Не закрывая глаз (и поднимая взгляд)

Дни на базе (Тогда) Живя на военной базе, Чудеса время от времени устраивали дебаты, пытаясь решить, могут они любить или нет. Впервые об этом заговорили после выпуска новостей, в котором кто-то умный заявил, что не могут, потому что сделаны в лаборатории. Как и в большинстве споров, Момои противостояла всем. — Конечно, мы можем любить! — сказала она. — Мы всё равно люди. — Момои, тебе лучше всех известно, что мы такие, какими нас запрограммировали, — ответил Акаши. Момои сжала кулаки, потому что ну разумеется именно это швырнули ей в лицо. Недавно она взломала старые базы данных Тейко, нашла файлы всех семерых и сдуру позволила мальчишкам прочесть находку, о чём неоднократно пожалела. — Это ничего не значит, — упёрлась Момои. — Мы знаем, какой у нас будет рост, вес, сексуальные пристрастия, внешность — всё это было заранее придумано и создано. — Но не наши чувства, — ответила Момои. — Тецу-кун! Поддержи меня! До этого Куроко молчал. — На самом деле, Момои-сан, я не очень уверен, что способен на любовь. — Что? — воскликнула Момои. Удивилась не только она: для Куроко такое отношение к чему-либо было несвойственно. — Не потому что я не считаю себя человеком, — уточнил Куроко. — Уверен, я человек. Я уверен, что мы можем чувствовать, как люди. Я лишь сомневаюсь, что конкретно я способен влюбиться. Вспомните мои тренировки. — Глупость какая, — фыркнула Момои. — Ты любишь, Тецу-кун. Ты любишь сильнее, чем все, кого я знаю. — Если Курочин не может любить, то у остальных точно никакой надежды, — добавил Мурасакибара. — В любом случае, это скучно. Любовь скучная. Какой в ней смысл? * Не то чтобы Куроко не хотел верить в свою способность к любви; просто он долго и мучительно обдумывал, возможно ли это, и пришёл к неутешительным выводам. — Поверить не могу, что ты так сказал, — сообщила Момои. — Ты. А как же Огивара-кун? — Он был моим другом. Это не любовь. — Это разновидность любви! Я тебя люблю, Тецу-кун! И Дай-чана. И остальных, хоть они и идиоты. Я любила Белую, даже если не знала тогда, как оно называется. И не говори мне, что ты не любил Оранжевого. — Да, — тихо сказал Куроко. — Я любил Оранжевого. Но тогда я был совсем другим. — Но… — начала Момои. — Я много читаю. Думаю, любовь даже сами люди не понимают до конца. Но в книгах любовь сводит с ума, доводит до отчаяния. Она всегда глубокая и могущественная. Сомневаюсь, что способен на такую чрезвычайность. Особенно теперь. — Но ты любишь, — настаивала Момои. — Даже если не так ярко, как в книгах, ты всё равно любишь. Куроко задумался. — Да, полагаю, ты права. — Чудно! Тогда в следующий раз поддержи меня! Наверное, этого достаточно, чтобы удовлетворить Момои: Куроко может любить, даже если в своей смягчённой манере. Но Куроко всё время думал, как было бы здорово почувствовать яркость. Страстно увлечься кем-то. Полюбить человека до такой степени, что захочется раствориться в нём. Но это невозможно. Он знал. И даже будь у него возможность, он бы никогда не позволил себе. Он не станет так рисковать. * (п/п Кисе, переходи на тёмную сторону, у нас есть грудь! А ещё мы можем взломать базы данных и найти Сенпая. Извините.) Спор обещал быть невероятно утомительным, и Мидорима не ожидал, что Кисе первым перейдёт на другую сторону. — Мы совершенно точно способны любить! — победоносно провозгласил он. — Эй, — одёрнул Аомине. — Чё за резкая перемена? — Сенпай так сказал! — Ах, ну раз Сенпай сказал, — съязвил Мидорима. — Тогда, конечно, мы обязаны верить. — Обязаны! — настаивал Кисе. А потом, ко всеобщему ужасу, добавил: — Потому что я влюблён в Сенпая! Все застонали. — Не влюблён ты в него, а просто хочешь трахнуть, — процедил Аомине. — Ты любишь его, — добавил Акаши, — как питомца. Люди всегда привязаны к питомцам, но это не та любовь. — А тебе-то откуда знать? — надулся Кисе. — Ты никогда не влюблялся. Все замолкли и насторожились: Кисе всерьёз бросил вызов Акаши. — А я влюблялся, — агрессивно продолжил Кисе. — Я влюблён в Сенпая, следовательно, я знаю о любви больше, чем все вы вместе взятые. — Если твоя одержимость — это нормальная любовь, то мне такого не нужно, — поклялся Мидорима. — Согласен, — кивнул Мурасакибара. — Вы, ребят, понятия не имеете, о чем говорите, — не сдался Кисе. — В отличие от меня. Потому что я влюблён. В Сен… — Боже, Кисе, заткнись! * — Твои рассуждения в корне неверны, — позже мягко сказал Мидорима. Всё время он говорит так, словно знает всё на свете, только потому что у него высокие показатели по математике и естественным наукам. — Даже если Касамацу Юкио сказал, что мы способны любить, это ничего не значит. Почему ты всё время веришь его словам? Кисе неловко поёрзал. Он знал, что остальные терпеть не могли его «Болтовню О Сенпае», но не мог ничего поделать. А тут разговор серьёзный. Это сложнее. Но на лице Мидоримы было вежливое любопытство, так что Кисе решил, что можно и ответить. — Помнишь учёную с хвостиком и в очках? Которая отвечала за Жёлтые Проекты? — Да? — Однажды она сказала, что я — ложь. Весь, с головы до пят; меня создали, чтобы обманывать, и больше я ни на что не способен. Но Сенпай, он… он всегда меня видит, кем бы я ни был. Думаю, это потому что Сенпай видит правду. И всегда говорит правду. Представить не могу, чтобы он соврал. Так что если он считает, что мы можем любить, я ему верю. Мидориму это не убедило, но Кисе не расстроился: Зелёного в принципе ничто не способно убедить. У Касамацу самые изумительные глаза. Чистое серебро — с оттенком голубого при правильном освещении. Иногда от взгляда Касамацу мурашки пробегали по телу: Сенпай видел Кисе насквозь. — Я всё время хочу быть с ним. Только с ним, навечно. Если это не любовь, то что? — спросил Кисе. У Мидоримы не было ответа. — В любом случае, Мидоримаччи, ты и вправду думаешь, что мы не можем чувствовать по-человечески? Правда-правда? Мидорима поправил очки и отвёл взгляд. — Честно говоря, я согласен с Куроко. Вы, наверное, можете, но не думаю, что могу я. Зелёные Семёрки… В нас не заложено ни капли заботы. Я не могу… Просто не могу. Кисе почувствовал укол сострадания, потому что Мидорима и Куроко, скорее всего, правы. Наверное, то же самое с Акаши. Тренировки Зелёных, Красных и Чёрных исключали всякую возможность создания человеческих связей. С Жёлтыми дело обстояло иначе. Может, Жёлтых Шестёрок и создали для обмана, но они наиболее убедительно способны взаимодействовать с людьми. Кисе уверен, что из всех выживших по крайней мере он точно способен любить. Он уверен. Он уверен лишь в Касамацу Юкио. * — Так у людей есть такая тема — воспитание против природы, верно? Думаю, в нашей природе нет ничего такого, что запрещает нам любить, нас просто неправильно воспитали. Кисе был очень доволен, высказав это, словно потратил на исследования несколько часов, а теперь можно и отдохнуть. Как изнурительно. Так ужасно скучно и утомительно, что Мурасакибаре захотелось всё раздавить. — Неверная гипотеза, — раздраженно сказал Мидорима. Все обернулись к нему. — Не важно ведь, можем ли любить мы. Нас никто не полюбит. Все молчали. С этим даже Кисе не мог поспорить. * У всех бывали плохие дни. ВС удивительно просто мирились с этим. Мурасакибара устраивал погром: ломал, крушил. Его попросту избегали, и всё было относительно в порядке. Момои запиралась в комнате с двумя десятками компьютеров. Аомине уходил на крышу и всех игнорировал. В сравнении с остальными, их дни были мирными. Плохие дни Мидоримы всегда приходились на даты, когда Раки были последними. Обычно он прятался в комнате, прижимая к груди счастливый предмет. Если у кого-то хватало смелости приблизиться к двери, он оказывался обстрелян книгами и острыми предметами. Если Касамацу Юкио давно не приходил в гости, происходили плохие дни Кисе. Он становился исключительно невыносим и разгуливал по базе в облике Касамацу с табличкой «Я Кисе Рёта». Внешность Касамацу была для него спасательным кругом, и обычно маскарада было достаточно, чтобы без потерь пережить его грусть. У Акаши не было откровенно плохих дней. У него и хороших-то не имелось. Никогда не знаешь, безопасно ли приближаться к нему. Никто не знал, что делал Куроко в плохие дни. В основном потому что он полностью исчезал, и о Чуде забывали до его возвращения. * Любовь (Сейчас) Куроко точно знает, когда он влюбился в Кагами. Началось всё, когда Хьюга сказал, что Кагами верит в Чудо. До этого несколько ужасных дней Куроко провёл в уверенности, что Кагами бросает его (как бросили Чудеса), что ему нигде нет, не было и не будет места. Он ничему не принадлежит, нигде не нужен. Но узнав, что Кагами всё равно верит… Он и не знал, что такое возможно. Но это ведь было только начало. А тот момент произошёл, когда Кагами обхватил ручищей плечи Аомине и заявил, что Сейрин выиграет. «Этот человек не отступится, — думает Куроко. — Ни от чего». Наверное, именно в таком человеке он нуждался: человеке, который никогда не сдастся. Который будет бороться на стороне Куроко — с любым противником. Открытие пугает его, как пугает всё. Ему не нужны подобные драгоценности. Он не может себе такого позволить. А тут эта вселенная напополам с Кагами. Короткие перемигивания, медленные прикосновения, вороватые взгляды, смущение. Куроко чувствует что-то к Кагами, и хочет, чтобы оно было взаимно. Но он не может. Не может. Он остаётся рядом с Кагами — играет в баскетбол, ест, учится вместе с ним. А дальше он не пойдёт. * Мурасакибара не рассматривает это как «любовь». Ему известно то же, что известно всем Чудесам — он монстр. Все они монстры. Разница лишь в том, что он, в отличие от остальных, не способен ничего скрыть. Люди смотрят на него и боятся. Даже солдаты и доктора на базе боялись. Они держались на расстоянии, и Мурасакибару это устраивало. От одной мысли о жизни Кисе — постоянная маска дружелюбия и очарования — ему становится худо. Он не хочет любить кого-то, если придётся всё время притворяться. Когда в его жизни появляется Химуро — первый человек, который подходит к нему, говорит с ним, кормит его, улыбается ему — Мурасакибара не вспоминает про «любовь». Ему нравится быть с Химуро, потому что у Химуро вкусняшки и улыбки, и это хорошо. Химуро видит, как он ломает, давит, злится. И продолжает улыбаться. (Это беспокоит. Обычно его не боялись только Чудеса, которые могли за себя постоять. И Куроко. Но Куроко ничего не боится, так что он не в счёт.) Это не любовь — даже свирепо кусая Химуро, всасывая его кожу, хватаясь за него, как за последнюю действительность во вселенной, он не вспоминает про «любовь». Позже они лежат в темноте, и Мурасакибара во всём исповедуется. Во всём. Потому что он не Кисе. Химуро должен знать. Химуро слушает. Химуро всегда слушает. Плачет ли он, как тогда, в раздевалке? Но темно, не видно. Заговорит ли Химуро? Оттолкнёт ли? Простит ли? Химуро протягивает руку и в темноте касается лица Мурасакибары. — Ацуши, я разве не сказал? Я хочу тебя всего. Прошлое, будущее. Всё, что у тебя есть. Мурасакибара закрывает глаза и прячет лицо в ямке на шее Химуро, вдыхая запах его кожи. На земле много монстров. Мурасакибара знает, что он из их числа. Но он и не подозревал, что существуют люди, которые любят монстров. Вопреки всем обстоятельствам, он нашёл одного из этих человечков, и он весь мир раздавит, лишь бы сохранить его. Его всё вполне устраивает. * Мидорима и не думал, что это любовь — ему и в голову такое не приходило — пока Кисе не сыграл свою дурацкую шутку. В тот день к нему подошёл Такао, смущённый, но со своей обычной улыбкой, и сказал: — Шин-чан, ты мне нравишься. Мидорима просто пялился на него целую минуту с быстро бьющимся сердцем. — Такао… — начал было он, но тут в глазах Такао появился торжествующий блеск, и в Мидориму закрались подозрения. Потом «Такао» засветился жёлтым и превратился в гогочущего Кисе. — Он тебе всё-таки нравится! Мидоримаччи, я так горжусь тобой! — Кисе! — ворчит Мидорима. Он поднимает всё, что есть поблизости — ручки, карандаши, ножницы, острые палочки — и направляет на Кисе. (В такие моменты он жалеет, что ВС отобрали у него ножи.) — Умри. — Нет-нет, подожди! Хватит! Не убивай меня! — Кисе превращается обратно в Такао. — Ты не убьёшь меня, пока я выгляжу как Такао-кун, да ведь? Ну же, Мидоримаччи, я просто хотел узнать, нравится ли он тебе! Здорово ведь! Значит, ты мужик! Надо отпраздновать! Давай поедим красный консервированный рис! Мидорима запускает одну из ручек и царапает Кисе щёку, как и планировал. — Оу! Я модель! Не порть лицо! — Я тебя сейчас убью, — спокойно предупреждает Мидорима. — Погоди! Я тебе возмещу ущерб! Хочешь, отсосу в облике Такао? Будет весело… Га! Кисе взлетает и уворачивается от снарядов. Он светится жёлтым и снова становится собой. — Прости! Хватит, не пытайся меня убить! Мидорима рассматривает варианты. Он очень хочет убить Кисе. Но что ему потом делать с телом? Проблем будет больше, чем пользы. — В чём был смысл? — требует Мидорима. — Мне было интересно! — говорит Кисе и уворачивается от очередной ручки. — Подожди, выслушай! Ты всё время говорил, мол, не думаю, что способен любить! Я хотел проверить, не изменилось ли чего! — Не понимаю, с чего ты взял, что это достаточно веская причина не убивать тебя, — говорит Мидорима. — До сих пор очень хочется. Из-за невероятно сильного желания прикончить Кисе у него нет времени, чтобы с толком обдумать шокирующее открытие. Ему нравится Такао. Нравится. Предметы падают на пол, Мидорима гаснет. На лице Кисе облегчение, потому что он больше не смотрит в лицо смерти. — Не понимаю, что в этом хорошего, — с горечью говорит Мидорима. Кисе киснет. Он встаёт и отряхивает брюки. — Я знаю, что из моих уст звучит не очень, но мне нравится любить Сенпая. Это… У меня этого не отнять, знаешь? Может, я и не человек, но у меня есть чувство. — Но он же не любит тебя в ответ, — прямо говорит Мидорима. Кисе кривится. — Нет. Не любит. И не полюбит, я думаю. Я теперь это принимаю. Такао-кун тебя тоже не полюбит. — Вот уж новость, — говорит Мидорима. В горле першит горечью. Такао никогда не окажется в его собственности. Открытие, в сущности, бессмысленно; без него было бы лучше. Кисе вздыхает. — Жизнь была бы легче, если бы мы повлюблялись друг в друга. — Ни за что. Я лучше умру. — Мидоримаччи, как всегда, цундере… погоди, погоди, беру слова назад! Не пытайся меня убить! * Кисе столько времени провёл, варясь в жгучем желании, что и не помнит уже, как жить иначе. (Ради этого он оставил Тейко? Ради этого ужасного бесконечного желания? Да, наверное. Спросите его хоть тысячу раз, он не вернётся в жизнь без Касамацу Юкио.) Он думал, станет легче, когда они поселятся вместе, потому что у них будет общая комната, общий воздух. В некоторой степени всё верно. Возможность видеть Касамацу Юкио каждый день — бальзам на душу; у Кисе теперь нечасто случаются плохие дни; редко возникает желание уничтожить всё, что попадётся под руку. Пока рядом Касамацу, Кисе может себя контролировать. Но желание не гаснет, лишь разрастается. Всё обостряется; Кисе чересчур чувствителен к любым действиям Касамацу. Требуется весь самоконтроль, чтобы не забраться к Касамацу в постель. (Вот он, самый большой страх: однажды Кисе не сдержится и посягнёт на то, что ему не принадлежит. Но он не может, не станет так рисковать, не перейдёт эту черту.) Он знает, что остальные зовут это одержимостью — возможно, они правы. Но ему плевать. До Касамацу Юкио Кисе ничем не интересовался и ни в чём не нуждался. Одержимость Касамацу делает из Кисе Кисе, а не ПЧ-Ж626. Он никогда не отпустит Касамацу. Но хуже всего то, что все об этом знают. А нет — ужасно то, что знают все, кроме Касамацу. Кисе не очень хитроумен: вся команда в курсе его одержимости. Семья Касамацу знает, младшие братья знают. И как возможно, что один Касамацу ничего не замечает? («Потому что он и тебя не замечает, — с горечью говорит себе Кисе. — У тебя нет и не было шанса».) Все уважают чувства Кисе и не претендуют на Касамацу. Кисе догадывается, что это правильно. Он не жалеет, что так открыто выражал свою привязанность. Но наступает день, когда сожаления приходят. Он делает домашнее задание — терпеть его не может, но так велел Касамацу — и тут Касамацу входит в спальню. Касамацу подходит ближе и садится к нему на колени. Кисе удивлённо дёргается, его глаза расширяются. — Сенпай?.. Касамацу наклоняется и агрессивно целует Кисе. Кисе отстраняется — он едва верит сам себе — потому что что-то не так. — Сенпай, ты чего? — В чём дело, Рёта? Не хочешь меня? — говорит Касамацу. Его взгляд тяжёлый и жёсткий. Потом он облизывает большой палец, проведя им вдоль губ. Кисе поднимается. Касамацу падает на пол. — Серый, — рычит Чудо. Касамацу — нет, Серый — смеётся и поднимается с пола. — Говорил же, Хайзаки. Кисе хватает его за воротник и притягивает ближе. — Проваливай из него. Сейчас же. — Или ты что? Ударишь меня? Ударишь драгоценного Сенпая? — смеётся Хайзаки. О чём он вообще думал? Когда увидел живого Серого — он реально думал, что это последний раз? Идиот, идиот! — Не нарывайся, Серый, — предупреждает Кисе. — Расслабься, Жёлтый. Я пришёл поговорить, — Хайзаки отталкивает Кисе. — Чувак, сто лет не виделись! Взбодрись, мы же старые друзья, нет разве? — Говори, чё хотел, и проваливай, — говорит Кисе. От злости его трясёт. Серый… Серый жив и влез в Касамацу. Это нельзя терпеть. — Похоже, вы семеро создали кучу проблем, — с усмешкой говорит Хайзаки. — Запудрили людям мозги, мол, вы удивительные. Чудеса, да? Скажи-ка, твой питомец в курсе, чем ты действительно занимался в Тейко? Кисе отказывается реагировать. — Так и знал. А ты задумывался, что значил ваш побег? Скольких убили после вашего освобождения? — Заткнись, — говорит Кисе. — Тебе-то точно плевать. — Ты прав, — говорит Хайзаки. — Плевать. Но нечестно ведь, что вы притворяетесь нормальными, разыгрываете счастливую человеческую жизнь. Ты убийца, Жёлтый. Ты у меня об этом всю жизнь помнить будешь. — И без тебя справлюсь, — говорит Кисе. — Уж поверь. — Правда что ли? Но ты заслужил страданий, Рёта. Вы грешники, все вы. Вы должны понести наказание. — А кто накажет? Ты? — скептически интересуется Кисе. Лицо Хайзаки-Касамацу приобретает отвратное выражение. — Все, кто пострадал из-за того, что вы решили, будто вы лучше. Но тебе я не причиню вреда, Жёлтый. Я слишком долго ждал. — Тебе меня не одолеть, — усмехается Кисе. — Ни единого шанса. — Вот как? — ухмыляется Хайзаки. — А я и не собираюсь нападать на тебя лично, Жёлтый. Я заберу всё, что ты любишь. И раздевается. Кисе смотрит в ужасе — его мечта превратилась в ночной кошмар. Касамацу без рубашки, руки Касамацу гуляют по телу, играют с сосками. — Хватит! — орёт Кисе и хватает Хайзаки за плечи. — Не трогай его! — Я сделаю больше, Рёта, — говорит Хайзаки. — Я трахну твоего питомца, Жёлтый. А потом сломаю его, и прослежу, чтобы он понял, что это. Всё. Твоя. Вина. Я убью вашу счастливую семейку. — Если только я не убью тебя первым, — клянется Кисе. — Не глупи, Жёлтый. Ты не защитник. Ты никого не спасёшь. Они не заметят моего приближения. Как. И. Ты. Тело Касамацу светится серым, и он валится на пол. Кисе ловит его на полпути. — Сенпай? Сенпай? Ты в порядке? — Кисе? — Касамацу моргает, и Кисе исполняется облегчением. — Что это было? Почему я без рубашки? Сердце Кисе бьётся быстро. Он никогда так не пугался, никогда так не отчаивался. — Ты, э, ударился головой! Всё хорошо, я схожу за льдом. Он сбегает, пока Касамацу не задал новый вопрос. Он стоит перед морозильником и пытается собраться с мыслями. Перво-наперво нужно отследить Хайзаки. И убить его. Медленно.