1777
Суматоха во дворце, вызванная возвращением императрицы из Царского Села, наконец, улеглась: разошлась глазевшая на проезд государыни толпа, двор устроился, перестали суматошно бегать по поручениям слуги и мальчишки-посыльные. Петербург, отужинав с Екатериной Алексеевной и пересказав последние столичные новости, понежился с четверть часа в кресле, куря трубку, и вновь преисполнился сил, буквально воспрянул духом. Помнится, он еще не успел прочесть несколько писем… Взявши в руки пачку конвертов, он сразу выделил для себя один, самый пухлый. Увидев имя адресанта, он тотчас отложил в сторону все прочие – то было письмо Москвы. Питер ждал этого письма с тревогой и нетерпением. Недавняя эпидемия моровой язвы, прокравшаяся в самое сердце державы, потрясла его не на шутку. Он и подумать не мог, что неведомая болезнь, существовавшая лишь на страницах стародавних летописей, в одночасье оживет и примется жадно заглатывать земли с юга на север. И как быстро! Ежели б не подавилась Москвой, дошла бы запросто до невских берегов, а он и не знал бы, что с ним и как быть! Чувствуя в своем образовании пробел, Петр начал штудии. Он стремился узнать о чуме как можно больше. Не пристало столице быть в неведении относительно такой опасности! Вот только книги и лекари говорили о людях, а как такую беду переживает город, хроники утаивали. Следовало расспросить живых свидетелей, благо их хватало – Новгород, Псков, Смоленск… Однако выбор Петербурга пал на Москву: во-первых, у Михаила воспоминания свежее, а значит, точнее и подробнее, а во-вторых, кто, как не Первопрестольная, ему ближе всего по столичному складу? Эти сведения ему проще будет примерить на себя. Единственно тревожило, как воспримет вопросы сам Москва. Не оскорбят ли его расспросы о днях, которые каждый город предпочел бы забыть, если б мог? Не сочтет ли он его интерес праздным? Не найдет ли унизительным рассказывать ему, как проявлялась у него болезнь? Не утаит ли из-за того каких важных деталей? Опасения оказались напрасными – Михаил отнесся к его просьбе с отзывчивостью, на какую Питер не рассчитывал даже в самых смелых фантазиях. Москва писал обстоятельно, скрупулезно приводя каждую подробность: «Поначалу ничто не вызывает подозрения; первые смерти слишком малочисленны, чтобы вы их ощутили. Но постепенно зараза овладевает вами, и с каждым часом ваши чувства отзываются на нее все более острой тревогой. Тревога эта на первый взгляд беспричинна, но пустота ее не поддается никакому изгнанию. Напротив, она крепнет с каждым днем и порождает в вас уверенность, что с вами приключилось нечто страшное, токмо вы еще знать не знаете, что…» Местами мелкие замечания были выписаны иначе. Выверенная, хладнокровная вязь, какой Михаил писал ему обычно, вдруг становилась чувственнее, в идеальность линий вкрадывались небезупречные черты естественного письма: некоторые буквы выглядели чуть меньше, теряли однообразие промежутки между словами, утрачивали вальяжность красивые петли и вензеля. Словно Москва, переписывая с черновика, включал в текст уточнения или менял формулировки на ходу. «Живые» включения сначала попадались редко, но стоило Петру дочесть примерно до середины, строки стали меняться все чаще. Наконец, он наткнулся на целый абзац, писанный начисто. «В ядовитом дыхании смерти чувства ваши и самый ваш разум начинают вас подводить. Не в привычном смысле обмана, а куда более изощренно – разливая ваш ум по умам ваших жителей, сбивая вас с толку их голосами и их порывами, запутывая вас между минувшим, настоящим и грядущим и, наконец, погружая вас, потерянного и бессильного, во Тьму. В мрачные пучины забытья, из которых вас так просто не отпустят». Прочитав еще несколько строк, Петербург остановился. То, что написано было дальше, не развивало мысль, а гладко пело, уводя читателя в сторону. Как будто Москва, по привычке начав издалека, через туманные намеки, вдруг опомнился, осознал, что излагает сокровенное, и счел за благо сменить тему, но слишком к тому времени утомился и не стал переписывать целый лист заново, уничтожая всякий след несостоявшегося откровения. Например, почему он так выделил это «Тьма»? Ведь можно было написать просто: «во тьму забытья». Но нет, Михаил отчего-то поставил точку и расписал целое предложение о пучинах. Тоже весьма загадочное, надо заметить! «Вас так просто не отпустят». Клише без особого смысла, или… Или кто эти они, которые его не отпустят? Петр перечитал абзац еще несколько раз и вздохнул. По всей видимости, ответа он не узнает. Москва, коль передумал, не скажет, а вызнавать что-то из его писем – дело неблагодарное. Хоть его и учили по-русски лучшие учителя, поймать на слове Михаила ему никогда не удавалось. Что ж, следует радоваться тому, что есть. Рассказ подробнейший, обязательно нужно поблагодарить Первопрестольную в ответном письме. Но так только, чтобы не выдать, как он удивлен, что Москва охотно помог ему и даже ни разу не сыронизировал над его молодостью и неопытностью, не то Михаил, чего доброго, оскорбится, что он был о нем столь дурного мнения. Пожалуй, это дипломатическое сочинение – задача утренняя. Рассудив так, Питер взялся за другие письма, но сосредоточиться на них не вышло – в голове будто ветер гулял. Оставив и их на утро, он направился в опочивальню. По пути в утомленную голову отчего-то пришла мысль, что Москва уж, верно, десятый сон видит. Раньше он бы непременно усмехнулся: «Бедный! С виду молод, а от ветхости сразу после ужина с ног валится!» Сейчас же Петербург лишь улыбнулся печально-усталой улыбкой: «Счастливец…»***
Бал у Апраксиных был хорош. Хозяева не поскупились ни на музыкантов, ни на игры и прочие увеселения, а главное, придумали всему до того удачный порядок, что лишь только оказавшись в карете Москва осознал, как у него устали ноги и как смертельно он, перегулявши за полночь, хочет спать. И все же, почти лежа в полусонном хмелю на сиденье, Михаил чувствовал себя прекрасно. Таким кипучим, таким живым… Ему всегда нравились танцы. Хороводы, долгие и текучие или озорные игровые. Безустальные скоморошьи пляски и уличные переплясы – лихие молодецкие, яркие девичьи, задорные и искристые между парнем и девушкой… В княжеских теремах и царских дворцах так не танцевали. Разве что какой не слишком богобоязненный государь звал скоморохов, и те с сопелками, бубнами и личинами устраивали пантомимы, отплясывали и пели частушки, а бояре степенно созерцали. И ему, воплощению стольного града, полагалось сидеть благообразнее их всех. За каждое мгновение, когда все его существо пело, рвалось в пляс, как птица в вольные небеса, а он принужден был окаменело являть собою благолепное отражение княжеского или царева правления, Москва брал сполна на праздничных гуляньях и ярмарках. Пестрая толпа охотно принимала никому не известного, но отчего-то всем кажущегося знакомым нового гуляку. Ей ничего не хотелось знать о том, что епископ «вихляния хребтом» и «топания и скакания ногами» под гусли и гудки причисляет к сатанинским прельщениям. А если бы кто, испытав приступ благочестия, и осудил бы пляску, которая ангелов божьих отпугивает, а бесов смрадных приманивает [1], его подняли бы на смех и припечатали б все крепким словцом. Когда громкий, беспокойный, лихой Петр завел ассамблеи с обязательными танцами, у Москвы вопреки возмущению развратными идеями что-то дрогнуло на сердце, затрепетало сладостно и томительно, подразненное предвкушением летящей свободы… Михаил с тяжелым вздохом перевел взгляд на мелькающие за окошком очертания домов и редкие огни. Какими далекими кажутся те дни… И танцы были другими, и он тогда еще искал в них радости и беззаботной легкости. Теперь бросается в пляс с отчаянным весельем… как в омут с камнем на шее. Потому что только в бурном течении танца и может забыть хоть на мгновение, как, в сущности, мелка и скорбна его жизнь. И, что огорчает и страшит его больше всего… …ему это становится безразлично. Москва не мог представить для себя более глубокого падения, чем смирение. Вся его жизнь была стремлением к большему. В бесконечную высь, где замедлиться, а тем паче остановиться смерти подобно… И вот он, поминутно смыкая глаза в тяжелой, но поверхностной дреме, едва находит в себе силы шевелиться, возвращаясь в сидячее положение, и загодя страдает от мысли, что ему придется выйти из кареты и дойти до опочивальни, прежде чем рухнуть на постель. Хлопоты не заходят дальше губернии. Понять из газет глубинную подоплеку европейских дел без комментариев Ивана все труднее. А где-то там, за много верст, на столе у Петербурга лежит от него конверт. Унизительно откровенный и подробный отчет в ответ на чисто натуралистический вопрос о чуме. Петру с лихвой хватило бы и половины написанного, но Михаил не мог остановиться. Привычно передержанные, ни с кем не разделенные чувства, стоило выплеснуть их на бумагу малой каплей, полились сплошным потоком, и он переделал с десяток черновиков, дополняя их все новыми деталями. Низменно и малодушно разделяя свои тревоги с тем, кто едва ли способен был его понять – и кому уж точно не следовало открывать душу. А ведь при чтении письма от Питера на языке привычно вертелось множество колкостей и холодная отповедь – спросить вам, что ли, больше некого? – но когда он взял в руку перо, вдруг осознал, что на насмешливую вежливость и яд душевных сил у него уже не достает. Иссякли, пока читал. В этом не было ничего удивительного: мор всегда измождал города, будь то столица или захолустное селение. Но в века столичные у него была головокружительная круговерть жизни, что подобно езде на лихо мчащей тройке уносила все дурное, а на сей раз… Объятия отравленных вод как будто до сих пор ощущались на коже. Наверное, он все же выпил лишнего, с досадой подумал Михаил. Не стоило. Бал нужен был, чтобы забыться, а не чтобы погрузиться в забытье, так странно и страшно близкое к тьме за-бытия. Он не имел ни малейшего желания чувствовать себя так, словно снова мечется в агоническом чумном жару, пока смерть оскорблено не вытолкнет его из темного мира духов обратно, и ледяные руки возлежащих с ним рек текуче скользят по телу. Игриво нежат, дразняще невесомо задевают кожу когтями, будто в зеркало смотрятся в его лицо. А забрезжит в бесконечно далекой вышине солнечными бликами сознание – разъярятся, ревниво оплетут, как водоросли утопленника – попробуй, вырвись… Поморщившись, Москва всю оставшуюся дорогу занимал себя тем, что перебирал города Московской губернии и заставлял себя вспоминать в деталях обстоятельства, при которых тот или иной из них перешел под власть его князей. Голова из-за таких напряженных умственных упражнений разболелась не на шутку, но цель была достигнута – для дурных мыслей не осталось ни сил, ни места. Для сна, увы, тоже – боль, венцом впившись в голову, терзала его сквозь вялую дрему, заставляла беспокойно поворачиваться то на один бок, то на другой, чем он непрестанно тревожил льнувшую к нему трехцветную кошку. Та однажды залезла в сад, да так и прижилась, и теперь негодующе подскакивала, когда он менял позу, но тут же вновь прикладывалась рядом, недовольно метеля хвостом, будто говоря: «Приехал домой черт знает когда да еще ворочаешься! Я уж привыкла в десять часов к тебе подкрадываться, а тебя и в полночь не было!» Промаявшись еще с час и так и не уснув, Михаил раздраженно цыкнул языком и, поднявшись, на нетвердых ногах дошел до туалетного столика. Практически рухнув на стул, подтянул к себе темнеющую на фоне светлой столешницы шкатулку. В темноте мелькнула кошка – окончательно оскорбившись, соскочила с кровати и отправилась искать себе другое ложе. Бросив на нее взгляд, Москва вынул наугад один из стеклянных пузырьков и вгляделся в этикетку. Различить в темноте смутно чернеющие буквы было чрезвычайно трудно, но зажигать свечу остро не хотелось, поэтому он сильно сощурился и практически уткнулся в склянку носом. Прочесть первое и самое крупное слово – «TINCT.» – вышло довольно быстро. Изрядно повозившись, удалось разобрать и латинские названия красавки, наперстянки и вёха [2]. Мрачно порадовавшись, что, по крайней мере, сразу достал нужную настойку, а не какие-нибудь бесполезные против бессонницы капли, Михаил для верности опрокинул в себя большую часть тинктуры и вернулся в постель. Пролежал так некоторое время. Боль начала утихать, но сон не шел. Мало принял лекарства? Еще? Он нехотя приподнялся на локтях, но вдруг какая-то неведомая сила набросила на него одеяло и уронила обратно. Рука, ведомая привычкой, метнулась под подушку. Резко сев, Москва отбросил одеяло и обнаружил себя на потолке. Не успел он испуганно ахнуть, как начал падать, но – удержали мертвенно-бледные руки. «Нет!» - обреченно подумал Михаил. Покои в одночасье перевернулись вверх дном. Лозы на расписном потолке потемнели, вытянулись космами водорослей, трепеща, словно от невидимого течения. Ночной мрак тоже исказился, изломился чернильными тенями, густыми в глубине и полупрозрачными у окон, сквозь которые лился странный, холодный свет незримого светила. Скользнув взглядом по тусклому лучу, Москва увидел за окном перевернутый, будто отражение в воде, Кремль. Его перекрыла склонившаяся над ним Москва-река. - Зачастил ты ядами человечьими отравляться, - заметила она, и черные глаза ее сверкнули агатами: - Хорошо! Бок ожгло холодом. - Мы на сей раз яд у тебя забирать не будем, - прильнув к нему с другой стороны, мурлыкнула Яуза, - не то опять нас бросишь. Она укоризненно толкнула его, и тут заметила блеснувший кинжал, который Михаил так бездумно и держал. Острые, хищные черты на мгновение подернулись отвращением, но голос остался полон ласки. - Брось эту дрянную вещицу, - велела она и брезгливо хлопнула его по руке. Крепкая сталь, ужас русалок, от прикосновения самой реки рассыпалась в ладони ржавой трухой. Москва обескуражено разжал пальцы, и обломки утонули в потолочных змеистых кущах. Сидящая на одном из сводов Неглинка проследила за их падением и подняла голову. За прошедшие годы чешуя с одной ее щеки исчезла, а в тинных волосах теперь отчетливо переливались золотые пряди. Лишь кроваво-красные глаза остались прежними и с мрачной усмешкой прищурились: - Признаешь меня еще, милый? - Признаю, - откликнулся Михаил. - А почто меня бегаешь? – упрекнула Неглинка. – Почто под землю погреб? - Ты людей отравляешь, - не затрепетав перед угрожающей вкрадчивостью ее вопросов, твердо ответил Москва. - Дались тебе люди! – гневно заклокотала Неглинка. - Вечно их выбирает! – капризно поддакнула Яуза. Москва-река, проплыв и оказавшись прямо напротив него, обхватила его лицо ладонями: - Ну, что, что тебе с нами не любо? - Мне здесь плохо, - невольно вздрогнув от холода, объяснил Михаил. - Как может тебе быть плохо, - нежно возразила Москва-река, почти соприкоснувшись с ним лбами, - если ты родился здесь, в тени первых стен? Она текучим движением плеча указала на перевернутый Кремль в окне. - Здесь твой дом, - настойчиво шепнула на ухо Яуза. - Сколько себя помню, мой дом был с людьми, - возразил Михаил. - А сколько не помнишь? – склонив голову набок, спросила Москва-река. Слова коснулись разума терпким ароматом дурман-травы. Москва устало прикрыл глаза. «Сколько не помнишь…» Много. Он многого не помнит и не вспомнит уже никогда, потому что там, где полагалось цвести воспоминаниям его неувядающей, вечной памяти, пепелища. Многажды пожиравшее его пламя не оставило ни обугленных остовов первых крепостных стен, ни следов первых встреченных их людей. Конечно, он хотел знать о своих младых годах больше, чем то, что за всепоглощающим огнем, вражеским клинком и смертоносным ядом всегда приходила Тьма, обнимала его бледными руками его рек, сковывала холодом, не желая отпускать обратно, покуда не наиграется. Или пока он не окрепнет настолько, чтобы вырваться самому. Но поверить рекам? Поверить, что Неглинка нашла его в тени стародавней крепости, и они с Москвой и Яузой приняли его как своего? Что прежде, чем стать гибким и сильным человеком, был текучим и разрушительным водным духом? Что прежде, чем полюбил лететь в танце, любил с ними тремя неудержимо нахлынуть на весенние луга и поля? Что прежде, чем вознесся над остальными городами и те склонились пред ним как столицей, ему вместе с реками поклонялись как божеству? Что оттого стал другим, что люди «отравили» его собою, поймали на крючок любопытства, увлекли своими рукотворными вещицами настолько, что он остался с ними, принял их облик, стал душою их города, а их, рек, со временем захватил в свою власть и уподобил себе? Нет, невозможно поверить в эти русалочьи сказки. Быть может, он и провел рядом с ними какое-то время, но чтобы не был он когда-то един со своими жителями? Чтобы не переживал со своими стенами и строениями каждой беды и удачи? Чтобы, подобно рекам, не любил пряного разнотравья, птичьего пения, разноцветных шелков, искусных клинков, резных ставен, белокаменных палат? Москву-реку, Яузу и Неглинку всегда обижало, когда он холоду их пожирающего всякий свет мира предпочитал тепло, солнечный свет и людей. Они от безвластья и ревности к городу и не такого наговорят. А если и есть здесь капля чистой истины, растворена она в таких мутных водах, что не сыскать. Да и пусть ее. - Чего не помню, того не помню, голубушки, - произнес Москва, вновь открыв глаза. - Только людишкам и веришь! – фыркнула откуда-то сбоку Яуза. - Часть целого не обманет, - заметил Михаил. – Отчего ж не верить? - А оттого, - выпустив его голову из рук, заволновалась Москва-река, - что они тебя предали. Тебя, золотого, на юнца чернявого сменяли! - Так бы и затопила, - булькнула Неглинка. - Ты покамест только мне ноги топишь, - выглянув из-за плеча Москвы-реки, нахмурился Михаил. – Чулок теплых на тебя не напасешься. - Ничего, - недобро усмехнулась Неглинка. – И без меня есть, кому взбурлить. - Что? – насторожился Москва. – Ты о чем? - А ты сам погляди, - ехидно предложила она. Для того чтоб посмотреть нужно суметь встать и не сверзиться вниз! Михаил, поймав на себе азартный взгляд Москвы-реки, хотел уже высказать, что он думает о подобных шутках, однако покои, словно почувствовав его раздражение, вдруг сами совершили кульбит и встали правильно. Кущи с потолка исчезли, гардины скрыли непотребно перевернутый город. Не теряя времени, Москва бросился к окну. - Наш, - сладко выдохнули на разные голоса чем-то страшно довольные реки за спиной. Михаилу было не до их полушепота. Он рывком раздвинул шторы и остолбенел: темные воды, зловеще пенясь и бурля, легко, будто детские игрушки, бросали на набережную трехмачтовые купеческие корабли.***
Петербург захлестнула волна. Полуоглушенный, сбитый с ног неистовой стихией, он распахнул глаза и что есть сил рванулся вверх, к кипящей пузырями поверхности… и, очнувшись ото сна, тяжело повалился обратно на подушки. В камине потрескивали поленья. В голове мутилось, и их сухие щелчки звучали, словно выстрелы. Каждый вдох выходил через силу и отдавался в груди странным, пугающим клокотанием, а при каждом выдохе ему становилось будто бы тесно в собственных ребрах, и новый вдох давался еще трудней. Убедившись, что не в отголосках сна дело, Петр попытался позвать на помощь – и не услышал своего крика. Сквозь давящую тишину в ушах был различим лишь стук собственного сердца – встревоженного, тотчас забившегося быстрей. Силясь подавить охвативший его страх, Питер задышал слабее и мельче. Но стоило ему найти хрупкое равновесие с самим собой и на миг перестать задыхаться, как на смену страху пришел подлинный ужас: из него стремительно уходила жизнь! Он никогда прежде не ощущал ничего подобного, но сразу же понял, что это. Он видел. Мертвенно-бледное лицо Петра Алексеевича было облеплено всклокоченными волосами. Эти смоляные пряди, такие же, как у него, но спутанные, пропитавшиеся болезненным потом, особенно врезались Петербургу в память – он отводил на них взгляд, когда невыносимо уже было смотреть на искаженные гримасой страдания любимые черты. Он сидел у постели императора, забыв о еде и сне, а если приходилось отлучиться, торопился так, будто от его присутствия зависит, проживет ли тот еще один день. Но жестокие боли не отступали, сколько б он ни держал Петра Алексеевича за руку. Они настолько измождили государя, что тот уже не кричал, как раньше, а только стонал. И слабел. Жизнь покидала его, сколь истово б Петр ни желал отдать ему хоть крупицу своей. А теперь жизнь утекала из него самого. Что с ним? Питер невольно припомнил бесчисленные страницы медицинских справочников и журналов, что прочел во время своих чумных штудий, и описания, данные Михаилом. Крайняя слабость, нехватка воздуха, жар в груди… Все сходилось. Но… но как? Очередной вдох острыми шипами ободрал горло, и Петр закашлялся тяжелым, надсадным кашлем. Из-под ребер словно что-то рвалось. Кое-как перевернувшись на живот, он попытался сползти на пол и добраться до дверей, но не смог – по телу прошел мучительный спазм, руки подкосились. Рухнув, Петербург измождено уронил перевесившуюся через край кровати голову и закашлялся пуще прежнего. Изо рта вместе с кашлем вырвалась вода. Что?.. - Какая непристойность, - брезгливо заметил знакомый голос. Москва?! Но откуда? Его не было в столице! Без лишних сантиментов сплюнув, Петр сморгнул выступившие от боли слезы и заставил себя посмотреть наверх. Надменный взор Михаила хлестнул его, словно оплеуха. - К-как вы?.. – сбивчиво пробормотал Питер. - «Здесь оказались»? – договорил за него Москва и вальяжно устроился в изножье: - Пришел. Судя по невозмутимому тону, объяснять он ничего не собирался. Но уж, верно, не по воздуху он явился – перенес Иван. Только где он? Петербург осторожно вдохнул, боясь спровоцировать новый приступ кашля, и покосился на нежданного гостя. Он хотел спросить о России, но смешался: Москва смотрел на него непривычно заинтересованно и вместе с тем будто бы выжидающе. От этого пристального взгляда стало не по себе. - Что вы… - начал Петр. - Скажите, - проигнорировав его слова, склонил голову набок Михаил, - вы когда-нибудь задумывались об истоках своего бессмертия? Питер недоуменно нахмурился. О чем тут можно задумываться? - Люди… - Они, - перебил его Москва, и его голос странно дрогнул, - не первоисточник. Они зависят от реки. Не будь ее вод, не было бы на этом месте вас. В реке ваше начало и конец, она двулика: захочет – подарит жизнь, захочет – отнимет… Он плавно подался чуть вперед и вкрадчиво поинтересовался: - А что же она сделает с вами? Глаза его при этом блеснули влажным, неестественно ярким блеском. Настолько преисполненным чувством, настолько чуждым Михаилу, всегда взирающему на него с царственной холодностью, что Петербург отшатнулся: - Кто вы?! - Не узнаешь? – усмехнулся Москва и голос его исказился: - А если так? Сиявшие золотом в теплом свете камина волосы Михаила вдруг удлинились и, стремительно темнея, потекли к полу потоком смолы. Черты лица поплыли, заострились. Из ореховых глаз пропала всякая зелень, и они зловеще вспыхнули янтарем… Мгновение, и перед Петром оказалась женщина, словно выточенная из алебастра и окутанная черным шелком. - Ну? – прошипела она, подавшись вперед и угрожающе опершись на когтистую руку. – Кто я, наглец? Питер, онемев от потрясения и судорожно-мелкими вдохами хватая воздух, безмолвно смотрел на незнакомку во все глаза. Та, глухо зарычав, нависла над ним и окатила его ледяными каплями. Грудь зажгло каленым железом. - Я! Нева! – выплюнула незнакомка ему в лицо. – Настоящая хозяйка этого края! С каждым ее словом Петр словно погружался с головой в незримые волны. - Что… т-те… бе… надо? – захлебываясь, спросил он. - Знай свое место, мальчишка! – потребовала Нева. – Думаешь, задавив меня, станешь хозяином? Без меня ты ничто! – разъярилась она. – Людишки бросят тебя, а твои каменные кости уйдут в топь! Петербург вновь стал душить нечеловеческий, топящий кашель. - Я… не хо… ч-чу, - урывками возразил он сквозь мучительный приступ, - д-дави… ть… - Не хочешь?! – возмущенно вскинулась река. – Да если бы не ветры, я бы иссякла, так до тебя и не добравшись! Ты десятилетиями отнимаешь у меня силы! Петр, почти ничего не видя за застлавшей глаза влажной пеленой, прочистил горло, несколько раз с силой кашлянув, и выпалил, съежившись от раздирающей нутро боли: - Я не знаю, как! Злые желтые фонари напротив погасли. Питер, ощутив неожиданное облегчение, голодно задышал. Его все еще мутило от дурноты и колотило от напряжения и озноба, но… как-то иначе. Как если бы он, потерпев крушение и оказавшись в воде, сумел вдруг ухватиться за доску. Осторожно осваиваясь в новом зыбком положении, Петр неловко протер дрожащей рукой глаза и взглянул на ту, что звала себя его рекой. Оказалось, глаза Невы потухли, стали непроницаемо-черными, но смотрели все так же инфернально. - В самом деле не знаешь? – спросила она и прищурилась в едкой насмешке: - Неуч. После изощренных подначек Москвы прямолинейное оскорбление показалось Петербургу снисходительным. - Объясни, - попросил он, - я научусь… тебе не вредить. Нева посмотрела на него озадаченно, после – подозрительно, будто не веря, что он может пойти на уступку, и, наконец, расхохоталась. - Смешной мальчишка! Мне не нужны ни твои одолжения, ни тем более помощь, - заявила она. – Я намного могущественнее тебя. Признай меня и, так уж быть, живи. Питер кивнул. - Вслух! – потребовала река. – «Признаю»! - Признаю, - повторил Петр. - То-то же, - довольно протянула Нева враз окрепшим голосом и вся будто бы выросла, невидимо, но ощутимо преисполнилась сил. Тут только Петербург заметил, что изменилась не одна она. Они находились где угодно, но не в его опочивальне. Ни светлого дерева, ни картин в золоченных рамах, ни благородного мрамора и лазоревого шелка – все потемнело и словно покрылось илистым налетом. Вспомнились строки из письма: «Во Тьму. В мрачные пучины забытья, из которых вас так просто не отпустят». Неужели это они и есть, эти пучины? - Где мы? – спросил он единственное существо, могущее подтвердить или опровергнуть его догадку. - Сам не видишь? – фыркнула река. – Здесь. - Логично, - признал Петр. – А здесь – это где? Нева широко улыбнулась ему, демонстрируя полный рот острых зубов, и елейно отозвалась: - Тут. Столкнись он со столь хищной улыбкой раньше, Питер поостерегся бы – кто знает, чего ждать от неизвестной сущности? Но после того как он увидел реку в подлинной ярости, готовую задушить его без малейшего прикосновения, угроза показалась ему скорее попыткой отпугнуть. - Где это тут? – настоял он, внутренне все же изготовившись к очередному нападению. - На этом. Самом. Месте. – Явно теряя терпение, процедила Нева. - Ты не можешь молчать, когда не хочешь мне отвечать, - осенило Петра. – И ты изменилась, когда я сказал: «Признаю»… Выходит, ты зависишь от меня не меньше, чем я от тебя? Волосы Невы взвились раздраженными змеями. - Я жила без тебя тысячи лет и проживу столько же! – вскипела она. – Ты лишь камень, свалившийся мне на плечи! Ощущение опасности безжалостной рукой сжало горло, но на сей раз Петербург не поддался страху: ему неожиданно пришло в голову, что сейчас, не подделываясь под Москву, Нева больше всего на него и похожа. На Михаила петровских времен, когда тот еще по привычке позволял себе роскошь открытой ненависти. Он тогда не умел ответить Первопрестольной – величественный ответ, исполненный достоинства и мудрости, мгновенно ставящий на место, короче говоря, приличный столице, он составил лишь годы спустя, когда необходимость в нем уже отпала. Но не пригодится ль он для Невы? - Быть может, ты права, - согласился Питер. – Без меня тебе жилось намного привольнее. Но я здесь, и прежним это место уже не станет. Так к чему расточать силы на пустые проклятия? Нева косилась на него диким зверем, но слушала, поэтому Петр продолжил. - В договоре всегда есть две стороны. Я признал тебя, признай и ты меня. Я вовсе не желаю быть душителем какой бы то ни было живой души, - заверил он и добавил, многозначительно посмотрев на реку: - Даже если оная душа чуть не задушила меня. К его изумлению, Нева вдруг потупилась и буркнула: - Я пугала. - Зачем? – удивился Петербург. - Чтобы знал! – огрызнулась река. - Чтобы я знал, не нужно меня пугать, - возразил Петр, - достаточно просто сказать. Или ответить на мой вопрос. Попытаешься? Нева смерила его недоверчивым взглядом, но все же кивнула. - Прекрасно, - с потаенным облегчением одобрил Питер. Иррациональная мрачность места и собеседницы напоминала одновременно и его детские грезы о сказочном зазеркальном мире, и самые страшные из виденных им кошмаров. Разум не мог осознать происходящего и терялся, но какое-то эфемерное наитие подсказывало, что с явившимся ему существом нужно заключить мир, а уж потом разбираться, что к чему. Мир, кажется, удался; теперь можно было и вопросы задать. Петру ужасно хотелось спросить, где же они все-таки оказались и почему. Что с ним происходило? Почему он чувствует каждое воплощение города или страны, что окажется на его территории, а Невы никогда не ощущал? Что она такое? Как он на нее влияет, как она может повлиять на него? Откуда она знает о Москве? Неужели читает, что у него на сердце? Но почему тогда она сначала приняла облик Михаила? Он ведь его не боится. А другие реки? А озера? А моря? У них есть свои души? А если есть, почему о них никто не говорит? Или она, Нева, единственная такая? - Нева… - начал было он, но когда моргнул, вместо черноокой реки перед ним вдруг оказалась встревоженная императрица. - Пьер, вы заставили нас так волноваться! – воскликнула Екатерина Алексеевна по-французски. – Вы полдня не приходили в себя! - А… Нева?.. – выдохнул Петр, едва шевеля отчего-то переставшим его слушаться языком. - Вода к полудню, слава богу, начала уходить, - подал голос придворный лейб-медик. Петербург, ничего не понимая, скользнул взглядом по покоям. Его. Императрица чрезвычайно пылко рассказала, как поднял ее в пять утра порыв ветра и как она, едва одевшись, вышла и увидела, что река поднялась буквально к самому порогу. Как она тотчас послала за ним, и так его и нашли – смертельно бледного, почти бездыханного. Говоря, она часто обращалась за уточнениями или подтверждениями к присутствующим. Так Петр узнал, что никакие нюхательные соли и прочие составы ему прийти в себя не помогали. Что затопило, кажется, все вокруг, но в точности сказать пока нельзя – неизвестно, что на окраинах… Питер слушал вполуха. Все новые и новые открытия разбивались о вновь охватившую его давящую тяжесть и слабость. Даже разговор с Невой расплылся в памяти, и он никак не мог вспомнить деталей, как не удается наутро вспомнить подробностей чрезвычайно интересного сна; оттого мысль, что время рядом с нею текло по-другому, не вызвала в нем живого отклика. В холодном дыхании смерти, витающей над темными водами, странно ясной была лишь одна, совершенно спонтанная мысль: кажется, теперь у него появилась тема для новых штудий.***
Москва, крупно вздрогнув, рывком приподнялся на локтях и, постепенно успокаиваясь, оглядел разворошенную постель и вальяжно лежащую у него под боком кошку, к утру простившую ему ночное небрежение. Ни выстуженных покоев, ни буйных вод, ни кораблей. Только пробивающийся в зазор между портьерами яркий солнечный свет, до немоты болящие после вчерашнего бала ноги да тяжелая голова. Но расстилающаяся перед взором гибельная картина… Что то было? С кем то было? Разговора с реками он по обыкновению почти не помнил – тот, будто выброшенный на берег пук речной травы, ссохся, смешался с песком, расклеван был птицами. Он вспоминал все, лишь вновь окунувшись в потусторонние воды, и не то чтобы это его волновало – на земле в этих знаниях обычно не было нужды. Обычно, но не сейчас! Москва досадливо поморщился и позвонил. Пришедшему камердинеру он велел сказать, который час. Тот огорошил его известием, что время уж обеденное, и поинтересовался, нести ли барину чай или затворить шторки поплотнее, чтобы свет не мешал. - Какие шторки, - процедил Михаил, торопливо садясь, - умываться неси! Слугу как ветром сдуло. Москва со вздохом припомнил Кузьму – на что тот был угодливый, а спать без меры ему бы не дал. Нового человека б сыскать… Стоило побыть с минуту в одиночестве, пугающие сцены сновидения подступили к нему вновь, замелькали в памяти тревожными отрывками. В чьем кошмаре он оказался? Если то не ложное видение, подсунутое реками из обиды, что он в их игры не играет, видел он потопление какой-то недоконченной набережной. Стало быть, молодой город. Или старый, но обновляющий береговую линию. И стоит он на большой судоходной реке или на море… Да их столько! Помнить бы еще хоть полслова из беседы… Рассуждая так, Михаил поднял с кресла халат и, ловя непослушными спросонья пальцами концы пояса, подошел к окну. Параллель с кошмарными грезами стала так сильна, что он поспешил, как во сне, резко и широко раздвинуть гардины. Москва-река безмятежно блеснула на солнце, будто посмеиваясь: «Живи себе покойно, мы-то с Яузой до весны не разгуляемся, и Неглинка ног не подмочит!» Этот холодный блеск слишком напоминал ледяные руки из сна, чтобы подлинно утешить. Сердясь на самого себя, что никак не отделается от дремотного наваждения, которое, быть может, и не взаправду вовсе происходило, Михаил с деловитой поспешностью заходил по спальне: раздвинул гардины на остальных окнах, застлал постель, подсел к туалетному столику, думая причесаться… Рядом с россыпью небрежно снятых перед сном колец стояла табакерка, искусно расписанная ивановым цветом – «гостинец» Петербурга, переданный через Орлова. Предлагал Питер ей пользоваться или всего лишь хотел сделать подарок с задумкой, а иметь при себе красивую коробочку с монпансье оказалось весьма удобно. Москва всюду брал ее с собой и исправно подсыпал леденцов, когда она пустела – разве не приятно по случайной прихоти закинуть в рот конфетку или с кем-нибудь поделиться? Впрочем, угощался он из табакерки нечасто, все больше просто бездумно крутил ее в руках, скучая в карете. Перестук монпансье внутри странным образом напоминал что-то бесконечно далекое. Что-то, что давно забыто, но если приглядеться, ощупать, можно еще найти в памяти полуистершуюся зарубку. Что-то невинно-детское. Как стук мелких камушков, которые остаются на ладони, когда схватишь их на мелководье, а река тотчас укоризненно омоет руку от песка и жидкой земли. Мол, играешь – играйся, а пачкаться не пачкайся и воды не мути. Взяв табакерку вместо гребня, Михаил медленно повертел ее, следя за узором из арники. Хорошо все-таки Петя придумал… Тревога, певшая в душе натянутой тетивой, вдруг воскресила мелкие детали сновидения. Мысль унеслась на северо-запад. «А не его ли набережная мне снилась?..» Примечания [1] Так отзывается о скоморошьих плясках Домострой. Осуждение же церковью танцев вообще было вызвано природой их происхождения – пляски и сопутствующие им песни и игры были тесно связаны с языческими славянскими обрядами и нехристианскими праздниками. [2] Помимо наперстянки Миша называет русскими названиями белладонну и цикуту. Несмотря на то, что эти травы очень ядовиты, они широко применялись в медицинских и косметических целях.