Тёмная река, туманные берега

В 1856 г. австриец Иоганн Штраус (сын), признанный «король вальса», стал постоянным дирижёром летних концертов при Павловском вокзале, где дал 10 сезонов. В Петербурге и Павловске, где, собственно, и находился вокзал, не слишком заботились о точности передачи имени – и на афишах, и в разговорах его именовали просто Страус. Генерал-губернатор А.А. Закревский руководил Москвой в 1848-1859 и запомнился москвичам, по свидетельству дипломата и историка Д.Н. Свербеева, «своим самодурством и весьма плохим образованием: над ним смеялись в обществе за то, что он не понимал по-французски». Прославился Закревский крайней подозрительностью, превышением властных полномочий и столь пылким стремлением навести в Москве порядок, что действия его выходили за границы разумного, он регламентировал все, вплоть до времени окончания балов и званых вечеров. Особенно поражал Москву контраст между Закревским и его предшественниками – просвещенным вельможей светлейшим князем Д.В. Голицыным, которого москвичи ценили за доступность, гостеприимство и справедливость, и князем А.Г. Щербатовым, деятельно заботившемся о благоустройстве города, боровшимся с детским трудом в ночное время и загрязнением речных вод.

1856

По залу разливалась негромкая, приятная спокойная музыка. Она мягкой волной окатывала роскошное убранство дворца и дамские кринолины, скользила по наборным паркетам и коврам. Чистое, бархатистое звучание вызывало ассоциации с благородным золотом, а золото – неизбежно, постоянно, порой и против воли – с Москвой. С того дня, когда Петербург буквально вырвал у Москвы аудиенцию, прошло времени немало. Раньше державшиеся сарказменно-вооруженного нейтралитета с оттенком заочного то ли интереса, то ли азарта, они медленно, кружа вокруг да около, пошли на сближение. Вот тут-то Петр с удивлением осознал, как мало на самом деле он знал Михаила. Тот всегда был для него ехидным насмешником, надменным консерватором, сибаритом с несносным характером… Оказалось, что Москва бывает еще и интересным собеседником, с которым и поспорить увлекательно, и слушать которого занимательно. Что водит он давнюю дружбу с Римом, да такую, что тот Михаила величает на свой манер, и не Микеле, а – вот ведь дивность! – Анджело, а сам Москва может по-итальянски и помнит всех наезжавших к нему за его долгую жизнь архитекторов да художников. Что, наконец, Москва каким-то неведомым образом умудряется, сохраняя внешнюю вальяжность и беспечность, крутиться, словно белка в колесе, переделывая свои дела да походя еще и Ивану в чем-то помогая. О последнем Михаил не рассказывал – Петр узнал случайно, от России. Определенно, узнавать Москву было куда приятнее, чем с ним соперничать не пойми в чем. Михаил с ним бывал на удивление откровенен, но сквозила в его откровенности какая-то тень напряжения. Порой выдавал он что-нибудь столь прямолинейное или, наоборот, сокровенно-загадочное, что Петр терялся, не зная, то ли тут смеяться, то ли плакать, то ли обрадоваться, то ли обидеться, – а Москва застывал, подбирался весь, словно готовый к прыжку тигр, и смотрел так внимательно, даже пристально. Как естествоиспытатель, пробующий предмет на прочность – какова будет реакция, какой тут предел? Петербург это одновременно занимало и обижало, проливалось ушатом колодезной воды на голову и разжигало не хуже коньяка а ля Николя*. Что это было за чувство, он сказать бы не взялся. Просто… Просто с Москвой хотелось быть. А еще – самую малость – хотелось, чтобы всякие Римы Мишу своим ангелом не величали. Ишь чего. Мысленно фыркнув, Петербург нашел взглядом Москву среди гостей и разочарованно выдохнул. Хотелось подойти и поговорить, но Михаил беседовал со своим генерал-губернатором, Закревским, с которым они вместе и приехали в столицу. Выглядел Миша при этом так благодушно и покойно, будто старик Закревский – самый приятный на свете собеседник, и общение с ним приносит только радость и удовольствие. Впечатление это было столь сильно, что даже сам генерал-губернатор, кажется, этому верил – смотрел на Москву не столь сурово, как обычно, и тяжелые уголки губ, обычно застывающие в брюзгливой старческой гримасе, иногда приподнимались у него в подобии улыбки. Петербург этим не обманывался. Он не знал, чем руководствовался Михаил, так легко (по крайней мере, внешне легко) согласившись подпустить его к себе ближе, но факт оставался фактом – Москва свое слово держал и доверие ему оказывал. Собственно, поэтому Петр отлично знал, что нынешний генерал-губернатор Михаила нервирует своей мелочностью, твердолобостью и совершенным отсутствием гибкости, что к делам, что к людям. Москва и сам особым либерализмом не отличался, дотошен был всегда и строг, но Закревский своими регламентами и мерами даже его – особенно его, в делах любившего некую изысканность и ловкость – вгонял в уныние. Однажды Михаил признался даже, что скучает по князю Голицыну, и хоть тот и уронил себя в его глазах в последние годы жизни связью с замужней женщиной, «был бы Дмитрий Владимирович жив, уж как бы я его к себе звал». Но добрый и приветливый светлейший князь, застенчивость которого из-за сильной близорукости да недостаточного знания русского языка многие по ошибке принимали за аристократическую спесь и гордыню, давно лежал в семейной усыпальнице в церкви Михаила Архангела Донского монастыря, что на юго-западной окраине Москвы. Там же лежал и преемник его князь Щербатов, ревностно Первопрестольную украшавший и облагораживавший по последней моде. Московских князей, в свой град влюбленных и нужды его чуявших, было не вернуть. От выбившегося в генералы мелкого провинциального сельского дворянина-тверича Закревского, на старости лет растратившего всякое чувство меры в стремлении все регламентировать, да против даже самых аполитичных личностей писавшего в докладе царю «готовый на все», бежать было некуда. Михаил сносил нотации, отгораживаясь от них, словно щитом, приятной улыбкой, а оставшись с Петербургом или Россией наедине, иначе как Чурбан-пашой и Арсеником Первым** Закревского не величал. Петру, глядя на Михаила, даже смутно казалось, что он различает во всем этом шарме и благожелательности Москвы, щедро изливаемой на генерал-губернатора из вежливости, тщательно скрываемую неприязнь. Как будто что-то такое было в гордо расправленных плечах Михаила, в его плавных, да не совсем, движениях, ускользающем немного в сторону, словно в попытке секундного бегства, взгляде… - Скучаете? – раздалось рядом по-французски. Петр, застигнутый врасплох, обернулся, пожалуй, слишком резво для столицы. Хоть не вздрогнул, и то хорошо… - Герман, - обозначив легким наклоном головы приветствие, ответил он, - я не заметил, как вы подошли. - Простите, если напугал, - не демонстрируя никакого смущения, попросил Берлин. Говорил он по-французски с отчетливым акцентом – слишком отрывисто и напряженно для языка, в котором речь должна литься, течь непрерывным потоком. Невольно вспомнилось, как говорит по-французски Михаил – с той самой московской напевностью, гладкой и стремительной, что полет сокола. Это знание тоже было достоянием последних лет, когда они с Москвой стали общаться и видеться куда чаще. Не то чтобы Петр не слышал, как тот говорит, раньше – просто не приходило тогда в голову оценить звучание, и уж тем более восхищаться. Теперь же он, кажется, делает это излишне часто – словно за все предыдущее время сразу. Украдкой вздохнув, он повернулся к Герману: - Как вы находите сегодняшний вечер? - Замечательно, - отозвался Берлин, не сводя с него взгляда. – Я рад, что представилась возможность посетить вас в чуть менее официальной обстановке. Последняя наша встреча… была напряженной. При одной только мысли о «последней встрече» Петербургу захотелось закрыть лицо руками. - Да, - поняв, что пауза становится неприличной, ответил он и вновь обратил взгляд на Москву. Михаил стоял к нему почти спиной и, конечно, смятения в его взгляде увидеть не мог (да и как бы он тут помог?), но уже сам его вид, к удивлению Петра, как-то успокаивал – точно так же, как успокаивало присутствие России. Тогда, в начале года, Ванина рука на плече и ободряющая улыбка были прямо-таки как спасательный снаряд для утопающего. «Напряженная встреча» - это мягко сказано. На Парижском конгрессе Австрия и Англия так наседали на Ивана, требуя полного срытия русских укреплений по черноморскому побережью, что Петр до сих пор не мог перестать удивляться, как только Ване хватило стойкости и выдержки, чтобы заручиться поддержкой Франции и победить в этом вопросе. - Жаль, - заметил Герман, перехватив рукоять своей трости удобнее. – Есть какая-то злая ирония в том, что этот неприятный эпизод между нами случился ровно сто лет спустя после того, как Семилетняя война развела нас по враждующим союзам. - Вы видите в этом некое мистическое начало? – заинтересовался Петр, даже отвлекаясь от созерцания спины Москвы. - Скорее, обнадеживающий прецедент, - объяснил Берлин. – Война была тяжелой, однако привела к сближению наших держав и нашему тесному и плодотворному сотрудничеству. - Надеетесь на возобновление… - Петр взмахнул ресницами, - сотрудничества? - Очень надеюсь, - подтвердил Герман. Пожалуй, несколько более интимным тоном, чем Петербургу хотелось бы от него слышать. Нет, такого рода внимание, конечно, очень лестно и приятно, но все же… - Знаете, - заметил Петр, решив сменить тему, - завтра в Павловске открывает свой первый сезон Страус… - Наслышан, - кивнул Герман. «Ох, Петя…» - расслышал Петербург тихий, но вопиюще снисходительный вздох рядом. Обернувшись, он увидел Москву. Михаил, закончивший беседу с генерал-губернатором, подошел по своему обыкновению, как недовольно ворчал про него Новгород, «на мягких лапах», и тут же поздоровался с Берлином – опять-таки, в своем правиле, на языке собеседника: - Добрый вечер, Герман. - Добрый вечер, - кивнул Берлин. – Рад встрече. - Взаимно, - мурлыкнул Москва благодушно. Петр слушал с легкой досадой. Говорить по-немецки ему не нравилось, да и не особенно хорошо это ему давалось. Почему – неизвестно: то ли из-за этого, что не давался, язык был не мил, то ли не давался он оттого, что был не люб. В любом случае, говорил Петербург по-немецки ой как нечасто, а переходить на привычный французский было как-то неуместно. - Как побеседовали с Закревским, Миша? – смирившись, перешел Петр на немецкий. - Замечательно, - заверил Москва, и улыбка его на какое-то мгновение стала больше похожа на нервический оскал. – Вы, кажется, говорили о Павловске. - Ах, да, - вспомнил Петербург. – Там играет завтра Страус. - Страус? – изогнул бровь Михаил. – Право слово, маэстро бы на тебя обиделся. - Почему? – не понял Петр. - Ну, будь я королем вальсов, я бы был несколько раздосадован, что меня, великого Штрауса, страусом величают, - пожал плечами Москва с лукавой улыбкой. Петербургу захотелось совершенно бескультурно показать Михаилу язык. Вот ведь завернул! Штраус и Страус – в сущности, одно и то же. По-немецки да по-русски. А все равно выглядит все так, что ему, Петру, теперь стыдно. - А мне нравится, - заметил Берлин, окончательно вгоняя Петра в краску. – По-моему, это мило. - Петя вообще милейшее создание, - охотно согласился Михаил, с довольным видом посмотрев на Петербург. - В-вы будете завтра на премьере? – сгорая от смущения, спросил Петр. - Сочту за честь услышать маэстро, - кивнул Берлин. Дальше разговор, по счастью, был нейтрален. Петербургу, правда, с некоторым волнением приходилось одергивать себя всякий раз, чтобы не забыть сказать проклятое «шт» и «шп» да «з», где надо. Когда же они разошлись, и Берлин пошел в одну сторону, а они с Москвой – в другую, Петр улучил момент и, ухватив Михаила за руку, уверенно утянул с собой в крохотный смежный зал. - Ты перестанешь когда-нибудь меня цеплять? – закрыв дверь, сердито поинтересовался он у Михаила. - Ты слишком забавно дуешься, - невозмутимо откликнулся Москва. – Перестань так обижаться, и я перестану. Петр возмущенно поджал губы. Какой же Москва порой несносный. - Я думал, наши отношения ушли уже достаточно далеко, чтобы ты не развлекался подобным образом, - заметил он с досадой. – А ты мало того что продолжаешь язвить… - говорить это не следовало, но Петербург не сдержался: - Еще и меня чураешься, будто я тебе и не мил вовсе. В памяти еще слишком свежа была обида на то, что Москва недавно, когда сидели они вечером в беседке, и дрожали над ними от легкого ветерка розовые бутоны, и гладила прозрачная северная ночь своими стылыми пальцами росу на их благоуханных лепестках, и удивительный уют и уединение разливались по саду кругом… Что в то самое волшебное время, когда сидели они так близко друг к другу, плечо к плечу, и молчали, да без неловкой тишины, а с безмолвным любованием, когда оказались вдруг их лица так близко друг к другу, и взгляд при этом у Михаила был такой спокойный, по-настоящему, без подвоха… Москва взял и, вместо того чтобы позволить ему коснуться губами своих уст, накрыл его губы кончиками пальцев. Да еще и выдохнул так тихо и почти устало: «Не стоит». Будто он его каждоденно таким действом утомляет! А ведь Петр ничего дурного или похотного не имел в виду – только душевное влечение. Михаил суть его претензий понял мгновенно: - Это потому, что я тогда тебя целовать не стал? - И тогда, и вообще, - обиженно подтвердил Петр, скрещивая руки на груди и упираясь спиной в гладкую, украшенную росписью поверхность двери. Москва со вздохом возвел очи к потолку, а когда вернул взор Петербургу, во взгляде его уже не было ни обычного веселья, ни чарующего благодушия, ни даже покровительственной снисходительности – одно только чуть печальное спокойствие, ровно такое, какое появлялось в глазах у России, когда тот переставал улыбаться. - Ты меня когда-то просил о доверии тебе, Петя, - заметил Михаил, чуть склонив голову набок. – Не в моих это правилах, уж больно часто это для меня заканчивалось плачевно. Но я для тебя сделал исключение. Доверился. И что же? – Москва изящным жестом вопрошающе приподнял руки ладонями кверху. – Ты уже хочешь большего, одного доверия тебе мало. Но при этом ты, Петя, не имеешь ни малейшего понятия, что тебе делать с этими самыми доверием и откровенностью, которых на тебя уже изрядно свалилось. Складываешь их, как каменья драгоценные, в сундучок, толком и не рассмотрев даже, и только дуешься на меня по привычке. Петр удивленно вскинул голову, глядя на Михаила. Тот доселе в философские рассуждения при нем впадал редко, да еще на столь близкие сердцу темы. Да и такой взгляд на их отношения Петербургу в голову, сказать по чести, не приходил. Как это он не знает, что делать? Он разве не… Что он «не», Петр сказать затруднялся, и это смущало и озадачивало. А Москва меж тем продолжал: - А что делать мы с тобой будем, когда ты поверх этого вороха, ничего не разложив, еще и моментов интимных накинешь? Что в зазорах да дырах в этой куче заведется? Не боишься, что оно наружу полезет да кусать начнет? Это кофеем залить не получится. - О чем ты?.. – не понял Петр. - О том самом, - туманно ответил Михаил. – Последовательность, мальчик мой, иногда нужна, а не наскок. А то будет, как у Наполеона под Веной: какой-то переход, и австрийская столица его будет, Вена вся дрожит и трепещет… А обозы-то и резервы далеко позади остались, и он, победитель, в положении таком двусмысленном, что впору задуматься, а не выйдет ли это в итоге поражением. Так что, как надумаешь, что тебе с моим доверием делать, дай знать, - заключил Москва, подходя к дверям. Петр сторониться, позволяя Михаилу выйти, не спешил. Москва на это будто и не обратил внимания – подошел ближе. - А впрочем, иногда затягивать с действием не стоит, - бодро заметил он и, склонившись к самому уху, ласково шепнул: - Еще раз увижу, как с Берлином воркуете – ей-богу выпорю. - Что? – вскинулся Петр. – Мы с Берлином не… - Вот именно это «не» мне особенно и не нравится, - мило улыбнулся Михаил, погладив его по голове. – А теперь, будь добр, шажок вправо. Петр, озадаченный очередным внезапным, что снег на голову, словесным выпадом Москвы, покорно отступил. Михаил открыл дверь и, прежде чем уйти, напоследок подмигнул: - Долго-то здесь не стой. С кем я чай после пить-то буду? _________________________________________________ *«А ля Николя» - традиция заедать коньяк лимоном, которая, по легенде, возникла благодаря императору Николаю I. Он однажды попробовал настоящий французский коньяк, но он показался ему весьма крепким, а «под рукой» оказалась только долька лимона. После Николай I не раз пил коньяк таким образом сам и предлагал попробовать это и своему окружению. Традиция закрепилась и дошла до наших дней. Имеет распространение она только в России и других странах постсоветского пространства. На самом деле у цитруса очень резкий вкус, который «забивает» изысканную гамму коньяка. ** Реальные прозвища, закрепившиеся в Москве за генерал-губернатором. Арсеник – латинское название мышьяка. В этом прозвище обыгрывалось имя Закревского – Арсений Андреевич.