во льду, одобрительный взгляд папы, из-за сильного ветра нахлобучившего поверх короткого парика из собственных волос парик Меншикова — длинный и тёплый, словно львиная грива… Помнилось, что парик Меншикова был светлый, и загоревший за лето на верфи Пётр Алексеевич выглядел в нём донельзя странно, а хвалившийся, что ему нисколько не холодно, Меншиков со вздыбленными, куце стриженными вихрами — потешно… Был ли поблизости Москва, парикам предпочетший отпустить собственные волосы, а потому зимою носивший исключительно соболью шапку с пером, память не выдавала. Ах, узнать бы наверняка!.. Французское платье и кофе Михаилу не нравились, от голландских словечек он кривился, будто от грубой брани, но конфеты, например, ему очень даже пришлись по вкусу, а по-французски он выучился так, что мог бегло говорить на любую тему и преостро шутить. Как знать — может, и коньки ему тоже полюбились? Вопрос увяз в голове навязчивой мыслью. Пётр решил при первой же возможности навести справки у России. Но ни вечером, ни на следующий день они с Иваном не увиделись — наделённый громадной территорией, Россия вслед за неведомым внутренним зовом непрестанно перемещался с помощью сверхъестественной способности то на один, то на другой конец своей земли, исполнял по случаю разные поручения от Сената и царской фамилии, или, к великой досаде местных властей, устраивал неожиданные ревизии и инспекции, после докладывая лично Николаю Павловичу. Не было его в столице и теперь. А к моменту, когда вернулся, Петербург и думать забыл о том вопросе — столько было дел и хлопот. Тайна коньков вспомнилась ему уже после Крещения, когда он взялся читать в дворцовой библиотеке отчёт графа Карлайла о его посольстве в Москву. Вообще-то, он надеялся узнать побольше о временах Алексея Михайловича — Пётр Алексеевич был слишком мал, чтобы их помнить, и почти ничего не рассказывал об отце, а учителя, почитая те годы слишком недавними, не преподавали ему их как историю. Каково же было его удивление, когда книга сама с ним заговорила на заброшенную тему! «Московиты», — сообщал посол, — «как и голландцы, имеют коньки, которые употребляются зимой, когда воды покрыты льдом. Однако не для путешествия, а только для упражнения и согревания на льду, чем брезгуют высокородные, но увлекаются простолюдины. Эти коньки сделаны из дерева, внизу с длинным и узким железом, хорошо полированным, но загнутым спереди, для того чтобы железо могло лучше резать лёд». «Этому», — утверждал он далее, — «московиты обязаны своим крепким сложением, хорошей осанкой и гибкими ногами». А он-то был уверен, что с коньками Россию познакомил Пётр Алексеевич! Взбудораженный новым знанием, Петербург полистал дальше, но больше ничего примечательного на сей счёт не нашёл. Впрочем, и того, что он вычитал, хватило с лихвой, чтобы полушутливая идея, скитавшаяся несколько недель на задворках памяти, воспряла и расправила крылья. Он вдруг со всей ясностью ощутил присутствие Первопрестольной — с той же неожиданной силой, с какой увлёкшийся книгой человек заново ощущает тепло устроившейся на коленях кошки, обратив на неё, позабытую и ставшую фоном, внимание, — и вспомнил, что Михаил в самом деле у него, а точнее, у Ивана. Вспомнил он и то, что Москве зимой в столице не сидится, и он уедет, верно, ещё до отдания и не вернётся до самой весны. Осознание, что он едва не свалял дурака и не упустил последний в эту зиму шанс пригласить Москву на каток, вдохнуло в прежде аморфную идею дух проекта. Ведь если Карлайл видел у москвичей коньки в 1663-м, когда Петра Алексеевича и на свете ещё не было, то беганье на коньках для Михаила не папина блажь, а старинная русская забава. Ко всему старинному Москва, как он успел приметить, питает чрезвычайное почтение. Стало быть, к чёрту его с этакими предложениями не пошлёт, а сие уж само по себе прекрасная отправная точка; остальное — вопрос уговора. Убрав книгу на место, Петербург поспешил распорядиться, чтоб приготовили экипаж. Дом России — небольшой, но просторный особняк приятного сливочно-жёлтого оттенка, будто проглянувший сквозь предрассветный туман подсолнух, — встретил его благостной тишиной, нарушаемой лишь хрустким покачиванием маятника в высоких часах. Дворецкий сопроводил его в гостиную, где, по его словам, хозяин пил чай со своим гостем. В мягком кресле у чайного столика, впрочем, сидел один только Москва. Ваня любил, чтобы зимою снаружи было морозно, а внутри тепло, как летом, поэтому дом был на славу натоплен. Михаил не стал даже надевать сюртука и был в одном только светло-голубом жилете, составлявшем замечательный ансамбль с его брюками цвета слоновой кости и золотыми волосами. Завидев его, он приветливо улыбнулся: — Пётр Петрович! — Петербург приветственно кивнул. — Вы к Ване? Признание, что он намеревался нанести визит вовсе не Ивану, а самому Михаилу, немедленно вызвало бы вопрос, что же ему нужно. Как подступиться к этой теме, Пётр придумать в пути не успел, поэтому лишь снова кивнул. В конце концов, фактически он приехал и к России тоже. — Тогда вам придётся подождать, — заметил Москва, — или сходить на веранду. Петербург догадался о причине. На ум пришёл вопрос: «Вы выставили Ваню курить на улицу?» — и в какой угодно другой день он непременно бы его задал, вовлекая Москву в наполовину шутливый, наполовину полемический разговор о табакокурении. Сейчас же отвлекаться от первоначального замысла не хотелось, и он ответил просто: — Я дождусь его здесь. — Извольте, — откликнулся Михаил и на правах непостоянного, но частого жильца перенял на себя хозяйские хлопоты: — Чаю? — Не откажусь, — согласился Петербург. Москва поглядел на дворецкого. Тот, поняв приказание без слов, вышел в столовую — взять ещё одну чайную пару да выставить побольше угощений. Михаил, опустив свою чашку на колени, обнял её обеими ладонями. Пётр находил эту манеру не продолжать чаепития, терпеливо дожидаясь, покуда не присоединится гость, очаровательной. Он случайно обратил на это внимание год или два назад и всё думал, давно ли Москва стал считать его заслуживающим паузы визитёром, или оказывал ему такое уважение всегда, да он не замечал. — Как поживаете? — спросил он Михаила, усаживаясь в кресло по другую сторону стола. — Благодарю, всё благополучно, — отозвался Москва и поинтересовался, подняв на него глаза: — А вы? — Тоже недурно, — ответил Пётр и, вместо того чтобы поблагодарить за интерес, повёл разговор к делу: — В сем году у меня сложился чрезвычайно гармоничный распорядок: есть время не только на службу, но и на другие полезные занятия. — Какие, например? — заглотив крючок, полюбопытствовал Михаил. Вернулся дворецкий с подносом. Петербург подождал, пока он поставит перед ним чайную пару и, наполнив её наполовину из чайника с заваркой, доложит в вазочки сластей. Москва, ожидая продолжения разговора, с созерцательным вниманием следил за руками слуги, бездумно обводя пальцем край своей чашки. Когда дворецкий откланялся, Михаил наконец пригубил чай. — Занятия самые разные, — вновь заговорил Петербург, стоило дворецкому отойти от него на пару шагов, — но главным образом такие, что компенсируют долгое сидение в кабинете. Тут ладно сложенная на ходу импровизация оборвалась, а новая, плавно подводящая к конькам, сочиняться не спешила. Пётр дал себе несколько мгновений оттяжки, наливая в чашку молока, — Михаил в то же время взял из вазочки печенье, — но и эта задержка не помогла ему придумать тонкого перехода. Зачатки идей наклёвывались быстро, один за другим, но, едва возникнув, тут же отбрасывались как негодные и неумные, а стоящие в голову не шли. Отчего-то его умение деликатно и ненавязчиво подводить собеседника к нужным мыслям с Москвой вечно отказывало в самый неподходящий момент. «Чёрт возьми, ладно!» — подумал Петербург. — «Буду прям и смешон». — Недавно я, например, бегал на коньках, — заявил он. Михаил улыбнулся: — Прекрасное занятие. Пётр мысленно рыкнул от досады: тон и улыбка у Москвы вышли столь неясными, что по ним невозможно было прочитать, насмешка это или одобрение. А он, хоть и готов был показаться смешным, всё же предпочёл бы ответить сообразно сказанному, а не невпопад. — Медицинские доктора говорят, что это весьма полезно, — заметил он на пробу. Михаил чуть приподнял брови. — В самом деле? Никогда не слышал. Его взгляд преисполнился более явным интересом, поэтому Петербург пояснил: — Упражнения на свежем воздухе укрепляют тело и благотворно сказываются на здоровье. А конькобежные упражнения, ко всему прочему, поддерживают красоту осанки и ловкость. Москва, откинувшись на спинку кресла, с усмешкой качнул головой: — Ах, знал бы я это раньше!.. Не почитал бы пустой забавой и позволял б себе чаще. Петра словно подбросило. Да не ослышался ли он? — Вы тоже катаетесь? — жадно переспросил он. — Катаюсь, — кивнул Михаил. — Вернее, катался раньше. После пожара было недосуг. Лёгкость, с которой Москва говорил о занятии, какое ему по всей логике вещей надлежало не одобрять и избегать, заставила Петра оторопеть. — Признаться, — с заминкой произнёс он, — я не ожидал, что вы умеете. В глазах Михаила искрами затанцевали смешинки, и Пётр поспешил объясниться, пока тот не отпустил какой-нибудь иронический комментарий: — Катание на коньках даже сейчас представляется неоднозначным и сомнительным, а уж… — он невольно запнулся, не в силах столь же буднично, как Москва, назвать пожаром тот самый Пожар. — Уж до пожара и вовсе можно было сойти за чудака. — В свете, — великодушно не заметив его запинки, подчеркнул Михаил. — Но ведь не светом единым мы, воплощения, живы, так ведь? — Так, — согласился Пётр. Вообще-то после смерти отца он преимущественно светом и двором и жил. Никто из последующих императоров и императриц не был на такой короткой ноге с простым людом, как Пётр Алексеевич. Вершиной их внимания были визиты в казармы к солдатам и редкие случайные встречи; их круг замыкался на высшем свете, и вместе с ним невольно сужался и его, Петра, столичный мир. Он уже и не помнил, когда последний раз оказывался среди других своих жителей, а не поглядывал на них из окошка кареты… Сердце кольнуло тоской. Захотелось вернуть себе хоть толику той, былой жизни. Москва, кажется, мог этому поспособствовать. — Михаил Иванович, а как вы смотрите на то, чтобы снова встать на коньки? — поинтересовался Петербург. — Город вы восстановили. Самое время и собственное здоровье поправить. Михаил улыбнулся новой, доселе невиданной улыбкой — мягкой, почти что мечтательной. — Охотно бы встал, Пётр Петрович. — На Неве нынче прелестный каток, — сообщил Пётр. — Нужно будет оценить, — отозвался Москва и, сдвинувшись на край кресла, подлил себе ещё чаю без молока. Петербург, набрав воздуха в грудь, как можно непринуждённее произнёс: — Могу составить вам компанию. Михаил, отняв чайничек от края чашки, поднял на него заинтригованный взгляд: — Когда? Любой день, начиная с завтрашнего, мог быть днём отъезда, о котором Москва скажет: «Сожалею» и откажется, поэтому Пётр ответил с щедростью, граничащей с вызовом: — Хоть сегодня, если пожелаете. Михаил беззлобно усмехнулся. — Разве что вечером. Ваня отпотчевал меня за обедом таким отменным фазаном с грушами, что я, признаться, переусердствовал и теперь несколько… придавлен едою к креслу. На ближайшую пару часов так точно. — Как скажете, — ответил Пётр, хотя и заподозрил, что не в обильном обеде дело. Смеркалось. Через пару часов совсем стемнеет. Большинство людей не пожелает кататься под скупым отсветом фонарей и разойдётся — самое подходящее время, чтобы выйти на лёд без лишних свидетелей, когда ты растерял сноровку… Михаил мелко кивнул. В коридоре послышались шаги. Спустя мгновение в гостиную, широко распахнув дверь, вошёл Россия. — Петя! — заметив нового гостя, обрадовался Иван и направился к нему, уже на подходе вытягивая руку для рукопожатия. — Здравствуй, Ваня, — улыбнулся Петербург. Дома, вдали от дворцовых партий и интриг, чиновничьих условностей и прицелов глаз иностранных дипломатов, Россия напоминал собственного кота — крупного, как мелкопородная собака, но исключительно по-кошачьи грациозного горделивого зверя, в обществе близких кроткого и благостного как котёнок. И его приближение ощущалось также — всеобъемлющим теплом и вибрирующей в душе негой. Он крепко пожал России руку. От Вани пахнуло травянистым духом оранжерейных цветов. — Как досадно, что ты не приехал к обеду, — заметил он, опускаясь в своё кресло. — Мой повар выдумал такого фазана… — Наслышан, — обронил Петербург. Перед Москвой стало неловко за нелестную мнительность. Не подозревая о его угрызениях совести, Михаил, наливая России чаю, предположил: — Быть может, Шарль заготовил ещё одного? Иван хмыкнул. — Возможно! — Пустое! Я уже обедал, — заверил Пётр. — Чаю совершенно достаточно. Иван успокоился. Михаил, налив в его чашку заварки, снова обмяк в кресле, оставляя за Ваней выбор, долить кипятку или молока. Россия добавил понемногу и того, и другого. Следующие два часа они провели, обсуждая новости и последние литературные новинки. Россия ждал нового выпуска «Отечественных записок», чтобы дочитать Лермонтовского «Героя нашего времени». Москва зачитывался новым изданием Грибоедовского «Горя от ума». Пётр не упустил случая и попросил Михаила поделиться книгой, когда тот докончит читать — несмотря на цену в целых пять рублей, издание разлетелось по рукам до того споро, что он нигде не мог его сыскать. Михаил обещал, и на этой благостной ноте они разошлись. Ваня — через порог и тотчас, через пространство, в гости к сестре, а они с Москвой — изготовиться к поездке на каток. Свои коньки и костюм Пётр предусмотрительно прихватил с собой. Старые коньки Михаила, старомодные, но бережно сохранённые Россией в примерном состоянии, хранились тут же, в доме. Оставалось дело за малым — сменить брюки на узкие штаны, которые можно заправить в сапоги, а сюртуки — на короткие куртки. Вопреки ожиданиям Петербурга, людей на городском катке, несмотря на скупое освещение, оставалось немало. Веселилась группа гимназистов; они то звучно нарезали лёд наперегонки, то вдруг останавливались все, кроме одного, что пытался выполнить трюк. С ними были две девицы — сёстры кого-то из юношей. Те трюков не делали, а только перешёптывались меж собою, наблюдая. Катался, заложив руки за спину, важный господин, чья выправка и важное выражение лица выдавали доктора – поборника конькобежного спорта. На самом краю катка, где на лёд наплывали длинные барханы пушистого снега, кучка городских ребятишек в куцых пальтишках научали кататься малыша, по которому и понять нельзя было, мальчик это или девочка. Одетый в одёжу с плеча кого-то из старших, малыш ходил неуверенно, постоянно кренясь под весом чрезмерно тяжёлых для него куртки и шарфа, но очень старался. Изголодавшись по подобным зрелищам, Петербург жадно впитывал в себя все детали, поглядывая по сторонам, пока они с Москвой надевали коньки. — Ну-с, идёмте? — спросил Михаил, встав во весь рост на снегу. Пётр, оторвав взгляд от собственных коньков, посмотрел на него снизу вверх. Видеть Москву в подобном облачении было непривычно. На ум невольно пришла мысль, что Карлайл не обманул. Ноги у Михаила — самого московитского московита, какого можно было представить, — в самом деле были что надо: длинные, в меру крепкие, в меру стройные… «О чём я только думаю!» — одёрнул он себя и порадовался, что на катке достаточно сумрачно — не хватало ещё, чтобы Москве бросилось в глаза отражение фривольных дум у него на лице. — Идёмте, — поднявшись, ответил он, и они вдвоём спустились на лёд. Первый шаг Москва сделал с той же осторожностью, что и Костя недавно. Опасаясь, что после добрых тридцати лет без практики Первопрестольная может не удержать равновесия и упасть, Петербург как бы невзначай оказался на расстоянии, позволяющем оказать помощь. Михаил, впрочем, повозил каждой ногою на пробу туда-сюда и благополучно заскользил вперёд. — Когда вы научились кататься? — полюбопытствовал Пётр, на всякий случай продолжая держаться рядом. — Хм-м-м… — протянул Москва. — Откровенно говоря, уже и не помню. Могу лишь сказать, что это было на масленичной ярмарке. Увидел, как катаются люди, и, конечно, немедленно захотел тоже. Я, признаться, падок на новшества, — добавил он. «Да неужели?» — подумал Петербург, вспомнив, как яростно Москва сопротивлялся новым порядкам при Петре Алексеевиче. Скепсис, вероятно, проявился у него и на лице, потому что Михаил, усмехнувшись, пояснил: — При условии, что новшество не навязывают мне силой. — Жаль, что… вам не было дано времени и свободы, — голос Петра против воли дрогнул, — оценить нововведения Петра Алексеевича. Москва неожиданно улыбнулся. — И мне жаль, Пётр Петрович!.. Порой я думаю, что между нами с вашим отцом было намного больше общего, чем мы оба желали признать. Взять хотя бы коньки — я ведь, откровенно говоря, не должен был даже быть на той ярмарке. Я туда из Кремля улизнул самовольно. Прямо как ваш батюшка в Немецкую слободу. — Вы? — изумился Петербург, не вполне понимая, что поражает его больше — что свято чтущий всякий обычай и порядок Михаил, оказывается, убегал из кремлёвских палат гулять по слободе, или что его, такого яркого и приметного, умудрялись не заметить при побеге. — И часто вы такое отделывали? — Не так часто, как хотелось бы, — ответил Москва. — Всё же у меня хватало обязанностей. Но если уж выбирался, то ни в чём себе не отказывал. Наедался блинов досыта, на санях катался, пока сызнова блинов не захочется, плясал, пока ноги не заноют… Пётр улыбнулся, слушая это мелодичное, полусказочное изложение. — На столб, разумеется, тоже лазил, — продолжил Михаил. — А на столб — зачем? — не понял Петербург. — Преимущественно за рукавицами и пряниками, — отчитался Москва, — но, бывало, и Коломне за платком. Тут он пытливо прищурился: — А вы что же, никогда себе приза не добывали? — Не доводилось, — признался Пётр. — Непременно на масленичную неделю попробуйте, — посоветовал Михаил. — Опыт будет незабываемый. — Не сомневаюсь, — отозвался Петербург. Москва лукаво ухмыльнулся: — Любомира Святославича попросите об уроке. Я со столба никогда не съезжал. Всё — его стараниями! У Петра брови поползли наверх. Чтобы Великий Новгород, на дух Москву не переносящий, чему-то Михаила учил!.. Да не шутит ли Москва? — Вы не шутите? — спросил он. — Истинная правда, — заверил Михаил и, взглянув на его вытянувшееся лицо, от души рассмеялся. — Ладно, Пётр Петрович, не буду вас смущать! Это были побочные уроки. Любомир Святославич не всегда был столь степенен, как вы привыкли о нём думать, а я в отрочестве не всегда знал меру. Порой я дразнил его до такой крайности, что мне приходилось спасаться от выволочки на ближайшем дереве. — Вы точно шутите, — решил Пётр. — Не стану вас разубеждать, — усмехнувшись себе под нос, кротко ответил Москва. При других обстоятельствах Петербург, пожалуй, обиделся бы. Но теперь, взглянув на Первопрестольную и увидев, как прелестно щёки Михаила раскраснелись от морозца и катания и как засияли от шалого веселия глаза, он вдруг понял, что не может сердиться. Подначка Москвы его, безусловно, задела, но не так, как раньше, а по-новому, безболезненно — не убивая, а пробуждая интерес. — Насчёт столба я понял, — отметил он. — Чем ещё вы на Масленицу занимаетесь?