Тёмная река, туманные берега

Петроград насухо обтёр тарелку и, поставив её в стопку, поспешил принять у Москвы маленькую стеклянную рюмочку, в которой тот разводил успокоительные капли, когда квартирные шумы мешали уснуть. Михаил отряхнул руку от воды и, закатав сползший рукав обратно к локтю, вернулся к посуде. Пётр, просунув в рюмочку сухой уголок полотенца, провернул её по часовой стрелке. Обтёр снаружи и, найдя второй подходящий уголок, повторил снова, чтобы на стекле не осталось никаких разводов. Миша, бросив благосклонный взгляд на результат, выловил из таза новую тарелку и щедро насыпал на неё горчичного порошка. Петроград, закинув полотенце на плечо, опустил два пальца в воду. Хоть они принялись за мытьё относительно недавно, в лишённом отопления доме подогретая вода быстро остыла и была уже чуть тёплой. Он вынул из шкафчика большой суповой черпак: — Дай-ка… Москва фыркнул: — Будет тебе! Воду почём зря переводить. Но, не прекращая оттирать тряпочкой с горчичным порошком масляные разводы, покорно сдвинулся на полшага в сторону. — Тебе за ней на колонку не ходить, — заметил Пётр. Миша не ответил, да это и не требовалось: он и так знал, что прав. Центральный водопровод был одним из немногих коммунальных достоинств, которое ещё оставалось в квартире Ивана после нескольких лет хозяйственной запущенности, постигших Москву из-за войны. Он же был одной из причин, по которой Михаил, выбирая, «уплотнить» ему свою маленькую городскую квартиру четырьмя новыми жильцами или самому «уплотниться» к Ване, предпочёл потерять квартиру вместе с особняком и переехал к России. Отчерпав в три приёма желтоватую горчичную воду в кастрюльку, где замачивались для лучшей очистки вилки, Пётр долил в таз тёплой воды из чайника. Михаил тотчас выполоскал тарелку и, протянув ему, наконец сказал: — Спасибо. — На здоровье, — ответил Петроград и подумал, что с этаким холодом в домах даже им, воплощениям, оно не помешает: неровен час, свалишься вслед за недужными жителями. Москва, вон, уже второй месяц носом шмыгает и кашляет по утрам, будто старый курильщик, пока не промочит чаем засевший в груди комок. Михаил меж тем добыл с самого дна таза сковороду и, оглядев её, отложил тряпку в сторону и деловито снял с гвоздя жёсткую щётку. Пётр, поняв, что столовой посуды больше не будет, принялся убирать высохшее в шкафчик. Некоторое время в кухне было слышно только шарканье щётки по сковородному боку да позвякивание тарелок друг о друга. Трудиться под звуки размеренной домашней работы — то есть, только под них — было хорошо до упоения: прекрасного момента тишины пришлось ждать три недели. Когда б он прежде ни пришёл, в квартире было людно и шумно, и гвалт чужих жизней навязчиво лез в голову голосами, шагами, скрипами, кашлем, хохотом, сморканием, грохотом упавших вещей, шипением примусов, топотом, песенками, руганью, стуком, бульканьем и бог весть чем ещё. Сбежать с Мишей в степенный покой гостиничного номера тоже было невозможно: гостиницы были битком набиты делегатами какого-то общества, затеявшего очередную конференцию в столице; чтобы выторговать себе у администратора освободившуюся койку поблизости от Ваниного дома, пришлось заплатить едва ли не больше, чем он обычно платил за то, чтобы в номер никого не подселили. Даже кабинет, который они с Мишей делили во время его приездов, не был спасением — Моссовет в преддверии Всероссийского съезда гудел как улей! Да… Воистину блаженна и уютна тишина, когда её дождёшься! Особенно если не оглядываться назад — на захламившие не самую большую кухню кухонные столы, по одному на каждую семью, на протянувшиеся над кривым зигзагом столов лианы бельевых верёвок, из-за которых вечно разгораются ожесточённые споры между теми, кто хочет просушить выстиранное, не закоптив его в чаду надрывающихся конфорок и примусов, и теми, кому и без мокрых простыней с подштанниками не продохнуть, на безнадёжно исцарапанный и навечно пропитавшийся пролитыми жидкостями паркет, на громоздящиеся под столами мешки, пустые бутылки и прочий скарб… Лучше созерцать что-то прекрасное. Следуя собственному кредо, Пётр убрал в посудный шкафчик последнюю тарелку и посмотрел на Москву. Михаил боролся с копотью на сковородном дне с такой отдачей, что даже разжарился и расстегнул шерстяной кардиган, который носил дома поверх рубашки и твидового жилета. Рука с щёткой так и ходила туда-сюда. Задержав на ней взгляд, Петроград поднял глаза на лицо Москвы. Прямо перед его взором Мише упала на лоб выбившаяся прядь. Не прерывая дела, тот тряхнул головой, но сделал только хуже — волосы защекотали бровь. Поморщившись, Москва покосился на прядь и резко сдул её в сторону. Мишина пылкая порывистость горячей волной прошлась по телу. — Радость, — невольно пропустив вздох, позвал Пётр. — М? — откликнулся Михаил и стал скрести сковородку чуть медленнее, чтобы скрежет щётки по закопчённому дну не заставлял их повышать голос. Петроград закрыл дверцу шкафчика и поделился настигнувшим его осознанием: — Мы совсем одни. Москва закусил губу, сдерживая ухмылку, и невинно мурлыкнул: — И? — И вот смотрю я, как ты драишь эту сковороду, — подстёгнутый его тоном, объяснил Пётр, — так усердно, что аж прядки из причёски выбиваются… Говоря, он постепенно приблизился к Мише и зашёл ему за спину. — И жилы у тебя на руках так красиво напрягаются, — добавил он, запустив руки под кардиган и скользнув по бокам Москвы, — что мне хочется найти этой пылкости иное применение. — Это какое ж? — заинтересованно склонив голову, подначил Михаил. Предпочтя выразиться действием, Петроград припал губами к его шее и повёл ладонью вверх, обнимая Москву поперёк живота. Глухо стукнула о дно таза упущенная сковорода. Щётка, надо было полагать, последовала туда же. Пётр, не удержавшись, слегка прихватил нежный зашеек зубами — не столько прикусывая, сколько давая понять, как сильно истосковался. Миша, зашаривший было по столешнице в поисках полотенца, порывисто выдохнул и развернулся к нему лицом, перенимая инициативу. Коснулся плеч, намереваясь обнять, но тут же передумал, обхватывая ладонями лицо и целуя. Пальцы у него были прохладные и размякшие от воды, губы — тёплые и царапающе сухие от мороза. И, словно этого было мало, хватка — повелительная и жадная, а поцелуй — тягучий и до того трепетно обожающий, что Пётр невольно оторопел от столь чувственного контраста и, кажется, целую вечность стоял столбом, прежде чем ответить. Вместе с тем он, опомнившись, нашёл наощупь верхнюю пуговицу Мишиного жилета и принялся выталкивать её из тугой прорези. Михаил, чуть оттянув его голову назад, фыркнул: — Ну не сейчас же, Петя. — Только скажи, что будешь домывать, — пригрозил Пётр. — В комнату на плече унесу. — Дурашка, — усмехнулся Миша. Губы овеяло его жаркое дыхание: — Я тебя туда и зову. Можно ли было после такого просто взять и пойти?! Петроград подался навстречу, вовлекая Москву в новый поцелуй. Миша противиться не стал, но Пётр ощутил, как его руки, встрепав напоследок кудри, опустились на плечи и мягко, но требовательно надавили, направляя в сторону выхода. Покинуть кухню они однако не успели — в дверях загремел ключ. Пётр с досадой расцепил объятия. Разом наэлектризовавшийся Москва, отпрянув, нервным движением пригладил волосы назад. Спавшая на обувной полке в прихожей Помпачка соскочила на пол и подняла лай. Из коридора послышалось слащавое блеяние явно нетрезвого человека: — Ух ты, ух ты, распрыгалась! На вид пуховка пуховкой, а какой грозный зверь! Заслышав голос соседа, Миша скривился, будто лимон проглотил, и, выразительно посмотрев на Петра, приложил палец к губам. Тихо, дескать, вдруг сюда не пойдёт. Петроград кивнул. Надежды Москвы не оправдались — Помпачка, облаяв неприятного соседа и не добившись его ухода, почувствовала себя чрезвычайно уязвимой и устремилась в поисках защиты к хозяину; сосед последовал за ней. Пётр с интересом оглядел коренастого, лохматого мужичка в криво застёгнутом тулупе. Встречаться лично им ещё не доводилось, и он сделал вывод, что это недавно въехавший Алексей Александрович, или, как тот сам себя величал, Лексей Саныч. Со слов Москвы, тот был персоной одиозной — невыносимой, грубой и страшно зловредной. Сам Пётр, прожив с Михаилом под одной крышей немало лет и зная, как тот может быть прихотлив, был склонен думать, что Миша всё же преувеличивает, и сосед — довольно потешный пьянчужка. Хотя в одном Москва был определённо прав — вместе с Лексеем Санычем на кухню действительно пришёл пока едва уловимый, но стойкий запах сивушных паров. Не иначе как под их влиянием сосед чрезвычайно обрадовался, увидев его, и с заискивающей улыбочкой расшаркался: — Здрас-с… те! А вы наш новый жилец заместо Евген-ни Яковльны? — Здравствуйте, — ответил любезностью на любезность Петроград. — Увы, всего лишь гость. Москва, наклонившись за Помпачкой, не стал возвращаться на прежнее место и оперся бёдрами о соседский стол, оказываясь к соседу спиной. Этот манёвр заставил Лексея Саныча обратить на него внимание. — Мыхал Ваныч, — оттопырив края тулупа в стороны и уперев руки в боки, немедленно пожаловался он, — а ваша собачонка меня кусать пыталась! — Вам показалось, — уверенно возразил Михаил, поглаживая Помпачку за ушком. — Это она так с вами здоровалась. — Дурные у ней повадки, — буркнул Лексей Саныч, пробираясь между соседских столов вглубь кухни. — Приличная тварюшка себя так не ведёт. Скажите же… как вас там? — резко остановившись, вскинул он голову на Петра. — Пётр Петрович, — подсказал Петроград. — Пётр Петрович, — повторил Лексей Саныч и тотчас деловито осведомился: — Пьёте? Пётр опешил. Москва, расширив глаза, сделал выразительную гримасу. От чего он хотел его предостеречь, Пётр не понял, поэтому ответил уклончиво: — Бывает. — Эх, как жалко, что вы не наш новый жилец! — хлопнув себя по коленке, посетовал Лексей Саныч. — А то живут у нас тут три архаровца… Даром что с заводу, а презирают чаяния простого человека… хуже барей, ироды! Сами не пьют и трудового человека лишают заслуженного отдыху! Вы бы их уравняли, так сказать… Уравновесили, — поправил он сам себя и вскинул вверх указательный палец: — Во! Петроград не нашёлся, что на это ответить, но Лексею Санычу это, кажется, и не нужно было: взявшись ни с того ни с сего петь «Спосеяли девки лён», тот двинулся дальше. Москва закатил глаза. — Девки лён, девки лён… Ходи браво, девки лён! — безбожно льстя своим способностям, распевал Лексей Саныч в голос, — Спосеявши пололи, пололи-и… белы ручки кололи-и-и, кололи-и… Доканчивая куплет, он добрался до широкого стола с тремя пузатыми примусами, очевидно не могущего принадлежать ему одному, и неуклюже опустился на колени. Пётр нахмурился. Что он задумал? — Кололи, кололи… Ходи браво, кололи! И Лексей Саныч вслед за девками, не страшась заноз, полез рукой в зазор между чужим скарбом и вязанкой дров для буржуйки. — Как во этот во ленок повадился паренёк… В мешанине мешковины и металлического скарба загремело. Петроград негодующе покачал головой. Москва, отвлёкшись от своей болонки, заметил выражение его лица и вопросительно приподнял брови. Пётр бросил успокаивающий жест — это я не тебе, любовь, — и, сделав шаг вперёд, повысил голос, строго спросив: — Что вы делаете? Москва, заинтересовавшись, обернулся. — Знамо дело! Что! — отозвался сосед, и не думая останавливаться. Лицо его раскраснелось; давясь отдышкой, он отвечал резко, прерывисто: — Вы, Пётр Григорич, чем меня слушали? Пётр опешил от такой наглости и машинально поправил: — Петрович. — Так я так и говорю! — вскинувшись, упрекнул его сосед и с укором посмотрел на него водянистыми, фальшиво честными глазами: — Вы на ухо глуховаты? Между тем рука его ухватила наконец то, что искала. Лексей Саныч просиял и выволок из чужого скарба початую бутылку водки в старой, ещё царских времён бутылке с гербами. — Вот она, моя красавица! — горделиво щёлкнув бутылку о звонкий бок, провозгласил тот. — Спрятал её от архаровцев в их же барахле. У них силы много, а розуму — с гулькин нос! И он бережно стёр со своего сокровища пыль краем засаленной гимнастёрки. Пётр почувствовал себя идиотом. — Не знаю, когда припрутся, — едко заметил Лексей Саныч. — Пойду к себе, поправлю здоровье без помех. Вы им не говорите, что я дома, Мыхал Ваныч! — Всенепременно, — пообещал Москва. Даже в таком коротком диалоге с раздражающим соседом ровный тон дался ему нелегко: он вновь принялся яростно тискать Помпачку — к Помпачкиному, впрочем, удовольствию. Когда же Лексей Саныч их покинул, Михаил, посмотрев ему в спину, с язвительным торжеством перевёл взгляд на Петра. — Итак, — произнёс он. Петроград без лишних слов понял, чего тот ждёт. — Я был не прав, — признал он. Миша удовлетворённо кивнул и приглашающе взмахнул рукой, намекая, что хочет пространных извинений. — Он действительно невыносим. Москва снова основательно кивнул. — И я беру свои слова назад, — добавил Пётр, — забавно это только в твоём изложении. Эти слова Михаил подтвердил двумя мелкими кивками подряд, но тут же, приглашая продолжать, внимающе вскинул подбородок. Петроград на мгновение задумался, что бы ещё такое сказать, чтобы утолить Мишину обиду окончательно. — Я зря писал тебе быть терпимее к людям, — нашёлся он. — Глядя, как ты сносишь Алексея Александровича, я понял, что терпение у тебя прямо-таки ангельское, душа моя. Москва угукнул. — Только не бесконечное, — как бы между прочим заметил он. Пётр, вспыхнув, горячо заверил: — Я найду номер. — Не сомневаюсь, — обронил Михаил и, опустив Помпачку на пол, со вздохом принялся закатывать сползшие рукава. — Давай уж домоем… — И потом чаю? — предложил Пётр, в портфеле у которого с утреннего похода на почтамт ждала своего часа коробочка с шоколадными конфетами. Москва улыбнулся. — И потом чаю.