Тёмная река, туманные берега

- Ваня. Голос столицы прозвучал подозрительно, даже пугающе ровно – в нем, помимо прочих эмоций, не было привычной сдержанной нежности, с какой Михаил обращался к ним с Питером по поводу чего-нибудь рутинного или делового. Зато сквозила легкая гнусавость – отопление было скорее мертво, чем живо. Днем в квартире было около 9 градусов, а сколько там их ночью, Россия предпочитал не видеть, поэтому стойко игнорировал после семи вечера термометр. Настороженный безэмоциональностью Миши Иван поспешил оторваться от книги: - Да? Москва сидел на кровати по-турецки, закутавшись, словно какой-нибудь казачий полковник в бурку, в овчинное одеяло по самые уши и пригрев с собой еще и Помпачку. Впрочем, из уважения к нему Михаил покрасневший от холода острый кончик носа все-таки показал и сообщил с обыденной невозмутимостью: - Я жажду крови. Ваня вздохнул. В комнате витало густое амбре забористой махорки, пережаренного лука и какой-то дешевой кислой рыбы, недвусмысленно подсказывая, чьей именно крови Миша жаждет: их соседа из комнаты напротив, Лексея Саныча. Лексей Саныч был персоной колоритной. По младым годам пришел из деревни в город, устроился на завод; познакомился там с идеями социалистов, счел, что они хороши; во время февральских и октябрьских событий выходил на улицы и даже успел где-то повоевать. В силу последнего, собственно, он и был устроен в Иванову квартиру – карточка красноармейца требовала обеспечить почтенному обладателю достойное жилье. Был Лексей Саныч простых нравов и каких-то неопределенных занятий. Неопределенных потому, что они с Москвой решительно затруднялись представить, где могут терпеть работника, который пять дней в неделю выпивает и шатается, а в субботу и воскресенье безбожно пьет и ползает. А простых потому, что нужно было Лексею Санычу немного: толстую самокрутку, что-нибудь закусить да слушателя. Можно даже неблагодарного – главное, чтобы не мог сбежать, пока он не доскажет историю о своих ратных подвигах или о трудах праведных в родной деревне. Истории эти были длинны как былины, однообразны как напевы северных народов и предсказуемы как жестокие городские романсы, в которых молодушка не послушалась воли маменьки или папеньки и была увлечена блистательным красавцем с холодными глазами. Слушать их поэтому не желал даже общительный и любящий людей Иван. Да и нечасто он бывал дома. Другой их жилец, Валериан Аркадьевич, еще нестарый, но очень потрепанный нервной работой в неспокойные времена врач, выслушав военный и деревенский жанр по три раза, стал регулярно задерживаться, а порой и ночевать на работе. Там же спасалась его племянница Верочка, работавшая медсестрой. Столь пылкое рвение было замечено: Валериан Аркадьевич получил похвальный лист и премию сахаром. Совершенно сахара не любя, он выменял за него у Михаила большой полувысохший лимон с отрезанным хвостиком, чтобы отпугивать расплодившуюся моль в шкафу. «Я бы и так отдал», - сообщил Москва Ивану, - «потому что дрянь лимон – горчит… Но у нас как раз кончился сахар, а тратить лимоны (деньги, я имею в виду) на новый, когда можно приобрести чей-то даром, я считаю, глупо». К трем рабочим-строителям, занимавшим разделенную перегородками на две комнаты гостиную, Лексей Саныч сам не лез – ребята были дюжими и очень серьезными, из партийных. Они уважительно относились к прошедшему войну Ивану и еще уважительнее – к Михаилу, о котором точно знали, что тот работает в Моссовете, а вот к пьющему соседу – не очень. Лексей Саныч считал их опасными: они не раз устраивали в его отсутствие акции по борьбе с пьянством, то есть простым шатанием открывали хиленькую дверку, выносили алкоголь и торжественно выливали в раковину. После на кухне еще с неделю воняло спиртом, а Лексей Саныч целый день шатался по коридору и громко стенал, что его погубили. Верочка, стараясь отвлечься от заунывного причитания, устраивала для дяди импровизированный гитарный концерт, красивым, но слабым голосом распевая любые песни под одну-единственную известную ей мелодию с вариациями. Валериан Аркадьевич басовито подпевал на припевах. Молодцы из стройтреста наперебой укоряли Лексея Саныча за недостойный красноармейца образ жизни и читали лекции о вреде пьянства для строительства коммунистического общества. Лексей Саныч начинал доказывать им, как они неправы, ссылаясь на истории из своей жизни, а в перерывах между смысловыми отрезками стенал еще громче. Недовольные жильцы соседних квартир колотили в стены, потолок или по полу, требуя тишины. Москва, вернувшись с работы, спустя пару часов такой кутерьмы бесшумно и незаметно сваливался в постель с мигренью. И лишь Иван, зашедший домой где-то между бесконечными перемещениями по разным рабочим вопросам по стране, мог как-то утихомирить эту вакханалию и заодно пригласить Валериана Аркадьевича и Верочку «в гости», дабы быть уверенным, что за Мишей после его ухода кто-то присмотрит. Иными словами, выбор у их назойливого соседа был небогат, и вот Михаил-то как раз и был тем самым излюбленным слушателем Лексея Саныча: встречаться с ним он категорически не желал, разговаривать тем более, но со службы он исправно возвращался в пять часов, в квартирах не топили, Миша отчаянно мерз и часто пил чай. А что может быть проще, чем захватить внимание человека, ждущего, пока закипит чайник? Да ничего! Москва от чайника даже на минуту не мог отлучиться, потому что тогда Лексей Саныч, задетый его равнодушием, мстительно конфорку отключал и на голубом глазу удивлялся: «Так вы не ушли? А я огонек-то погасил – думал, вы надолго, чайник выкипит!» Михаил, скрипя зубами, вынужден был заново зажигать конфорку под раздражающие разглагольствования соседа. Россия искренне восхищался Мишиным терпением: он сам, пожалуй, уже б не выдержал и наговорил бы квартиранту всякого. Или снял бы с ноги валенок и хорошенько б им настучал по хитро-беспутной голове. Впрочем, на последнее Москва мог не идти по куда более прозаической причине: без валенка на ледяном полу у него даже в шерстяном носке нога вскоре замерзнет, а быстро прекратить избиение ему накопившиеся обиды не позволят. Короче говоря, рассказы Лексея Саныча Москва терпел по-прометеевски – с исполненным достоинства горделивым молчанием и, пожалуй, сознанием, что он страдает за невинных людей. Правда, истории он редко дослушивал до конца: едва закипал чайник, он немедленно снимал его с плиты и холодно прерывал соседа на полуслове: «Как-нибудь после, Алексей Александрович». Он всегда педантично и четко произносил: «Алексей Александрович». И этим, кажется, отчего-то задевал Лексея Саныча много больше, чем тем, что не дослушал: тот всегда обиженно запаливал самокрутку и ворчал себе под нос: «Ынцелигент кисельный». Хотя, возможно, «кисельный» должно было значить «кисейный» - по мнению Ивана, так было логичнее. По мнению Миши, им следовало сунуть председателю жилищного товарищества пару червонцев, чтобы в их квартире случилось контролируемое переселение. Но червонцы они не совали: во-первых, Москве не позволяло почтение к закону, во-вторых, председатель просил пять. Россия, конечно, во имя спокойствия собственного и друга дал бы и пять. А уж Петя, из-за невероятной слышимости в разделенной фанерными перегородками густонаселенной квартире не раз получавший отказ в нежностях и вынужденный во время приездов переплачивать за гостиницу, чтобы и там не помешали их с Мишей уединению, подселив кого-нибудь, и все десять бы дал. Только Михаил был категорически против: «Я выклюю нашим чиновным физиономиям весь мозг, но добьюсь, чтобы мы получили нормальное жилье. Что это такое, в самом деле?! Все у меня находят кров, никто отказа не получает, а я даже простой тишины не заслуживаю?!» Тишиной пока и не пахло: к луково-рыбно-махорочному чаду добавился полный грубоватого кокетства голос: - Ве-е-е-ерочка! Вера Сергевна! Вы мне напоминаете одну девку с нашей деревни! Ее Атаманшей звали. А знаете, почему? Москва с раздраженным стоном закатил глаза и сполз по подушке ниже. Меж краев одеяла мелькнула голова Помпачки, принявшейся находить в новом положении удобную позу. - Если завтра мне не дадут положительного ответа по жилью, - процедил Михаил, - я поселюсь у Председателя Моссовета в кабинете. Вместе с Помпачкой и погибшими от холода растениями. И пусть только попробует сказать, что его отвлекает от работы, когда я напеваю во время бритья. Я затяну «Интернационал» во весь голос, слова уже выучил. - Вот это возмездие, сердце мое, - улыбнулся Россия. - Это будет только его начало, Ваня, - усмехнулся Москва. Будто предвидев последствия, Председатель Моссовета на отдельную квартиру в порядке исключения дал добро.