Приблуда

Даин промаялся долго, таскал-таскал эту безысходную тьму в себе и старательно прятал от своей ведьмы, которая и так уже косилась: - Что-то случилось, Даин?.. Места себе не находишь. - За тебя боюсь, - ответил гном свои полправды. - У меня раньше как-то ни жены, ни детей не было. А еще раньше он не умел улыбаться так - когда внутри все ноет, а надо казаться веселым всем довольным. Зимнее Солнце пахло хвоей, имбирным элем и хрустящими пряниками. Никто из холмян не остался без того, чтоб украсить дверь венком сосновых веток, перевитых праздничными бантами и украшенных колокольчиками, а кому этого было мало, те шли наряжать деревья снаружи. До крупных было не дотянуться всюду, зато мелкие сосенки стояли разнаряженные, словно девицы на ярмарке. Лоточники и лавочники украшали бантами и ветками свои прилавки, наперебой предлагая мимопроходящим купить хоть подарок, хоть просто горячего-вкусного. Дом старой Алдоны тоже не миновали банты и ветки, но пахло все равно там не хвоей, а всем травным подряд, точно как в Берлоге у Лилталоссе. Даин не удивился бы, если б знахарка только посмеялась, мол, совсем ты ума лишился, адад? Но эта только головой покивала, раскуривая свою вечную трубку: - Боишься, значит? - Старик еще летом говорил, худая она слишком. - Мрах пускай своих побитых штопает, а туда он в последний раз заглядывал лет сто назад, и то по молодости. Сколько ни переслушал гном разных шуточек, что в дальнем походе у костра или под хмельное, а вспыхнул до корней волос от слов бабки. - Ничего, узбад, не бойся, а то и она следом бояться начнет, и сама себя изводить, а вот это-то навредить может. Ты мне лучше вот что скажи — Илва что? - Мать? Да ничего она, хорошо. Ну, не радуется, конечно, так спасибо, что не злыдничает больше. - Зря ты про нее так. - Это она зря! Зачем она так с самого начала? Мне разорваться было? Никто ж ее не трогает и на ее место не рвется, так пусть себе бы сидела ровно! Разговор в итоге свернул не туда и вышел не таким, чтоб уходить с легким сердцем. Ну то есть с одной-то стороны точно легче стало и вроде не так боязно, с другой — понятно, Алдона с матерью дружила — мать ей вроде ученицы была, когда все со стеклом перестало ладиться окончательно. А окончательно разладилось со стеклом у Илвы в тот год, когда не стало Наина. У отца, даром что узбад Железных Холмов, лучше всего ладилось не с железом, а с деревом. Или, может, это железо под его руками таким послушным становилось, что могло сотворить с деревом любую красоту, как смог в Черном Замке Даин уговорить стальной замок открыться… Сколько игрушек Наин переделал для Даина и его кузенов и всех их приятелей! А еще и поддоны для хлеба, деревянная утварь, нарядные лавки, резные полки и дверцы шкафов, изголовья к кроватям — куда не взглянешь, всюду отцовская работа. Уже потом иногда казалось, что вроде как еда сохраняется лучше и вкуснее, когда хранится в тех ларях, что сделал отец, и спится лучше именно на кровати, которая дома, и будто бы в самом деле Наин не ушел в Чертоги Махала, а совсем рядом. Иногда с такого было легче, иногда — особенно пока Даин был еще не вошедшим в силу доростком, на которого всей своей тяжестью свалились Железные Холмы, - было тяжко. Так, что удвинул в кладовую шкаф и отдал Терку большой стол из комнаты (стол этот дядька потом, как перегорело малость, и уже не хотелось выть, будто деревенской бабке по покойнику, отдал обратно). Сгреб племянника в охапку — оба высокие и красно-рыжие, будто до самого солнца головами дотянулись: - Ну, будет тебе. Сиротой остаться что в двадцать лет, что в двести — все равно тяжко, а детей своих пережить — тяжелее. «Каких детей?» - чуть было не спросил Даин. Камень был совсем маленьким, и на нем будто не хватило места для мудрых изречений или упоминания о героических подвигах. Округло-матовый, серый: «Норна, дочь Наина». Все равно из-за закрытых дверей да просочится шепот, что нарекли ее уже после смерти, такая маленькая была, даже не дышала. Мать, когда ей разрешили подняться, то ходила по дому собственной тенью, серая и постаревшая; а когда уже вроде все притерпелось, то Даин попытался разговорить: в стекольне тебя спрашивают, заходить просили… Это было потом, очень потом, уже стол вернулся на место, а сам Даин немного и с помощью других начал разбираться в бесконечной круговерти лиц, кип пергаментов и карандашных меток на картах, где оборона хуже и где орчьи отряды видали чаще. Мать невесело улыбнулась, показав ладони в мелких порезах и с перевязанным сильным ожогом: - Разлюбило меня стекло что-то. Может, оно к лучшему, а то сама того гляди нехорошего над ним наговорю или надумаю, а получится, что начарую. Как можно было так? — разучиться всему, что с детства впитывалось, что было перед глазами в родительских мастерских, к чему лежали руки и давалось так легко, будто только и ждало своего часа, чтоб из смеси ведьминских порошков и камешков превратиться в похожие на сияющие драгоценные друзы заготовки или сразу — в роскошные блюда и чаши, вазы или фиалы… Все кануло, оставив после себя серость по углам и тревожный запах лекарственных сборов. Даин не знал, как так вышло, как само повелось, что мать и потом все свободное от дел время оставалась у целительницы, а праздно сидеть вроде как было неловко — вот и принималась помогать. Ничего серьезнее смешать мазь от ревматизма или чистотел в настойку от прыщей развешать и залить, ей не приходилось, а кто-то удивлялись вовсю, что в зрелом возрасте мать узбада заново учиться начала, - но Даин видел, что Илва не плачет так часто и охотнее разговаривает, все сильнее становится прежней, прямой и красивой, только косы выцвели от седины, и думал — все лучше так. Лучше простая и мелкая работа, чем худая и с дурным помыслом, и точно лучше, чем с утра до ночи у того камня, «Норна дочь Наина». Именно этот разговор со старой Алдоной разбередил в памяти все давнее и не то чтоб хорошее. Так, что Даин нет-нет и снова думал — а что, если? Если живой останется Лит, но не их ребенок? Как будет жить она и как, глядя на сломанную остроухую, будет жить сам Даин? Может, превратится в такую же серую тень себя, а может, тогда-то Тэви и уговорит ее вернуться обратно в их леса, а что останется гному? Такой же маленький камень, к которому приходить, не зная, каким бы вырос их сын, касаться рун «Дорин сын Даина», и вспоминать о том, чего не было и не будет. Был бы он высоким или самого среднего гномьего роста, был бы он рыжим или черноволосым или вовсе б удался в какую-нибудь белобрысую дальнюю родню, ладилось бы у него дело со стрельбой или предпочитал меч и топор, вырос бы книжным тихоней или с младенчества верховодил хирдом таких же сорванцов? Как Даин сажал бы его на седло перед собой, как сам бы отковал ему первое оружие, какой пир закатил бы, когда он привез в дом невесту… От такого Даин даже побился головой в ближайшую сосну, черных мыслей из крепкой головы, может, и не выбил, зато за шиворот сыпанулось снега с веток и малость отрезвило. Вот право, как глупая Марта из сказки, сесть и заранее оплакивать все сразу! Снег на ветках все не заканчивался, снова упало в капюшон, а потом окончательно отрезвило женским смехом. Лит с Эсси, налепив комьев, хищно заходили с двух сторон, радостно подхихикивая. - Эй, вы чего? Я отстреливаться буду! - А сам чего, пьяный или дерево с кем-то еще перепутал? Даин увернулся от одного из комков и почти увернулся от второго: - Что сразу пьяный! Полтора бочонка ни одному кхазад еще не навредили! Происки это все! На хохот и возню кто-то высунулся из окон, потом махнули рукой и закрыли обратно, а когда утихло, то пришлось сделать крюк, чтоб по темноте проводить Эсхильду до дому. Не то чтоб в этом была необходимость, но так само вышло. Заодно и голову действительно проветрило от дурнины, и вернуться потом в домашнее тепло было совсем хорошо. До Зимнего Солнца оставалось меньше недели. Даин все еще передвигался пешком на большие расстояния с помощью окованной железом палки (и кто-то даже в шутку прозвал эту палку железной ногой), а на седло взбирался с крыльца или забора - конюшенный каждый раз предлагал подсадить, но гном только ругался, не старик же немощный и не ребенок! Зато верхом никто ему не мог помешать носиться быстро, как прежде. Про то, как иногда, чтоб дать отдых ноге, он опирается рукой в луку седла или в пряжку, которой крепится путлище, знать никому не обязательно. Узбад вернулся, живой и почти не раненый, нагнал страху на темных тварей и их хозяину хвост прижал — орел узбад! И зрение у узбада самое орлиное — быстро углядел красную куртку Тами на подъездах к Берлоге. Лит, кстати, в тот день оставалась дома, и Даин чуть девчонку не окликнул, прежде чем увидел вторую куртку, зелено-рыжую - даже зимой малозаметную в лесу на фоне сосен. А вот эльф его услышал, наверняка уже давно: оглянулся своими желтыми кошачьими, так чтоб точно посмотреть в глаза. И ни слова, ничего, только соечий стрекот румяной Тамии и ее притворно-сердитое: - Тэви, ты меня не слушаешь! - абсолютно взрослое-девичье. И молчаливое от остроухого: «Уходи!» - Тэвьин, что там? - Да показалось. Думал, кабан бродит. Даин доехал в Берлогу кружной дорогой и дождался таки эльфа, смутно радуясь, что сейчас зима и нет таких дураков, чтоб творить непотребство прямо среди сугробов. Остроухий даже не удивился узбаду: - Я проводил до самых ворот. - Кабан у него, значит, бродит. Ты, конечно, своячок, в своей воле, и хорошего я не забываю, но смотри мне! - рыкнул гном. - Без баловства чтоб, я ж за нее отвечаю! - Я что — совсем дурак?! - Дурак не дурак, а девчонка тебе в рот смотрит. Надумает себе невесть чего! - Остынь! Пока я не припомнил, как моя сестра тебе в лицо свадебным браслетом швыряла от хорошей жизни. Уеду весной, как тепло и дорога станет годной. Снежный дракон ворвался в дверь вслед за Флои, но с прищемленным дверью хвостом не долетел далеко, упал на пол водяной пылью. - Нельзя мне ничего такого. Ни жениться, ничего - проклятая кровь, и лучше пусть вместе со мною все и закончится. - Ну, смотри. Раз такой умный, то не дури уж. Не дурить, конечно, Тэви не дурил, но на Зимнее Солнце Тамия его, похоже, сама прицельно отловила, затянув к украшавшим дом вперемешку с сосновыми ветками «ведьмиными метлам», сложив в сердечко подкрашенный рот: - Ты целовать меня вообще собираешься или нет? Отказать остроухий в любом случае не смог бы, и потому, склонившись, неловко клюнул девчонку в надушенный пробор: - Конечно собираюсь! - Лет через двести! - притопнула ногой девчонка, и дулась все оставшиеся праздники. Праздники вообще вышли какими-то странными. Проведенные дома, в сытом тепле и безопасности, с друзьями и с Лит. Такие, как и должны быть — с кострами на улице, с хмельным медом и глинтвейном. С музыкой, чтоб и приличные танцы, и чтоб, когда почтенные мастера и мастерицы уже осядут за разговорами, то чтоб и попрыгать до стертых в половину каблуков - в этом году Даин такого себе позволить не мог, но поймал себя на том, что здоровой ногой стучит в пол в такт бубну и скрипке, оглянулся на Лит, а она сама задорно притопывает со своего места! Было смешно, и так бесшабашно-радостно, что даже начинал болеть шрам на ребрах, только где-то изнутри — они оба здесь и живые! Что Лит ходит теперь нарядная и заплетенная, как настоящая жена узбада. Что все еще будто немного стыдится богатого платья и тяжелых украшений, но идет — с прямой спиной, и народ ей кланяется. Правда, так и зовут: «Госпожа ведьма». Это, видно, Алдона постаралась, и в самом деле поговорив с народом. Ну и проще так оно, остроухих тут не очень жаловали, а ведьму, жену узбада, вроде как считали уже за свою. Кто ж знает, что там у ведьм принято! Зато мать почти не показывалась дома — все праздники по гостям и по гостям, и в кухне не очень показывалась, хотя каждый год на праздники готовила целые горы снеди и лично старалась всех угостить. Дядюшка Тнорри, оставшийся за главного, молчал, но очень удивлялся даже без слов, Лит, которой Даин велел не соваться, только указывать и которая все равно «совалась», верховодила всеми кухонными работами. Получалось непривычно, но все равно вкусно, а за рецептом оленины в черносливе приходили многие хозяйки-холмянки… С самого утра и до позднего вечера непременно что-то шипело и шкворчало, пахло странно или до голодного урчания в желудке восхитительно, то гремело противнями, то звучало на разные голоса женским смехом — кажется, тот смех тоже был теплым, в противовес морозу снаружи. И там, в печном тепле, — Лит в накрахмаленном кругло сгорбившемся спереди фартуке, в шутку мазнула мукой по носу маленькой помощнице, как ее, Нанхи, прядь, выбившаяся впереди из-под платка, свилась в черное колечко… И уже по дороге в комнату — столкнулся с матерью. Шла к себе, только кивнула Даину, просто знакомая. Будто и будто бы не было для нее никакого праздника. Зато Даин понял, что странное и «не то» ему почудилось: запах. От матери всегда пахло кроме ее любимой душистой воды еще и немного стряпней, немного стиркой, немного травами, а сейчас все прочие перебивало смесью жгучей мяты с кошачьей травой. Это был нехороший запах — как когда после него навсегда закончился здесь острый и химический запах стекольной мастерской. Запах пережитого горя. Запах, когда снаружи все уже прошло, а внутри беда засела острыми осколками или орчьим «стеклянным железом» и ранит при каждом неловком движении, до тех пор, пока не убьет совсем. И чулан свой травный мать тоже почти забросила, все равно как-то само по себе вышло, что народ больше шел к молодой ведьме. Потом, конечно, отвлекало всякое — ездили с дядькой проверять укрепления на дальний край и намечали, что весной надо будет чинить в первую очередь. Тэви, дурень, едва только очухался настолько, чтоб забраться на коня, собственно, этого самого коня и выпросил, повадившись шастать по окрестностям. Тамия злилась, что никогда не зовет с собой и что сама напрашиваться не хочет. И даже держалась сказанного слова, и хорошо, потому что эльфа могло унести и на два дня, и на неделю. А вернувшись, говорил, что если и сгинул Враг — на время или нет, неведомо, кольцо-то черное так и не нашлось пока! - то полчища его вполне себе живые. Без хозяина они сами по себе не исчезнут. Зиму еще пересидят у себя, разоряя окрестности и не брезгуя тем, чтоб жрать друг друга, а как начнется весна и тепло, растопит непролазные снега и сгонит немного воду с дорог обратно в озера и реки, так начнут расползаться, будто крысы. Отмахнуться Даин бы не решился, и потому среди всех своих разъездов и шатаний по мастерским все равно ждал: чего там? Но все как-то было тихо, а один-два орка, за раз положенных остроухим на месте, не в счет. - Тишина, гномий король. Совсем тишина, это-то и тревожит, - ерошил свои серые короткие — только уши прикрыть — косы эльф. А весна, как назло, шла в Железные Холмы ранняя и буйная. Поднимались до полноводных рек все мелкие речушки, журчало во всех оврагах, на пригорках и припеках прямо из-под таящего снега брызгало зеленью и в глазах рябило от крокусов и подснежников. Пути развезло так, что оно и к лучшему, что остроухий пока не убрался восвояси: кто еще проедет и пролезет совсем везде? Так, только навернуть круг-другой по ближним к Холмам, принюхиваясь к пьяному весеннему духу и пытаясь уловить в нем чужие и страшные запахи падали и горелого жилья — то ли чутье у Даина стало от беспокойства острым, как у собаки, то ли это было подарком вместе с разделенным эльфьим веком, как то же понимание квени и синдари. Чтоб не маяться дома и не беспокоить этой маятой Лит, Даин старался еще больше занять себя делами, чтоб и убегать чуть ли не затемно, и возвращаться в сумерках, но однажды таки доубегался. Хмурая остроухая, против нынешнего обыкновения не погруженная в дела и не окруженная вечной своей свитой из Эсси и Тами, встретила прямо на пороге комнаты: - Что случилось, узбад? - Ничего. - А что от меня бежишь? - Не бегу я! Это «не бегу» прозвучало как-то совсем жалко и совершенно точно оправданием. Это даже без лишнего эльфьего чутья можно было уловить. - Тяжело мне в стенах. Все равно тут дышится труднее, чем в лесу, а одной — еще труднее. Ты-то вообще будто на порог боишься показаться. Или будто брезгуешь, Даин? Даина разобрал нервный смех: вон чего себе своим остроухим умом успела надумать Лит! Полез обнимать, притерся носом в край верхнего платья — вкусно пахнет чисто стираной шерстью, лечебными травами, теплом и молоком. - Говори давай. - Ну. Наговорю разного, растревожу, ведь… - Я не больная и немощная! - Лилталоссе сердито дернула за рыжую косу. - А то и в самом деле за тебя додумаю — хуже будет! Ты почему только спать приходишь? И почему только спишь?! За какими-то дверями прошуршало — ох ладно что Лит накинулась со своими вопросами хотя бы на квени! - Ну, так нельзя уже, наверно! - Алди сказала, можно! Хорошо бы сейчас орки подошли к воротам. Можно б было трубить тревогу и сбежать, на ходу впрыгивая в доспех, а не гореть лицом и ушами, будто доросток, подсмотревший за купающимися женщинами. Хорошо у Алдоны всегда рот на замке! - Ну, тогда пошли, да? Теперь уже стала смеяться Лит, все время, пока отступали несколько шагов в комнату — смеялась, до мокрых глаз: - Точно как подлый совратитель, которого будущие тесть и теща мечом и сковородкой гонят к Отцу-камню! А потом, вытирая лицо, отмахнулась: - Сильно устал? Давай я пирогов согрею и принесу, посидим, будешь рассказывать. И они посидели, хорошо так, как, наверно, давно уже не случалось, и Даин в самом деле рассказал все, только за этими разговорами чуть не полночи прошло, и поэтому в самом деле пришлось только спать. Зато утром узбад подумал-подумал — и решил, что а не останется ли дома. Надень-два-три. Заодно и с делами в Холмах разберется, и с бумагами с накопившимися немного… Но первее всего, конечно, когда все-таки ушел из спальни, оставив дремавшую теплую Лит — то пошел на чердак, где хранилось до лучших времен разное нужное. У гномов никогда не бывает так, чтоб заодно свалить разного хлама и не найти ничего потом. Всего-то отодвинуть пару ларей (и нечаянно расколотить пару пустых жбанов для сыра) — протянуть руки и достать. Вот она, последняя работа отца, с чуть-чуть незаконченным краем. Так тогда и не пригодившаяся, но и через столько лет еще по-родному пахнущая деревом и стружкой колыбелька.